МОРЖ НА ГАЛЕЧНОЙ ОТМЕЛИ

№ 2007 / 8, 23.02.2015

Кажется, что Юрию Рытхэу было предначертано стать писателем: имя крупнейшего писателя-чукчи в буквальном переводе означает «неизвестный», а судьба, как известно, питает особую склонность к иронии. По-видимому, уже в начале своей писательской карьеры Рытхэу поставил перед собой две вполне конкретные задачи. Во-первых, преодолеть традиционный взгляд на чукчей как на дикарей, оттеснённых на самую периферию человеческой ойкумены вследствие упорного сопротивления прогрессу. Во-вторых, стать не просто бытописателем чукотского народа, но создать художественную апологию образа жизни прибрежных охотников и кочевых оленеводов. До 1917 года российские власти не слишком церемонились с «дикоплешими», хотя и не лезли в каждую ярангу с искрами от «мирового пожара». Мысль русских предпринимателей и чиновников циркулировала по кругу. Как приобщить чукчей к цивилизации, не уничтожив предпосылки их биологического существования? Русские и чукчи занимали слишком разные экологические ниши, чтобы в процессе общения между ними не возникало психологических барьеров, отголоском которых явились пресловутые «чукотские» анекдоты. При этом всё равно, послужили ли поводом к их появлению сообщения об успехах коллективизации среди народов Крайнего Севера или сыграл роль вышедший к тому времени фильм «Начальник Чукотки» (1966). Юрий Рытхэу также использует комедийный эффект, возникающий от соприкосновения несхожести жизненных миров двух народов. Правда, в отличие от советских анекдотов, анекдотические ситуации в прозе Рытхэу только подчёркивают здравый смысл, благородную наивность и природную сообразительность чукчей. Скажем, чукотский «король» Армагиргин, рассматривая документ, вручённый ему якутским губернатором, зовёт на помощь Теневиля: «– Содержание бумаги мне известно, мне надо смысл тавра и значение двуглавой птицы уразуметь. И отчего она такая тощая? – Может, старая? – предположил Теневиль. – А верно – птица-то старая, – пробормотал Армагиргин. – Она и должна быть старой, ибо должна говорить о древности рода. Орлы, сказывают, живут долго, как и вороны…» Даже в рассуждениях красавицы Милюнэ можно обнаружить диалектическую силу: «– …луну мы видим и даже различаем на ней охотника, который тащит нерпу, а Петрограда и Ленина не видим. Значит, куда ближе? Конечно, до луны. Только туда никак не допрыгнуть, потому что высоко. Но в сказках люди поднимались и до луны. На больших и сильных орлах взмывали к небесам и уже оттуда ступали на луну. – Ну и как там? – усмехнулся Булатов. – Обыкновенно, – ответила Милюнэ. – Только сама луна маленькая, чуть больше шаманского бубна». В романе «Конец вечной мерзлоты» есть замечательная сцена – представители различных культур наблюдают северное сияние. Пламенный революционер Михаил Мандриков не может сдержать восторга: «Трудно поверить, что это всего-навсего природное явление. Гляди, какой радужный столб! Будто цветным прожектором ударили в небо! А вон там! Прямо занавеси, бахрома из радуги… Слышь, кто-то на небе революцию совершает, а мы тут канителимся». А вот что думает чукотская красавица Милюне: «Почему это нынче так разыгрались небесные боги? Или праздник у них какой?.. Там – царство мёртвых. В верхней части, там, где мерцающий свет слабее, живут истинные покойники, умершие своей собственной смертью. А ниже, где сияние высвечивается так, словно за небом горит гигантский жирник с красным пламенем, – там царство убитых духами, наказанных за разные грехи… А вот на самом краю, где северное сияние переходит в тёмную голубизну ночного неба, живут самоубийцы… Чуть повыше Полярной звезды живут другой жизнью «окровавленные», погибшие в боях. Им отведено лучшее место – прямо в Зените». И кто из двух героев обязан величественному атмосферному явлению более возвышенными переживаниями? Задача Рытхэу осложнялась тем, что в начале XX века даже ламуты (эвены) и юкагиры относились к чукчам с известным предубеждением. Семён Курилов красочно описал отвращение, испытываемое юкагирами к чукотским обычаям – не только «гостеприимству», включающему предложение гостю жены и исчезнувшей практике удушения стариков, не способных прокормить себя, но даже их эстетическому вкусу. Устами своей героини Халерхи Семён Курилов сетует на эстетическую ограниченность чукчей и приводит в качестве примера отношение к цветам. Ламуты (эвены) ценят и понимают красоту цветов, юкагиры их жуют, чукчи же их топчут… С другой стороны, как бы невероятно это ни звучало, чукчи относились ко всем своим соседям, включая русских, с не меньшим предубеждением. Только самих себя чукчи назвали «луораветланы», то есть истинные, доподлинные люди, у которых даже обувь называлась «лыгиплекыт» – настоящая, подлинная обувь. Все другие народы могли быть названы «людьми» только с известной долей условности. К русским, или «тангитанам» («железным людям»), чукчи относились с противоречивым чувством восхищения и презрения. В чукотском мифе о сотворении мира предназначением русских считается производство чая, табака, сахара, соли и железа, и торговля всем этим с чукчами. Однако по непонятой причине, русские презрели своё предназначение и пришли досаждать чукчам… Чукотское чувство собственного достоинства имеет под собой веские основания. Своим соседям они были известны как неутомимые завоеватели. В чукотских и эскимосских преданиях сохранились воспоминания об ожесточённых чукотско-эскимосских и чукотско-корякских войнах, окончившихся лишь в семидесятых годах XVIII века. Именно чукотское давление на соседей привело к тому, что коряки, ительмены и юкагиры с радостью приняли русское подданство и ходили вместе с русскими в походы на чукчей. В 1649 году Дежнёв в верхнем течении Анадыря основал зимовье, на месте которого в 1652 году был построен Анадырский острог. Но в 1730 году чукчи разбили приступившего к покорению Чукотки казачьего голову Шестакова, а в 1947 году ещё более опасного противника – начальника военной команды Дмитрия Павлуцкого. В 1763 году новый комендант Фридрих Плениснер, ознакомившись с состоянием дел, предложил вообще ликвидировать Анадырский острог. В 1771 году форпост русской власти на северо-востоке Сибири перестал существовать. Только с появлением у берегов Чукотки английских и французских экспедиций российские власти вновь задумались о покорении этого края, действуя на этот раз не военной силой, а больше подкупом. Несмотря на большие успехи центральной власти, даже в середине XIX века, согласно своду законов Российской империи, чукчи относились к народам, «не вполне покорённым», которые «платят ясак, количеством и качеством какой сами пожелают». Люди, которым обычаи чукчей кажутся противоестественными и жестокими, обычно забывают, что все незамысловатые чукотские технические приспособления, их жилица, правила охоты, ритуалы и обычаи были освящены беспрецедентным тысячелетним опытом выживания в суровейших условиях. Закономерно, например, особое значение, придаваемое таким благам, как тепло и пища. Или другой пример: одна из «климатических детерминант» жизни на Крайнем Севере гласит, что в тундре не может выжить вегетарианец. На эту тему существует забавный исторический анекдот. На запрос из центра «описать, в каком состоянии находится на Чукотке растительное царство», анадырский глава осмотрительно ответил: «По невежеству местных жителей, таковое царство не было обнаружено». В романах Рытхэу чукчи предстают ловкими ремесленниками, находчивыми умельцами, не унывающими охотниками, поражающими бережным отношением к природе. Таков Орво – шаман, глава охотничьей артели, искусный резчик по моржовой кости, верховный судья, ходячий свод законов, глава селения и врачеватель. Даже убитому зверю чукчи отдают почести. Чукчи ограничиваются необходимым для выживания минимумом. Ордо поучает Джона Макленнана: «Морж для нашего народа – всё. Он даёт пищу и жир для жирников, кормит собак всю зиму. Кожей моржовой мы покрываем яранги, обтягиваем байдары. Вот эти толстые ремни тоже из неё. Плащи шьём из кишок, а в старину, когда чукчи не знали железа, из бивней мастерили наконечники к копьям и стрелам. Высушенный моржовый желудок натягивали на бубен, хорошая, туго натянутая кожа так гремит, что воздух качается, а человеческий голос ударяется о поверхность бубна, усиливается и разносится далеко…». Напротив, после русских и американских предпринимателей остаются выбитые до единого животного моржовые стойбища: ледяные поля, покрытые сотнями туш со спиленными бивнями. Люди европейской культуры удивляются: как можно жить в яранге? Рытхэу наслаждается изумлением европейцев, впервые вошедших в ярангу, не без чувства гордости: «Внутреннее помещение было довольно просторным. Три жирника горели ровным пламенем, освещая и отепляя меховой полог, сшитый из добротных оленьих шкур. Задняя и две боковые стенки были растянуты специальными тонкими рейками, сплетёнными между собой. Эти распялки увеличивали объём жилища и создавали впечатление простора. Под самой меховой занавесью, через которую Бессекерский вместе со своими каюрами вполз внутрь жилища, у потолка находилось вентиляционное отверстие, и оттуда ощутимо тянуло свежим морозным воздухом. Бессекерский с любопытством разглядывал полог, постепенно привыкая и к воздуху, и к тесноте, но ещё более – к голым обитателям жилища – женщинам и ребятишкам. Женщины со свободно свисающими грудями в одних тонких набедренных повязках хлопотали по хозяйству, выскакивали в холодный чоттагин, что-то вносили и возбуждённо переговаривались между собой. Чумазые ребятишки, шмыгая носами, с робостью и любопытством смотрели на торговца, обливающегося потом в жарком пологе». В романе «Сон в начале тумана» наибольшие трудности у Джона Макленнана возникло с принятием религиозных представлений чукчей и их ритуала кормления идола мясом, но в итоге снятый было чукотский божок возвращается на своё законное место. Не стоит ломать голову, чем объясняется эффективность чукотских ритуалов – причудами коллективного бессознательного или всплесками трансцендентной причинности. В экстремальных условиях имеет значение лишь практическая эффективность. Не нужно далеко ходить за примерами: советские инженеры, копируя иностранную технику, повторяли всё – вплоть до раскраски. Конструкторы, конечно, «шутили», но сквозь их юмор просвечивала мрачная серьёзность: чем сложнее изобретение, тем больше инженерных суеверий, связанных с его эксплуатацией. Наибольшие нарекания критиков вызвал революционный роман Юрия Рытхэу «Конец вечной мерзлоты» (1977). По мнению Вячеслава Огрызко, этот «бездарный в художественном отношении и лживый с исторической точки зрения» роман представляет собой «маловыразительную агитку», написанную из конъюнктурных соображений к 60-летию «Великого Октября». Более объективным будет взгляд на «революционный роман» как на особый жанр со своими условностями, подобный «производственному роману» а-ля Пьер Амп или «детективу» в духе Артура Конан Дойла. Не ищем же мы конъюнктурного смысла в расположении рифм в сонете, согласно, например, следующей схемы: ABAB ABAB CDC DCD? Делить жанры на «высокие» и «низкие» – это примерно то же самое, что судить о запахе духов по форме флакона. Несмотря на то, что за «Конец вечной мерзлоты» Рытхэу получил в 1983 году Государственную премию РСФСР имени Максима Горького, в романе бросается в глаза не совсем «благонадёжные» интонации и даже осторожная критика советского эксперимента. Представляет интерес в этом смысле разговор Теневиля и Тымнэро: «– Ну, хорошо – поделят все богатства между собой, раздадут оленей по ярангам, сахар, чай… Первое время, конечно, будет хорошо, навроде бы праздник будет, а дальше? – Что дальше? – не понял Тымнеро. – Дальше-то – что? Всё съедят, искурят, сносят, а жить как? Тымнэро внимательно выслушал вопрос и в сомнении покачал головой: – Коо! Про дальнейшую жизнь Кассира не сказывал. – Дальше можно и с голоду подохнуть, – заявил Теневиль. – Первыми помрут те, кто пожаднее. Они всё сразу съедят, сносят, скурят… Потом те, кто побережливее – но участь у всех будет одна: печаль пустых яранг и белые кости на тундре. – Да-а, кэйвэ, – протянл Тымнэро, представляя весь ужас будущей жизни после всеобщего дележа. – Да и когда начнут делить, тут тоже без драки не обойтись. Одному захочется одно, другому другое… Этому больше, этому меньше достанется…» Рытхэу постоянно подчёркивает отсутствие у анадырских революционеров социальной опоры: «Здесь что ни тангитан, то коммерсант или владелец какого-нибудь, пусть даже крохотного дела. В таких условиях выявить сочувствующих Советам чрезвычайно трудно». Ещё меньше надежды было на местное население, поскольку в Анадырь пришли те, кто «потерял не только оленей, но и большую часть своей гордости». Эрмэчин Армагиргин описан с нескрываемой симпатией. Сожжение им царских бумаг, парадной одежды и царского кортика – одна из замечательнейших сцен в романе, в которой чукотский «король» предстаёт как мудрец и благородный человек. Из уст американского предпринимателя Олафа Свенсона раздаётся резкое осуждение спаивания чукчей: «Вы рубите сук, на котором сидите. Охотник, ослабленный действием алкоголя, – плохой охотник. Если вы хотите иметь устойчивый источник пушного товару – продавайте ружья, капканы, приручайте охотника и членов его семьи пользоваться вещами цивилизованного обихода. Больше внимания женщинам! Привлекайте их яркими тканями, лакомствами, украшениями…». Эти и им подобные детали заставляют усомниться в «исторической лживости» романа, тем более что значительная часть героев «Конца вечной мерзлоты» – исторические личности. Армагиргин – «король» большой группы чукчей, издревле кочевавшей между Колымой и Индигиркой. Чукча-пастух Теневиль из того же романа – создатель оригинальной пиктографической системы записи чукотской речи, не вышедшей, к сожалению, за пределы его стойбища (эта система была изучена российским этнографом В.Г. Тан-Богоразом). Историческими личностями являются американский коммерсант Олаф Свенсон, колчаковский управляющий Анадырским уездом Иннокентий Громов, профессиональный революционер Михаил Мандриков, его товарищи по первому ревкому Чукотки и другие. Публицист Андрей Ветер в интересной статье «Зов Ункаса» («Мир Севера», 2006, № 2) заметил: «Как бы мне хотелось, чтобы однажды кто-то написал в своих воспоминаниях, что он отправился в Сибирь или куда-нибудь на Север не из-за охватившей его жажды высокого заработка, а из-за того, что его околдовали книги Курилова, Ходжера, Рытхэу, Неркаге и других авторов. Увы, эти авторы до сих пор не создали красивой легенды о гордых народах и прекрасной земле. Они создали книги слёз, книги горьких рыданий, но не книги восхищения своей землёй и своим народом… В их книгах мне не удалось увидеть призыва к корням. Мне не удалось увидеть героев, за которыми хотелось бы последовать…». Может быть… только, пожалуй, Рытхэу более всех преуспел в романтизации жизни северных народов, в первую очередь, благодаря исключительной художественной силе. Трудно сдержать аппетит при следующем описании: «К горячим углям прислонился чёрный, закопчённый чайник и фыркал на пламя струей пара. У деревянного блюда возилась Пыльмау, аккуратно нарезая пекулем холодную закуску». Слюна скапливается во рту, когда читаешь про заливное из ластов молодого моржонка, жареный гольц и оленьи бифштексы. После романов Рытхэу хочется хотя бы раз в жизни пробежать по летней тундре, когда ноги чернеют от сока ягод. Заснуть под монотонное перебирание лап ездовых собак или шорох шуршащих на легком ветру гирлянд из прозрачных моржовых кишок. Согреть озябшие руки под горячими струями крови только что убитого моржа. И постучать в ярар (бубен) из высушенного моржового желудка…

 

Михаил БОЙКО