КАМЛАНИЯ ШАМАНА-ПОЭТА

№ 2007 / 25, 23.02.2015


В эти дни исполняется 70 лет известному мансийскому литератору Ювану Шесталову. Когда-то его повести «Синий ветер каслания» и «Языческая поэма» гремели по всему миру. Потом интерес к творчеству писателя как-то поугас. Возможно, просто потому, что изменилась сама эпоха. Ведь нынешнее время вряд ли можно назвать литературным. Но и подводить итоги пока рановато. Все мы надеемся, что Шесталов ещё удивит нас новыми художественными открытиями.
Да, Шесталов в быту – не сахар. Он совершенно не терпит никакую в свой адрес критику. Но несмотря ни на что мы ценим его заслуги перед литературой. Он – личность. И этим всё сказано.
В эти дни хочется пожелать юбиляру крепкого здоровья и новых творческих взлётов.

В публицистической книге «Сибирское ускорение» Юван Шесталов пишет: «Сибирь нуждается в исследовании, она ждёт песен, камланий, гимнов. Только свободным полётом воображения, вдохновенным камланием можно постигнуть хотя бы отдельные черточки её величественного облика». В понимании автора камланием (естественно, не с этнографической точки зрения) является свободный полёт воображения, творчество в широком смысле этого слова, а в более узком – поэтическая, песенно-гимнографическая деятельность. Свои стихотворения он также неоднократно называет камланиями, и иногда даже выносит это слово или его синонимы в заглавие – «Камлание по Пабло Неруде», «Камлание Ризе Халиду в день юбилея», «Заклятие браконьера», «Заклинания на Полярном круге». Стихотворений и поэтических вставок внутри прозы, не озаглавленных камланиями, но по сути ими являющимися, в творчестве Шесталова имеется достаточное количество – речь о них впереди. Пока же найдём подтверждение воззрению автора на творческий процесс вообще и на свой в частности как на камлание.
В поэме «На струне Кобзаря», посвящённой Тарасу Шевченко, автор пишет: «Человек идёт, поёт. У человека своя правда. Он шаман, он вещун, он Кобзарь. Он тоже летит. И песня его указует путь человеческий… Шевченко – Сказочник. Сказочник-колдун. Сказочник-страдалец. Сказочник-исцелитель». В разряд шаманов попал и А.С. Пушкин. Малолетний рассказчик, впервые услышавший от своего приятеля Давилки стихи Пушкина, говорит: «А если хочешь знать, то и твой Пушкин тоже шаман. Он тоже уводит меня куда-то далеко, и я опять начинаю видеть и слышать то, что он хочет. Он тоже волшебник! – Ну, это другой волшебник. Книжный волшебник, добрый волшебник, – объясняет мне Давидка». Эта существенная разница, о которой сказал Давидка (Пушкин сопоставлялся с Ась-ойкой), и отличает шамана метафорического от шамана традиционного. Метафорическими шаманами, по Шесталову, могли быть не только поэты, но в данном случае для нас важно, что литературная деятельность сопоставлена с камланием по своей цели: она тоже переносит читателя в сказочный мир, исцеляет, «указует путь человеческий», но при этом лишена магического флёра.
Героиня шесталовского стихотворения «Жалоба колдуньи» сетует на то, что в связи с появлением таблеток отпала необходимость в её деятельности, и в заключение своего монолога заявляет: «Я волшебница-колдунья – / Сказочница и певунья… / Я теперь отдать готова / Силу клятвенного слова, / Но кому дать силу эту – / Разве только что поэту?». Таким образом, автор утверждает преемственность поэтического дарования от шамана к литератору, но саму «сказочницу и певунью» в современных условиях считает бесполезной. Он готов принять «силу клятвенного слова» – но исключительно в качестве вдохновляющего фактора при написании художественных произведений. Шесталов в одном из интервью поделился с журналистами своими соображениями по этому поводу: «Все мы, художники, ощупью, словно незрячие, ищем ту волшебную обитель, где нам надо обрести голос и найти самих себя. Иные так и не находят это пристанище вдохновенья или найдут, да не признают его…». Писатель признаётся, что для него таким источником вдохновения стало мансийское язычество, усвоенное в детстве от деда Ась-ойки, но тем не менее замечает: «Не подумайте, что я склонен идеализировать язычество». Точно так же он не склонен идеализировать шаманов, но всё-таки относится к ним с симпатией, считая своими предшественниками в поэтическом творчестве.
В память о «волшебнице-колдунье, сказочнице и певунье» и деде-шамане Шесталов называет свою поэзию камланием, а иногда использует традиционно-шаманские возгласы для декорирования некоторых стихов. В поэме «Вот моё слово» автор пишет: «Вот моё Слово, / Зовущее Слово, / Это моё голубое камланье». В стихотворении «Невысказанное слово» Шесталов также называет свои вдохновенные речи и стихи камланием: «Не утаить камланья про Добро! / А рот зажмут – так проскрипит перо». В стихотворении, посвящённом Вере Прокушевой, поэт говорит о языческом источнике своего вдохновения, а собственные стихи называет камланием: «Я стоял пред Вами на пороге, / словно дух Метели и Огня, / будто все языческие боги / исторгали ритмы из меня… / И моё высокое камланье / никогда не кончится в груди». В последней цитате чрезвычайно важны сравнительные союзы «словно» и «будто», которые превращают языческие реминисценции в обыкновенные сравнения, а самого героя, исполняющего литературное камлание, делают метафорическим шаманом. Автор расценивал традиционные камлания как творческий театрально-поэтический акт, колоритом которого можно было бы воспользоваться и обыкновенному поэту. Именно в связи с этим появился лирический герой, которого в «Песни Азербайджану» поэт назвал «Юван, весёлый шаман». Рассмотрим литературные камлания этого метафорического шамана.
Но прежде следует оговориться, что термин «литературное камлание», применительно к творчеству Шесталова, мы употребляем в более узком значении, нежели это делал сам поэт, готовый назвать камланием любое литературное произведение любого автора. Литературными камланиями мы назовём те стихи, в которых лирический герой предстаёт в образе метафорического шамана, а сами стихи имеют некоторые декоративные черты традиционных камланий, превращённые в литературный прием (камлальную рамку, камлальный рефрен), а иногда и декларируемую магическую цель (проклятие или благословение). Теперь можно рассмотреть образ «Ювана, весёлого шамана» и его литературных камланий, которые допустимо назвать особым стихотворным жанром, изобретённым Шесталовым.
Лирический герой, выступающий в роли метафорического шамана (для этой роли характерны шаманское поведение – камлальная пляска с ритуальными возгласами и вообще повышенная экспрессивность высказываний, а также профессиональная атрибутика – прежде всего бубен), понимает границы своей роли довольно широко. Во-первых, это шаман-поэт, шаман-литератор, сознающий, что приверженность шаманству – это такая игра, которая ни его самого, ни окружающих не обманывает. В связи с этим он называет камланиями свои застольные речи в кругу друзей-поэтов, что ни в коей мере не соответствует роли реального шамана: «И – кас-кас-кас! – кричит во мне шаман, / Когда на славном пиршестве поэтов / Вино переполняет мой стакан». И в другом месте: «Наполни чашу, / Друг дорогой! / Кружусь, камлаю – / За кругом круг, / До самого края / Наполни, друг!..». Но этим роль метафорического шамана не ограничивается: он берёт на себя также функции реальных шаманов, т. е. магическое воздействие на людей путем камлания; разумеется, это не более чем художественный приём, развёрнутая метафора, в которой фраза «словом можно убить, словом можно воскресить» берётся за основу, но понимается не в прямом значении, а иносказательно.
Так, в стихотворении «Заклинания на Полярном круге» автор перечисляет свой магический арсенал: «На Полярном, на студёном, на заветном, / на судьбой самой очерченном кругу / встал я в круге заклинаний незаметном – / для неведомых друзей их берегу…». Заклинаний этих у лирического героя семь: помогающее во всех начинаниях; усмиряющее вьюгу; обезвреживающее врагов; усмиряющее пламя; привораживающее женщин; не дающее женщинам уйти к другому; заклинание-благословение. Как показывает творчество поэта, чаще всего он использовал третье заклинание: «Знаю третье заклинание, которым / на врага своё обрушу колдовство – / ненавистник мой отступится с позором, / опрокину, обезврежу я его». Действительно, литературных камланий, затеянных с целью уничтожить врага, у Шесталова три, одно камлание имеет своей целью воскресить друга, одно воскрешает Аполлона и одно можно назвать камланием-благословением.
Начнём с камланий-проклятий, которые в мансийской шаманской традиции именуются «сатхатнэ эрыг «песня-проклятие» – малый жанр шаманского фольклора, заклинание в песенной форме, исполняемое в ситуации нарушения запрета. «Заклятие браконьера» полностью соответствует этому определению: «А если жаден ты и зол / И вовсе безголов, / Проткну тебя своим ножом – / Строкой из гневных слов». Далее поэт перечисляет те кары, которые должны пасть на голову браконьера: это и слабость в коленях, и обретение горба, и смерть от лап медведя, и прорастание костей неправедно добытой рыбы сквозь браконьерово тело. Здесь перед нами пример прикладного использования древней заклинательной формы и традиционного перечня кар для выражения осуждения браконьерству. Скучный призыв не посягать на государственную собственность автор облекает в интересную художественную форму.
В «Камлании по Пабло Неруде» автор в экспрессивной манере, похожей на манеру В.Маяковского, протестует против политических событий в Чили: «О, какая часть света в крови? / Америка? Европа? Азия?.. / О, какая часть сердца растерзана? / Перикард? Миокард? Аорта? / Это Чили мою убили! / Это в Чили черно, как в могиле!.. / В Чили чёрная оспа хунты!..». Наиболее существенными средствами экспрессивности выступают приёмы, характерные для жанра литературного камлания, а именно камлальный рефрен (периодически повторяющаяся строка «Кай-о! Кай-о! Кай-о! Йо!») и исполнение лирическим героем роли метафорического шамана. Роль эта заключается в данном случае в проклятии «пиначетам», которое должно привести к их гибели: «Стану я Кличем. / Я пробужу равнодушных и спящих! / Смертным заклятьем чревы смердящих / Чёрных убийц превращу в пепелища!». При этом метафорический шаман обретает тот же гигантизм, который был характерен для лирического героя В. Маяковского: «Бубен мой – вечно живое солнце / Вам не сорвать до скончания дней!». Ещё одна функция литературного шамана, как мы видим, – это быть глашатаем истины, пробуждающим «равнодушных и спящих» к активным действиям.
Наиболее ярко эта функция проявилась в самом сильном в художественном плане литературном камлании Ю.Н. Шесталова, а именно в поэме «Кара-юйя», которая стала седьмой песнью «Языческой поэмы». Начинает поэт с того, что на правах метафорического шамана запугивает возможных критиков: «Но замахнётся если / Кто-то на правду мою – / Срежу такого песней, / Словом его убью». После этого предисловия автор представляется читателю так: «Я – певец глухариных урманов, / Я – шаман зацветающей тундры, / Заклинатель неправды и злобы, / Юван с Сосьвы – Реки Горностаев, – / Позабыв все свои заклинанья, / Сдал в музей бубен громкопоющий / Колдовать я теперь зарекаюсь / И шаманить уже не хочу!» И внезапно, в следующей же строке, несмотря на декларируемое нежелание камлать, прорывается чисто шаманский возглас: «Кара-кий-я! Хос-хос! / Кара-кий-я!», с которого и начинается собственно камлание, по видовым признакам очень близкое «Камланию по Пабло Неруде».
Шаманские возгласы, используемые в данной песни, нельзя назвать камлальным рефреном ввиду их разнообразия и нерегулярности повторения, но эта нерегулярность, спорадичность более приближает литературное камлание к камланию реальному, поскольку те или иные камлальные междометия диктуются здесь не потребностью стихотворной формы, а внутренней необходимостью самого камлания. Возгласы эти таковы: «Ка-ра-кий-я!», «Хос-хос!», «Кара-юйя!», «Ой-я! Ий-я!» – и могли использоваться как по отдельности, так и в сочетании друг с другом. Бубен в данном камлании, в отличие от предыдущего, вполне конкретен, что также приближает литературное камлание к традиционному: «И вот беру я с музейной полки / Звонкий бубен мой… / Над костром добра его грею… / Грею, чтоб кожа его натянулась, / Чтоб охотней она отвечала / На удары моей колотушки». Обращает на себя внимание такая этнографическая деталь, как нагревание бубна над костром, но костёр, что примечательно, не обычный, а метафорический, что переводит всю фразу в область развёрнутой метафоры. Цели этого литературного камлания идентичны целям «Камлания по Пабло Неруде». Первая цель – это магическим образом уничтожить врагов (в данном случае американцев, развязавших войну во Вьетнаме): «Ненависть, огненным градом стань, / Ненависть, молнией с неба грянь, / Всей силою Солнца / Всей силой Земли / Чудищ проклятых испепели! / Хос-хос!». Вторая цель – разбудить спящее человечество: «Бубен мой старый, громко гуди, / Всё человечество разбуди, / Совесть всесветную разбереди! / Хос-хос!».

В поэме «На струне Кобзаря» лирический герой делает попытку при помощи камлания оживить Тараса Шевченко, который, как мы помним, казался автору таким же, как и он сам, метафорическим шаманом: «Кай-о! Кай-о! Йо! / Где же ты, Кобзарь?! / Ты ведь должен быть! / Где же пенье твоё? / Как собрат, / я обязан тебя оживить… / Сухожильями встрепенись, / Суставами содрогнись – / Повелеваю! / Ер-ру! Ер-ру! Ер-ру!». В данном случае камлальные возгласы также носят спорадический характер и рефрена не образуют. Разумеется, приведённый текст – не более чем метафора, в которой поэт Шесталов (возможно, с излишней натуралистичностью) напоминает о бессмертии творца, продолжающего жить в своих творениях. Воскрешая в памяти образ творца, последующие поколения как бы продлевают его жизнь – таков буквальный смысл стихотворения, кроющийся под метафорой.
Ещё одна попытка метафорического воскрешения предпринимается «весёлым шаманом» по отношению к древнегреческому богу в поэме «Слово Гиперборея»: «Кай-о! Кай-о! Кай-о! Йо! / Вечный Парнас, слушай слово моё! / Повержен ещё до наших времён / и храм Аполлона, и сам Аполлон… / «О Аполлон! Где лира твоя? / Вернись в бытие из забытья! / Сын Дельфы! Восстань, оживи и прозрей, / как я – современный Гиперборей!». Смысл этой реанимации тот же, что и в случае с Тарасом Шевченко: возвращение потомкам памяти об античном покровителе искусств. «Кай-о! Кай-о! Кай-о! Йо!» является камлальным рефреном, уже знакомым нам по «Камланию по Пабло Неруде». Здесь примечательно то, что лирический герой называет себя «современным Гипербореем», поскольку, по словам Е.В. Нама, «в античном мире были широко распространены представления о севере как о средоточии мистической силы, носителями которой являлись гиперборейцы… В древнегреческой традиции не зафиксирован единый миф о гиперборейцах. Упоминания о них встречаются тем не менее во многих источниках, из которых явствует, что гиперборейцы – это жрецы Аполлона, наделенные пророческим даром, а также поэты, певцы, целители и заклинатели от болезней». Лирический герой почти полностью соответствует этому определению, разница же заключается в том, что мифических гиперборейцев уже не существует, и потому можно лишь «входить в образ» Гиперборея, играть в «шамана-заклинателя», внутренне оставаясь светским поэтом, надевшим в эстетических целях одну из масок. Одним словом, «современный Гиперборей» – это и есть метафорический шаман.
Наконец, последнее литературное камлание, где присутствует лирический герой Юван, – это «Песнь Азербайджану», квинтэссенцией которой можно считать следующие строки: «Молится солнцу / Белый шаман! / Кас! Кас! Кас! Кас! / Дай мне удачи, Азербайджан!». В этой песни поется хвала Азербайджану – его природе и людям – с постоянным камлальным рефреном «Кас! Кас! Кас!». Данное литературное камлание можно назвать камланием-благословением, камланием-благодарностью.Е. ЧЕПКАСОВ

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.