Некрологика ересиарха

№ 2010 / 43, 23.02.2015

Для ме­ня Ли­мо­нов на­чал­ся с «Кни­ги мёрт­вых». Тог­да он уже был аре­с­то­ван на Ал­тае. Чем осо­бен­но цен­но то, пер­вое из­да­ние пер­вой «Кни­ги мёрт­вых» – в ней це­ли­ком да­но пре­дис­ло­вие, в ко­то­ром упо­ми­на­ет­ся ящик ав­то­ма­тов

Для меня Лимонов начался с «Книги мёртвых». Тогда он уже был арестован на Алтае. Чем особенно ценно то, первое издание первой «Книги мёртвых» – в ней целиком дано предисловие, в котором упоминается ящик автоматов, ради которого издаётся книга. Все последующие издания этой фразы не содержат – ибо она в период процесса «РФ и Казахстан против Лимонова» могла рассматриваться как улика и чуть ли не вещдок, да и ныне нежелательна. Вот эта самая формула – книга ради автоматов – и покорила, и покоряет поныне. Жаль, кто-то начинал читать Лимонова не с этого, а мне вот повезло.






Рис. Андрея ТКАЛЕНКО
Рис. Андрея ТКАЛЕНКО

Потом, на митинге в Новопушкинском сквере, через Тишина передал в Матросскую тишину свою третью «камуфляжную» книжицу стихов ересиарху (там было посвящение ему и другим политзэка в «Поэме-инструкции бойцам революции»), однако ему явно было не до неё, да и жест был неуместен, наверное. Не до чужих стишков, не до верлибров за решёткой… Книги двигались оттуда сюда, а не наоборот. Вскоре вышла «В плену у мертвецов». Россия периода стабилизации вообще была плодовита книгами политзаключённых – коммунист Губкин, собиравшийся взорвать Петра Колумбовича (работы Церетели), вот тоже стал писать именно за решёткой, и широкую издательскую деятельность оттуда развернул. Странным образом именно эта трибуна – тюремная – спустя века остаётся наиболее высокой для вынужденных россиян. Это о многом говорит – например, о том, что в РФ регресс, что она движется назад, в те века и застенки, где писали де Сад, Ломоносов и многие-многие, видевшие свет просвещённого будущего из одиночки…


Однако кто-то ведёт свой отсчёт – и он прогрессивен. Судьбы людей становятся вехами, засечками, которые удерживают человечество на определённом этапе, на уровне материальных и исторических достижений. Пример героической судьбы – большая сила там, где народ просвещён и целеустремлён. Пример – вектор, процесс – прогресс. Сам Лимонов так не считает, придерживаясь не диаматической, а фоменковской «истории». Однако его «парад мертвецов», устроенный во второй раз, заставляет именно так относиться к смертям: прагматично, сухо, даже безжалостно. Это – большевистское отношение, в том смысле, что пока не достигнуто бессмертие (продление жизни сугубо научным путём, забудьте тут фёдоровщину) для всех, то индивидуальные умирания не должны останавливать общего дела. А дело это, строительство социализма, в конце концов, через снятие множества барьеров внутри и вовне общества должно привести именно к бессмертию – сей программный пункт большевизма упомянут в литературе разве что Катаевым устами Налбандова (негативного героя романа «Время, вперёд!»).


Высший гуманизм – создание условий для торжества коммунизма у следующих поколений. Гибнуть на пути к такой цели – уже не так одиноко и бессмысленно, как до революции. Да и всякая хронология-некрология вообще теряет смысл, когда нет освещения её сверхзадачей. Лимонов, заземливший большевизм национализмом когда-то (не он первый, но всё же), вынужден оценивать своих знакомых покойных всего лишь по яркости судьбы, эстетически. По старинке, не применяя к ним идеологии. Это – половинка упомянутого выше большевистского отношения, соответствующая вообще дробности и эклектичности национал-большевизма. Тем не менее, интуитивно-эстетически, а точнее – всё же партийно, Лимонов местами совершенно по-большевистски разговаривает с погибшими товарищами по партии. Эти же интонации звучали в первой «Книге мёртвых», в самом её конце, когда от рано ушедших друзей детства и европейцев ересиарх прибыл к гибнущим уже в бункере НБП своим однопартийцам, в девяностые:


«Добавить мне нечего. Следы ваших ног целую».


Книга полна известных имён, которые должны привлечь покупателя (Солженицын, Приставкин, Ростропович, Зиновьев, Милошевич, Летов, Пригов, Медведева…), но идея её вовсе не в устремлённости внимания автора в сторону носивших эти имена. Как и первая книга, она – об Эдичке, ныне Ересиархе. Нить судьбы Лимонова – красная, она соединяет раскройку разбросанных по разным странам судеб. И тут важно сперва разобраться в литературном феномене Эдички, чтобы постичь нынешнее политическое мышление Отца Эдуарда, как окрестил его коллега Прилепин. Трибуна Лимонова одна из высочайших среди прыгучих современников – ему внемлют либералы, левые, правые, в общем, его читают, слушают, следят за его судьбой. А именно это задача любого современного писателя. Точнее – писателя двадцатого века, коим Лимонов и является, несомненно.


Сложно, почти невозможно сфокусировать на себе внимание соотечественника, и уж тем более человечества. Мало слов, мало литературы – нужны сверхидеи, подвиги, скандалы. Это в девятнадцатом веке можно было удивлять бедными людьми, пописывая в литжурналы сериалы. С тех пор читающее человечество пресытилось, ему нужно другое, новое… «Невиданное», по выражению самого Лимонова. Эдичка был для советских граждан 1970–80 годов невиданным и неслыханным. Последнее – в буквальном смысле слова. Почитайте «Иностранца в смутное время» – его не замечали в шестидесятых ни в ЦДЛ, ни где-то там, где читал Губанов, например. Заметили через двадцать лет, после важных событий и перемещений лиц. Нынешние шестидесятники и семидесятники заметно прибавили яркости образу Лимонова, шаря в своём прошлом новеньким фонариком – таково, кстати, и собственное объяснение лимоновских некрологов над могилами, в том числе, и шестидесятников. То самое непредсказуемое прошлое. Из тьмы выхватываются не более чем фотографии, запахи, минутная мимика.


Итак, как и где был обнаружен сам Эдичка читательским фонариком? Может, в клешах в конце шестидесятых в Москве? Нет, это самообнаружение, и уже в «харьковской» трилогии. Момент, от которого ведётся отсчёт заметной нашему и мировому читателю литературной судьбы Лимонова, случился позже – это «негрологическая» сцена на нью-йоркской стройке. «Фак ми» – попало межконтинентальной ракетой в СССР. Его «секс пистоль» – попал в цель. Чего уж с нашими эмигрантами ни делали эти потенциальные неприятели, но вот чтобы содомировать так, чёрным длинным, нашего русского на куче песка, вызывая его восторг на английском, на вражеском языке – это уж слишком! Это невиданно, это неслыханно. Тут даже почвенников проняло. Вот и заметили, запомнили, прокляли и стали следить.


Не случайно для французского издания «Эдички» Лимонов придумывает название, фокусирующее внимание читателя именно на этой сцене. Кто знает, не выдумал ли вообще Лимонов своего Криса и эту шоковую педе-терапию? Есть там что-то кино-додуманное. Сцена эта вполне укладывается в эстетику «Полицейской Академии» – без неуместных там подробностей, конечно. Но цвета и обстановка какие-то такие, восьмидесятнические, блю-ойстерские. Вот, как в той же самой «Академии» (вторая серия) мы радостно обнаруживали отечественное трёхбуквенное слово на телефонной будке, – так мы увидели и соотечественника, брошенного женой в Нью-Йорке. Как иначе достучишься до советского обывателя? Наш, наш парень орёт русским и нерусским матом из США, куда его никто не высылал, как Солженицына, но жена обошлась там с ним хуже, чем родина.


Такая слава куётся с трудом – заметить советского парня-увальня, ищущего работы и любви во враждебной стране, было сперва трудно. Их было там много, но из всех поныне фокусирует на себе внимание лишь один. Кстати, глядя на фотографии второй половины семидесятых и компании, с которыми Лимонов шлялся по Нью-Йорку, не скажешь, что он выглядел как его герой Эдичка. Такой щекасто-очкастый, улыбчивый хлопец. Они там вообще все сияли, наши «исторгнутые совком». Ни Шемякин, ни Щапова – не похожи на затворников, ведомых творческой стезёю. Они ехали за красивой жизнью, они её получили – раньше или позже. Лимонов – с огромным трудом, обивая пороги десятков издательств, теряя годы…


Вот именно с этой позиции – скандально известного, но трудно обретшего фокусировку внимания на себе писателя, – Лимонов и судит современников. Насмешливо, требовательно, без малейшего сострадания, цинично и высокомерно. Всех – кроме нацболов. Поскольку перед ними моральный долг. И тут слова ересиарха становятся осторожными, как никогда. Живой писатель для живых – действительно боится проклятий матерей нацболов. Живое описание живой ситуации – вот где Лимонов дома, где он тот самый реалист, которого я лично записал в предтечи радикального реализма.


Радреал прорывается из сухого, немногословно-мускулистого стиля (которым он, кстати, заразил все современные газеты и немало прозаиков, включая Проханова) у Лимонова тогда, когда он добирается до кончины матери. Тут уж он, как заслуженный панк и педеро-шокер, оправдывает надежды привыкших к его стилю. Писать о матери «старуха», сохранить цинично-сухой ритм и вывернуть свой дневник той самой изнанкой души, куда так боялось заглянуть ещё советское общество в 1980-х – сможет не всякий. Однако тут-то у ересиарха и сдают нервы – далее повествование идёт о себе в третьем лице, как и об Индиане в «Иностранце»… Что-то сработало. Думаю, это и есть радикальный реализм, в суровой стилистике которого Лимонов продержался шесть с половиной страниц.


Чтобы понять, откуда растут корни безжалостной ко всем одинаково некрологики ересиарха – важно прочесть именно некрологи, посвящённые отцу и матери в середине книги. Сыновнего долга он не исполнил, в силу и внешних, и, конечно же, внутренних обстоятельств. Савенки жили и умирали отдельно. Лимонов не слезлив, отстранён – поскольку бежал именно от них и харьковской рабочей жизни в Москву и затем в мир. Осуждать его с тогдашних позиций – могли родители (но не осуждали, а терпеливо провожали в загранку), мог Борис Чурилов (и ему посвящена главка), как пролетарии страны Советов. Но кто осудит сейчас? Многим Лимонов сперва казался за компанию со всеми высланными диссидентом – но политически он таковым не являлся. Он уехал туда за индивидуальным смыслом, сам не зная своей судьбы, вечно с бабами (надо признать, чаще некрасивыми – близорукость, наверное), он только брошенным стал самим собой. «Иллюминация» та самая. И оттуда стали прорастать автоматы, революционность – сперва как стиль, а потом и как смыслы, в меру артикулируемые, обнаруживаемые в разных странах и разных политгруппировках. Её он и привёз на родину именно тогда, когда это стало актуально здесь, после контрреволюции и наступления безвременья.


Целесообразность – суровая выдумка человечества. Если добавлять её в некрологику – она напрочь изгоняет любую религиозность. Оценивается только жизнь, только земное – с позиций земных, с позиций тех, для кого ты, в итоге, жил. Да и все выдумки метафизиков здесь – лишь метафоры на ту же тему. Можно придумать Валгаллу, но лучше построить реальный партийный пантеон – что и обещает сделать для (убитых цепными псами олигархического режима) нацболов их лидер. Да-да, на фоне презрения к обывательским смертям вполне известных, состоявшихся – эта идея выделяется. Но и здесь – целесообразность, то есть будущее – главный судия. Если построишь – тогда всё верно написал. Как если вспыхнул Эдичкой в восьмидесятых – тогда и стал заметен в клешах рядом с Арсением Тарковским в шестидесятых. Вот она – связь времён. Отчаянно субъективная, и именно этим побуждающая жить ярко и набело. Накрасно – точнее.


Едва ли не в каждом некрологе, помимо простых радостей в духе «все умрут, а я останусь» – самовозвеличивание Лимонова. Его и не упрекнёшь – кто мы, чтоб упрекать, салаги-подпевалы-подмастерья? И тут – иерархия, выше трибуны ересиарха не прыгнешь… Но порой эти ноты звучат забавно: «Как хорошо, что я не человек, но сверхчеловек». Это, правда, в смысле целеполагания. А вдруг только в плане выживания на временнОй шкале? И снова – достижения судия. Чтобы оплатить такие самопоглаживания, придётся совершить революцию – иначе так и останешься панком, запомнишься попкой в руках Криса на стройке, то есть писателем, но не политиком. Бывают ведь и седые панки – Игги Поп, например…


Кстати, панковская конкурентность пронизывает все некрологи Лимонова, посвящённые писателям-современникам. На фоне «великого Селина» все русские писатели выглядят и Лимонову-то в подмётки не годящими. «Бревно» Довлатов, закомплексованный Пригов, пьяно-благополучный Приставкин… Тем парадоксальнее звучит заявление ересиарха, что он наследник Солженицына. Глупо даже, а не парадоксально. Но тут уже – дело политики. Быть наследником антисоветчика и дремучего почвенника, пророка регресса (что Лимонов-то и пишет, но как-то в скобках) мог бы стать кто угодно, но не революционер-прогрессист. Однако Лимонов выше этой системы координат: удивлять – так удивлять. Даже в некрологах. Ещё удивляют некоторые неточности: почему-то «Наш современник» именуется просто «Современником»… Память-фонарик, увы, и тут близорукость, наверное…


И уж до смешного удивительно выглядит в главе, посвящённой незаметному, «маленькому» человеку Алексу Киви, поэту Щуплову, фраза, сказанная Лимоновым в ответ на желание «голубого» Киви рассказать о своих похождениях:


«– Саша, будь пристоен, – требовал я от него».


Вот кто бы такое сказал Лимонову, поведавшему всему миру о сцене с Крисом!.. Опять неравноправие?.. «Что позволено Юпитеру»… Впрочем, что это я задаю риторические вопросы? Там же ответ: «я вообще существо, видимо, экстремально эгоистическое». Кстати, помимо этой странности, дан там замечательно обобщённый портрет поэта-патриота рубежа веков: «на одном плече у них обязательно увесистая сумка, а если сумку снять, то плечо окажется ниже другого плеча. А в сумке у них обыкновенно лежит набор нужных мужчинам этой категории вещей. Чужие и свои рукописи, чистые носки, бумажные стаканчики на случай непредвиденной встречи с товарищами…»


Как-то на фоне цинизма по отношению к мёртвым мэтрам излишне домашне, интернетно-юзерски выглядят обильные цитаты из «пророка уныния» Радзиховского, из «опереточного» националиста Константина Крылова и даже «интернет-троцкиста» Мити Ольшанского. Дослужились – Лимонов цитирует. Однако цитирует только то, где он упомянут и по возможности велик. Я тут без сарказма наблюдетелен. И понимаю: привычка хранить позитивные отзывы о себе формировалась в одиночестве, фактически длящемся с момента высвечивания Эдички на той стройке в Нью-Йорке… Сам не похвалишь – никто не заметит. Это удачный контраст – никакого пиетета перед покинувшими реальность, но кропотливое внимание к отражениям этой реальности за чужими очками…


Наткнувшись случайно на презентацию сборника рассказов «Дети гламурного рая» в Библио-глобусе, я спросил Лимонова, будут ли новые романы? Он поморщился: это, мол, глупость, писать романы о выдуманных героях, надо писать новеллы. Однако я-то спрашивал о лимоновских романах – то есть тех, которые и привили нам вкус к реализму, к ошпариванию современников их же видением, их реальными именами. Вот и угадал я тогда: «Книга мёртвых – 2» читается как роман, в ней есть и главный герой, вы догадались, кто.


Можно ли назвать цинизм лимоновских некрологов – презрением к смерти? Или там больше презрения к личностям-конкурентам? Думаю, больше второго, но оно заставляет думать о первом, о главном – memento mori, как говорится. Сравнивая известных и неизвестных на гробовой плоскости, Лимонов вполне демократичен, революционен – в этом главная философская изюминка. Так он агитирует – каждого в меру его собственного окаянства – жить не по-серому.


Особенность текстов ересиарха (кроме «Ересей») – легкочтимость. Помню, «Политическую биографию» я прочёл всю разом на полустанке в перерыве между электричками. Он умеет втягивать – простотой, хваткой, циничной эротикой. Однако свойственная новому роману аморальность – то есть отсутствие в тексте структуры, а как следствие этого, и морали – уже не свойственна нынешнему Лимонову. Читая всё в тех же электричках и метро его книгу стихов, выпущенную всё тем же его верным издателем, миномётчиком А.Ивановым – я наткнулся на вполне подходящие как раз к его некрологике строки:







Тумбола-тумбола, жизнь отшумела,


И для меня её вывод таков:


Девку снасильничать – плёвое дело,


Девку родить – это куча делов…



Не просто ехидный наблюдатель, а участник жизни, теперь уже вполне реальный, а не образный отец (сына и дочери – у него, правда, отнятых Волковой) Эдуард – имеет право судить тех, о которых «хорошо или ничего». Но только в том случае, если автор станет из участника реальности её преобразователем. То есть радикальным реалистом.

Дмитрий ЧЁРНЫЙ

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.