Ночь вместо весны
№ 2011 / 49, 23.02.2015
Первого мая 200… года русский киллер прибывает в Прагу, чтобы расстрелять соотечественника, зарвавшегося криминального авторитета. Убийство состоялось в соборе, возле Распятия.
Первого мая 200… года русский киллер прибывает в Прагу, чтобы расстрелять соотечественника, зарвавшегося криминального авторитета. Убийство состоялось в соборе, возле Распятия. Киллер участвует в конференции, посвященной пражским событиям 1968 года, спит с одной из талантливых докладчиц и получает странный заказ от её отца – американского миллиардера, решившего погибнуть вместе с женой от пули русского наёмного убийцы. Киллер оказывается на Параде богов, покидая мистическое пространство в момент появления угрозы. Но жизнь не сохранилась. Герой принимает смерть от рук близнецов-гомосексуалистов, с которыми успел договориться соотечественник, погибший в соборе.
 |
Диковинная фабула, будто просящая заинтересованных лиц об эффектной экранизации, посылает сигнал об искусственности текста, о его специальной эксклюзивности. Никакого реализма. Майринк, Борхес, декаданс, постмодернизм. Автор любуется смертоносным героем, как Оскар Уайлд – своей Саломеей: красиво то, что гибнет, продолжая до конца сеять уничтожение. И Прага здесь «колоссальный музей скульптур, посвящённых сексу и смерти».
Вместе с тем перед нами опыт универсального текста, вполне соответствующего духу современной литературы. Объединяются, продолжая друг друга, три разных сюжета: криминальный, политический, мистический. Популярная ныне художественная историософия, без которой редко обходится новый русский роман, дотягивается до не менее востребованного богословия. Богословие, разумеется, альтернативное. Трудно не заметить и жанрового смешения: исповедь убийцы оборачивается проповедью яркого – ночного – стиля, фарс борется с самим собой и не против того, чтобы стать трагедией. Побеждено надоевшее безволие современного героя: читатель наблюдает, как учёный интеллигент, поэт-неформал, политический мститель и преступник оказываются одним действующим лицом. Проза сочетается со стихами, и поэтическое послесловие заставляет задуматься о новом Живаго. А ещё в романе есть рисунки, готовые превратить читателя в созерцателя комикса. Концептуалист Павел Пепперштейн выступает как универсалист, стремящийся создать роман, отрабатывающий влиятельные стратегии современной культуры.
Герой – белокурый убийца-поэт, последний защитник Божьего мира, трагический очиститель Родины от тех, кто в последние десятилетия превратил её в грязную свалку. Отец героя – детский психиатр. Мать – офицер КГБ. Родители познакомились на улицах Праги в шестьдесят восьмом, принимая участие в уничтожении свободы. Убивая весну, зачали Илью Короленко, который вырос поэтом и киллером «высочайшего класса». Кстати, он правнук знаменитого русского писателя. В лице Ильи интеллигенция предстала иной – волевой, деятельной, мстительной, не допускающей никакого коллективизма. Этот наёмный убийца, стреляющий с «математической точностью», показывает, что такое настоящая революция. Партии не нужны, нет смысла в митингах. Зачем риторика собраний и уличных демонстраций? Революция должна стать персональным проектом. Только ты сам, лишь ты один способен бороться со злом, губящим мир в расползающемся Капитале. «Чадо глубокого советского мира» воспринимает коммунизм как эстетический образ и готов наказывать за его поругание. Илья получает хорошие деньги за киллерскую работу, но убивает не ради прибыли. Поэт с пистолетом – как Родион с топором, только не будет никакого раскаяния. Более того, стих появляется в момент выстрела, слово сливается с вылетающей из ствола смертью. Опять пистолет – форма послания к миру, как и в книге Михаила Елизарова «Бураттини», как в романе Захара Прилепина «Чёрная обезьяна».
Праведный Христос не слишком интересен современной словесности. Впрочем, как и грешный Иуда – предатель, евангельский киллер, самоубийца. Эти два образа востребованы вместе, сразу, в одном герое, который должен сочетать в себе взлёт и падение, стремление к Небу и прозябание в Аду, жертву и распинателя. В мире, где уничтожили весну, подменили все ценности, приходится быть таким – Иудой и Христом одновременно, заодно показывая, что в революции нельзя быть другим. Илья Короленко – стреляющий херувим, несущий смерть, но не причиняющий боли. Добро объединилось со злом, стало эстетически насыщенным, элегантным, фасонистым. Орлова герой убивает в соборе св. Витта. Когда Орлов молится, его пронзает пуля. Этой смертью спасён великий собор. Илья подходит к мёртвому, приоткрывает его чемодан и успевает остановить взрывной механизм. «В вас есть нечто ангельское», – говорит Илье художник на пражской улице. «А я вот один как Один: где моя дружина, где соратники мои, где моя субкультура?», – восклицает в приступе одиночества Короленко. Вся интеллигенция продалась или мечтает продаться, – уверен герой. Но не он – «убивающая машинка Господа».
Время действия – май. Суть времени – преображение весны в ночь, исчезновение дня. Кто убил «Пражскую весну»? Не только СССР, но и Запад, который не мог допустить, чтобы победил «социализм с человеческим лицом». Русские разбили Прагу с её мечтой. Американцы – Чили с Сальвадором Альенде. «Мы согрешили против коммунизма, извратив и скомпрометировав этот прекраснейший проект человечества», – заключает Илья. Надо дать ответ отвратительному, вампирическому глобализму. Ответом может быть «поток революционного секса» (версия Элли Уорбис, дочери миллиардера), киллерская работа или возвращение к славянским богам и духам. Коммунист Милош Якиш становится славянским магом и готов предоставить объяснение всем удивляющимся: «А разве это не логично? За многие века единственная идея смогла объединить все славянские народы, не оставив за бортом ни одного из них, – и это коммунистическая идея».
Мало солнца в современной литературе. В цене лёд – это холодное сорокинское начало, в котором причудливо отозвался призыв – Подморозить! – Константина Леонтьева. «О, исчезновение! Как я люблю исчезать, родненькие мои! О, холодный космос! Родной мой, холодный мой космос…», – звучат признания Ильи Короленко. Он любит безбрежное море, дающее «чувство абсолютного освобождения». «Аккуратный старичок» объясняет Илье причины глобального потепления. К таянию освежающих льдов, к агрессивной жаре привела система идей, ориентированная на разогрев, на горячечный образ мыслей. Раньше весна была радостью, долгожданным воскресением после зимней стужи. «Но холод свергнут, и теперь катастрофой является лето, а весна – преддверие катастрофы, её ожидание и предчувствие. Молитесь северному ветру…», – проповедует мудрый старик. Ныне спасает не солнце. Ему лучше скрыться. Да здравствует тьма.
В контексте ледяной философии, испытуемой Пепперштейном, появляется то, что можно назвать авторским богословием. Перед байкерами и хиппи, эмо и хасидами, цыганами и вьетнамцами проходит Парад богов. Шествуют Святолес и бог Пня, Трибог и богиня Молоко, Шива-Швейк, Да-Тар-Тор-Твар-Сварог. Есть здесь и богиня Нит-Нут-Нет. Важные слова сказаны о ней в «Пражской ночи»: «Она сама скромна и отрицает даже собственную божественную сущность, говоря нам, что слово «небо» означает «не бог» и даже «нет бога»… Таким образом, это богиня «отсутствующего присутствия» и «присутствующего отсутствия». Она «покровительствует атеистам и неверующим в богов, считая неверие высшей формой благочестия». Бог Нет? Или нет Бога?
Когда киллеры-гомосексуалисты добивают Илью Короленко, он «поднимается в просторы того Единого и Единственного Бога, которому служит». Революция – одинокое дело наёмного убийцы, весна – смерть от глобального потепления, ночь – истинный день поэта, боги – это нет Бога, совершенная религия – льдом сияющий атеизм. Павел Пепперштейн учит не доверять привычным значениям слов. Не в религиозный рай поднимается Илья Короленко, а в пространство освобождающей пустоты, где исчезает всякая боль, пропадает не только печаль, но и память о житейской тяжести.
Христианство в «Пражской ночи» – как свет давно погибшей звезды. Оно исчезло – как сердечное чувство и содержание сознания. Та главная революция, что осталась современному интеллигенту, – в его отдельно взятой голове, где и ведётся напряжённый диалог с самим собой. Подвиг здесь – это то, что делаешь только ты, сливая стихи с выстрелом, восстание с одиночеством, богословие с личной фантастикой. Послать всех бесконечно далеко и – героизировать себя в дрожащем от возбуждения воображении. То ли ты мститель за поруганную Родину, то ли неизвестный сын божий с тяжким мессианством нового времени.
«В тебе есть что-то странное, какой-то осколок революции… Настоящей борьбы нет, но есть её возможность. Возможность ценнее самой борьбы, потому что борьба может продаваться или покупаться, а возможность борьбы не продать и не купить – она ускользает из рук, она живёт в душах людей, как тайный огонь», – говорит Илье дочь Уорбиса. Стиль важнее поступка. Он и есть деяние. И этот стиль гарантирует, что тебя не поймает ни политическая партия, ни религиозное учение, ни строгая нравственная философия. Ночь и лёд вместо дня и весны – сущность стиля, рассматриваемого автором. «Пражская ночь» Павла Пепперштейна – красивый жест в пустыне, которая разрастается, а боги всё умирают и умирают…
Пепперштейн П. Пражская ночь. – СПб.: Амфора; М.: Ad Marginem Press, 2011.
Алексей ТАТАРИНОВ,
г. КРАСНОДАР
Добавить комментарий