Валерий ПОВОЛЯЕВ. НЕ ХОЧУ БЫТЬ ЛЫСЫМ (рассказ)

№ 2015 / 31, 10.09.2015

Редакция «ЛР» поздравляет

Валерия Дмитриевича Поволяева с 75-летием!

    Сколько  ни помнил себя деловой человек Репукин, – а он на полном серьёзе считал, что помнит даже, что делал в утробе матери до появления на свет, – он всегда был лысым… Темя его во все времена было голым, как дамское колено. Хоть рассаду на нём высаживай – таким гладким оно было, – вдруг зацепится какой-нибудь укроп и пойдёт в рост? И заколосится тогда на темени Репукина роскошная укропная нива…

    А с другой стороны, как бы там ни было, ведь не всегда же голова у Репукина напоминала голое дамское колено, наверняка там когда-то гнездилось что-то жидкое, но, увы – не задержалось. Руками своими Репукин так часто хватался за лысину, что она у него блестела, будто навощенная специальным составом, надраенная щеткой и отполированная бархоткой до сверка, – не  лапай он её каждую минуту, лысина у него так бы не блестела.

    Быть лысым Репукину надоело, это мешало его работе, его бизнесу. Ну что это такое – на черепушке блины можно печь, как на сковородке. Ни одна муха не может удержаться на скользком темени – сдувает. Надо было что-то придумать. В смысле – предпринять. Тем более, что в нынешнюю пору появилось столько разных технологий – даже размножаться можно методом почкования, овец и котов – выращивать в банках из-под маринованных огурцов, человека воспроизводить из выпавшего зуба, можно вообще плюнуть в пробирку, заткнуть её хорошо притёртой пробкой и поставить на печку – через девять месяцев из пробирки вылезет сопящий мутноглазый молодец и спросит: «А где мой пачпорт?»

    Много диковинных вещей появилось в нынешние времена, надо только губами впустую не хлопать и пользоваться внезапно свалившимися на человечество благами.

Впрочем, большинство простодырных соотечественников Репукина, искренне верящих, что Россия – родина слонов и матерь страусов, вряд ли когда этим воспользуются, в том числе и автор этих строк.

    Людей таких Репукину не было жаль – каждому надлежит довольствоваться той ролью, которую он сам себе избрал. Лично же Репукин был человеком творческим, умел чувствовать время – в горбачёвскую пору дул под Горбачёва, вовсю эксплуатировал любимые Михаилом Сергеевичем слова «процесс пошёл», «ложить», «Азебарджан» и «консенсус», был готов нарисовать у себя на лысине «полуостров Крым», в пору Ельцина, глядя на напомаженную шевелюру лидера, ощущал острую нехватку в растительности и, страдая от того, что не мог подражать главе государства, даже в ресторане сидел в шляпе с широкими полями «а ля Боярский», демонически посверкивал глазами из-под полей и рвал из ноздрей волоски, будто рассаду дёргал.

    На глупые замечания, что в головном уборе сидеть в помещении не положено, не отвечал – был выше этого и какая-нибудь верткозадая официантка, потратив время на пустые замечания, стихала и начинала посматривать на Репукина, как на существо высшего порядка… При всякой новой власти Репукин пел по-новому.

    И правильно, как он считал, делал: такие поведение позволяло ему срубать столько «капусты», сколько он хотел – даже когда у других после разных «чёрных вторников» и прочих бед в карманах гуляли сквозняки, да фига фиге шиш показывала, Репукин в накладе не оставался, денежку складывал к денежке и в ус не дул. Угнетало лишь одно – широкое аэродромное поле на темени.

    В меховом магазине он купил детский воротник, очень похожий на снятый с какого-то бомжа скальп, – может, он действительно был снят с какого-нибудь странствующего колхозника, заночевавшего недалеко от скорняжной мастерской, – и иногда утром, стоя перед зеркалом, Репукин прикладывал воротничок к лысине. И сразу ощущал себя другим человеком.

   Сделал он это и сегодня. Правда, глаза продрал с трудом и, подползая к зеркалу, чуть не набил себе по дороге  пару шишек, глянул в зеркало и едва не поперхнулся – не узнал себя после вчерашней выпивки… Это кто же поселился в его квартире – большеротый, пучеглазый, похожий на неуклюжую лысую лягушку? Едва не погнал Репукин этого хрена из дома, но вовремя понял, что это он сам.

    Из дорогого дамского трюмо, стоявшего в прихожей, Репукин достал детский воротничок, приложил его к лысине.

    Вот это было совсем иное дело – в зеркало смотрел совершенно другой человек. Репукин крякнул от удовольствия, подвигал воротник на темени влево-вправо и снова крякнул.

    Он слышал от доверенных людей, что в Америке уже лет десять успешно занимаются тем, что выращивают волосы на облысевших головах, и операции эти проходят довольно успешно. Слышал Репукин также, что подобные операции делают и у нас, но куда нашим умельцам до заморского дяди Сэма, товарища, как известно, рукастого и головастого, который если уж за что и берётся, то делает это так, что назад дороги не бывает…

    А наши могут сделать операцию, объявить, что она прошла очень успешно, и денег возьмут столько, что на них можно будет не только одну-единственную лысину облагородить саженцами, но и оволосатить целый район, а волосы потом возьмут, да выпадут. Сколько раз такое бывало!

    Нет, уж лучше Америка. Хотя и дороже будет, но зато – надёжнее. Гарантия – сто процентов.

    Все свои деньги Репукин обратил в карточку «Америкэн экспресс», карточку, чтобы не выкрали, заложил в потайной самодельный кармашек, пришитый к брюкам так, чтобы при ходьбе ощущать присутствие дорогого предмета, в посольстве внес плату за визу, купил билет и отправился в Штаты.

    Вернулся он из Штатов неузнаваемым. Это был совершенно другой Репукин, таким его ни родичи, ни знакомые никогда не видели. Это был Репукин-генерал, а уезжал из Москвы Репукин-ефрейтор. Даже меньше, чем ефрейтор, это был человек с половиной ефрейторской лычки, а тут все поняли, что придётся иметь дело с настоящим генералом от инфантерии, у которого лампасы пришиты не только к штанам, но и к кальсонам.

    Голову Репукина украшала жёсткая, чуть в курчавинку, как у негра-полукровки, шевелюра.

    Правда, шевелюра эта, выращенная в одном химическом парнике под Детройтом, уже начала доставлять Репукину не только удовлетворение и радость, но и хлопоты – ему предстояло переделать уйму документов, начиная с пропуска в баню, кончая автомобильными правами и паспортом. Впрочем, Репукин  надеялся, что потихоньку-полегоньку со всеми этими хлопотами он справится… И тогда можно будет двигаться дальше, например, поменять свою фамилию.

    Ну что это за фамилия для бизнесмена, солидного человека – Репукин? Хорошо, хоть не Пердюков, не Поносов, не Дристухин.Тогда жить было бы совсем весело. Правда, иногда ему встречались усложнённые, скажем так, сюжеты:  Репукин, например, знал одного человека по фамилии Шопин.

    Как вы думаете, если Шопину звонили по телефону, а его не оказывалось на месте, то какую фамилию выкрикивали в коридор, подзывая Шопина?

    Вы правильно определили, на букву «Ж». В короткой фамилии той эта буква была самой звонкой.

    Возвратившись в Москву, Репукин первым делом решил проверить, как его причёска действует на дам-с – прекрасных мира сего. Если раньше они не обращали на него внимания, проходили мимо, даже не повернув головы, то сейчас картина изменилась. Репукин одел лучший свой костюм с эмблемой модельного дома Версачче, лаковые туфли с золочёными пряжками, взял с собою зонтик в виде трости – очень изящный, способный придать любому, даже самому задрипанному мужчине вид подлинного джентльмена; покрасовавшись несколько минут перед зеркалом, Репукин подкинул в руке зонтик, принял важный вид и вышел на улицу.

    Погода стояла тёплая, над домами летали ласточки. Вороны злобно посматривали на них, разевали рты, пытаясь ухватить иную малютку, стригущую крыльями воздух, за хвост, но проворства им не хватало… Сколько они ни щёлкали клювами, сколько ни каркали, призывая на помощь своего вороньего бога, так ни одну ласточку и не смогли зацепить. Вороны шипели, да давились воздухом. Репукин это дело отметил, улыбнулся довольно.

    Выбрав первую красивую девушку, – очень красивую, внутри у него всё даже сжалось, а во рту сделалось сладко, так они была хороша, – Репукин призывно стукнул торцом зонта в асфальт, – словно бы подавал ей некий сигнал и поинтересовался с видом завзятого парижского гуляки:

    – Девушка, вы не подскажете, как пройти на Монмартр?

    – Куда-а? – девушка чуть не поперхнулась от неожиданности.

    – На Монмартр, – как ни в чём не бывало повторил Репукин, – в мастерскую Огюста Родена.

    Девушка очень мило улыбнулась и приняла игру. В прежние времена она, увидев лысого пряника, вряд ли бы подхватила эту игру – скорее, отвернулась бы с неприступным видом, либо просто не заметила Репукина, сейчас же, немного подумав, начала строить глазки.

    Репукин сделал стойку, будто охотничий пёс, засёкший отбившуюся от стада козу, сердце у него разом прыгнуло в глотку, заколотилось там радостно – то, что происходило сейчас наяву, раньше могло происходить только во сне.

    Вечером Репукин решил закатиться в ресторан – возвращение из Америки надо было отметить, а уж что касается шевелюры, то её вообще надо было обильно полить водкой, чтобы росла и колосилась и никогда не покидала эту голову. Репукин хотел было посидеть в «Золотом Остапе» на Красной Пресне, но ресторан этот был плотно набит людьми с большими горбатыми носами и гортанной речью, в ближайшие полмесяца они, похоже, не собирались покидать столики, плотно заставленные едой и выпивкой, ситуация эта Репукина не устраивала и он переместился в другое заведение, менее популярное, но зато имевшее свободные места.

    На манер лондонского денди Репукин призывно щёлкнул пальцами и за столиком у него, невесомо пристроившись к краю стула, оказалась широколицая, разбитная, с синими, броско подведёнными глазами девица. Это засекла восточная танцовщица, исполнявшая соблазнительные танцы на небольшой плоской площадке. Лихо тряся грудью и дёргая животом, она приблизилась  в танце к столику Репукина, сделала несколько призывных па.

    Вот это да! Репукин мигом возбудился, выбор у него был богатый: либо синеглазка, либо танцовщица, – покрутив носом, он сделал стойку на танцовщицу. Жестом банкира, имевшего неограниченный кредит где-нибудь на Гавайских островах, он опустил руку в карман пиджака, достал пятидесятидолларовую бумажку и, демонстративно повертев её в пальцах, засунул танцовщице за край крохотных, сшитых из золотой парчи трусиков, прямо в ложбинку между двумя круглыми вкусными половинками, танцовщица в ответ благодарно улыбнулась, а синеглазка, наоборот, огорчилась и высокомерно приподняла одну бровь.

    – Ну, блин!

    Репукин мигом сообразил, что надо делать, также высокомерно поднял одну бровь, достал из кармана вторую бумажку цвета закисшего горохового супа, того же достоинства, отдал синеглазке:

    – Кочумай!

    Та кочумать не стала – видать, необразованная была, не знала, что это такое, вскинула бровь ещё выше, так, что у неё перекосилось лицо, подцепила танцовщицу за трусики, развернула разгорячённую, пахнущую потом и плохим гримом девушку передом к себе и, покрутив перед её носом мятой банкнотой, также засунула деньги ей в трусики. Только спереди.

    Репукину этот жест понравился. Синеглазка победила танцовщицу. Это дело надо было отметить. Он потребовал водки. Самой лучшей. Холодной.

    В общем, отметил он свой приезд из Штатов достойно. Набрался так, что водка у него, кажется, должна была вот-вот политься из ноздрей. Чтобы этого не случилось, Репукин с собою взял из ресторана банан. Если водка всё же польётся, то тогда он разломит банан пополам и заткнёт им себе ноздри.

    Вы представляете, до какого состояния он напился? Синеглазка, висевшая у него на руке, будто авоська с продуктами, неожиданно куда-то исчезла, прихватив с собой банан, и Репукин остался один.

    Пребывал в одиночестве он недолго.

    Около него остановилась «канарейка» – старый милицейский «уазик» и из кабины высунулся сержант с лицом древнего французского актёра Фернанделя (ретроспективу фильмов с участием Фернанделя Репукин посмотрел в Америке, актёр этот очень походил на лошадь, у которой болели зубы) и улыбнулся понимающе и доброжелательно.

    – Эй, парень, от тебя так несёт, что у нас в машине даже мотор заглох! – прокричал он Репукину.

    Репукин огладил рукой жёсткие, будто одежная щётка волосы и, сыто икнув, дал милиционерам совет:

    – Я бы на вашем месте пересел бы на ишаков. Ишаки при виде культурно отдохнувших людей хоть в обморок не падают.

    Фернандель показал Репукину здоровенные жёлтые зубы и прищурил правый глаз:

    – Это почему же?

    Репукин также прищурил правый глаз:

    – Догадайся с трёх разов!

    В результате этого «саммита» Репукин очутился в вытрезвителе: Фернандель с напарником занимались тем, что ездили по городу и подбирали выпивших людей, а поскольку у них, как у всяких «производственников», имелся свой трудовой план и они считались в своём деле ударниками, улизнуть у Репукина не было ни одного шанса – он обязательно должен был оказаться там, куда его привезли.

    Фернандель шагнул в комнату регистрации, где дымили цыгарками трое милиционеров, предупредил строго:

    – Ребята, кончайте дымить – дело придётся иметь со взрывоопрасным предметом.

    Милиционеры, глянув на исторгающего водочные пары Репукина, поспешно затушили сигареты.

    Первым делом они изъяли у Репукина его одежду, выдали казённую – линялую пижаму с дырками на локтях и штаны с отвисшими коленками.

    – Вшей тут нет? – начальственно хмуря брови, спросил Репукин.

    – Не боись, родимый, – успокоил его Фернандель, – есть что угодно, даже лемуры с острова Нуси-Бе и вяленые мухоморы, но только не вши.

    После короткого обмена мнениями о смысле жизни и роли в ней животного мира Репукин был препровождён в душ, где с удовольствием выкупался, вытерся вафельным полотенцем, украшенным выцветшим штампом неведомой воинской части, – произведено это полотенце было, наверное, в годы войны, когда немцев после поражения под Москвой  погнали на запад, – и Репукину сказали:

    – А теперь пожалуйте в парикмахерскую.

    Лицо Репукина выразило недоумение, он спросил, стараясь придать голосу выражение пьяной удали:

    – В какую ещё парикмахерскую?

    Милиционер, сопровождавший его в душ, доброжелательно почикал пальцами:

    – Такую, чтоб красивым выглядел.

    Репукин цапнул себя рукой за шевелюру, помял жёсткие, как пластмасса, из которой делают метлы для чистки тротуаров, волосы:

    – Я и без того красивый. Видишь, какая роскошная шевелюра, сержант? Тридцать процентов шерсти, двадцать – синтетики, остальное – чистая проволока.

    Милиционер снова почикал пальцами:

    – Не только красивым будешь, но и сразу помолодеешь, – он азартно хлопнул ладонью о ладонь.

    Через мгновение рядом с милиционером оказались ещё двое – такие же крепкоплечие, низкорослые, кривоногие, будто кавалеристы из конной армии Будённого.

    – Чего? – спросил один из них. – Сопротивляется?

    – Не хочет подстригаться.

    – Это непорядок, – строго произнёс второй и отступил чуть в сторону.

    Не успел Репукин и двух слов произнести, как уже сидел в парикмахерском кресле и его голову обрабатывал машинкой милиционер со строгим голосом.

    Репукин хотел заорать, но неожиданно ощутил, что горло у него заткнула пробка, он не только кричать, он даже дышать не может, дёрнулся один раз, другой и из горла у него у него выпростался слабой струйкой тоненький синичий писк:

    – И-и-и-и!

    Он дёрнулся снова, парикмахер угрожающе поклацал над его головой челюстями машинки и предупредил:

    – Будешь дёргаться – уши отстригу!

    – И-и-и-и! – вновь запищал Репукин и от того, что с ним произошло, пошёл в отключку – сознание потерял. Ненадолго, правда, – минут на пять.

    Когда он пришёл в себя, череп у него был лыс, как пионерский барабан. Репукин ухватил себя пальцами за темя, помял, скривился жалобно, в глотке у него что-то хлюпнуло и он снова отключился – урон, который ему нанёс нынешний день, был непоправим.

    Пару суток после выхода из вытрезвителя Репукин находился в состоянии прострации, путал день с ночью, галоши с перчатками, кухню с кабиной космического корабля, себя называл Гагариным, но потом малость, извините за выражение,  очухался.

    Горевать было поздно, да и сердце можно было надсадить длительным гореванием, Репукин пришёл к выводу, что жизнь ещё не закончилась и наметил себе новую цель – собирать деньги на вторичную рассаду…

    Одно было плохо – волосы над ушами выросли быстро, сделались длинными, закурчавились, темя же, естественно, не проросло, оно было украшено чёрными точками, словно татуировкой, и пшено это невозможно было вытравить. Налицо было вопиющее несоответствие и Репукин не знал, как с ним бороться…

 

Валерий ПОВОЛЯЕВ