Обыкновенный человек

№ 2013 / 40, 23.02.2015

Я познакомился с Леонидом Владимировичем Шебаршиным в Индии, в стране, где не существует времени, где звуки и пейзажи символизируют вечность

Что было сначала? Охота? Кошка? Теннис? Книга?

Что врезалось в память глубже всего?

Андрей ВЕТЕР

Я познакомился с Леонидом Владимировичем Шебаршиным в Индии, в стране, где не существует времени, где звуки и пейзажи символизируют вечность, где никакие технические новшества и быстро плодящиеся высотные здания не меняют подлинной картины страны и её духа.

Разумеется, я понятия не имел о том, что окружавшие меня люди – Медяник Яков Прокопьевич, Шебаршин Леонид Владимирович, Черкашин Виктор Иванович, Нефёдов Юрий Васильевич – принадлежали к когорте воинов, которых я называю древнейшими из рыцарей. Разведчики… Чекисты… Взрослея, я мало-помалу узнавал о них правду, хотя эта правда была слишком поверхностна, чтобы судить о людях глубоко. Я обожал, когда они иногда собирались в нашем доме, улыбчивые, беспрестанно шутившие (каждый в своей неподражаемой манере, со своими прибаутками), но, вместе с тем, всегда чувствовалась в них серьёзность, какая-то особенная внутренняя строгость. Они любили играть в «кинга». Рядом с ними всегда находились их жёны: Анна Александровна, Нина Васильевна, Елена Александровна, Нина Ивановна – тоже разные, внешне и внутренне…

Якова Прокопьевича, седовласого, с белыми усами на загорелом лице, с широкой улыбкой, за глаза называли ласково «дед», Анну Александровну – «бабушка». К ним обращались только на «вы», он тоже говорил всем «вы». Но Шебаршина мой отец звал просто Лёня и был для него Юрой. Для меня в то время он был просто «дядя Лёня».

Он выделялся среди других своей элегантностью. На его похоронах я услышал, как одна из женщин сказала с долей восхищения: «Он был франт, всегда одевался с иголочки». Не уверен, что это слово можно употребить в отношении Шебаршина. Он был безукоризненно элегантен. Когда я видел, как он – в белых шортах с теннисной ракеткой – садился в автомобиль, он казался мне выходцем из другого мира. Что-то непривычное (до нереальности) было в белизне той спортивной одежды, ослепительно сиявшей под изнуряющим солнцем Индии.

Однажды, узнав о моём мальчишеском увлечении индейцами, он подарил мне книгу «Little Big Man».

– Почитай, это грандиозный роман.

Леонид Шебаршин

В память об этом событии (это было именно событие, а не просто чтение захватывающей авантюрной повести) я поставил посвящение на первой моей опубликованной книге: «Леониду Шебаршину, познакомившему меня с Маленьким Большим Человеком». Подаренная им книжечка стоит у меня на книжной полке до сих пор. Когда в 1993 году я внезапно увидел «Маленького Большого Человека» на русском языке в книжном киоске возле Белорусского вокзала, то купил сразу десять экземпляров и один и них подарил Шебаршину. Прочитав её, он поделился со мной впечатлением: «Хорошо, но весь вкус оригинала они не сумели передать при переводе». И я удивился, насколько хорошо он помнит детали; или то были не детали, а общий дух произведения?..

Из детства у меня остались ещё воспоминания об охоте. Он любил выезжать с ружьём. Иногда мой отец ездил с ним, но отец никогда не привозил никакой дичи. Впрочем, я помню киноплёнку, на которой были подстреленные утки. Высокие сапоги с отворотами, трава в воде, ружьё и мягкие, как вата, утки в руке Леонида Владимировича.

Мне тоже выпала удача «пострелять» с ним пару раз, когда из Москвы на каникулы прилетал его сын Алексей. Однажды мы выбрались большой мужской компанией: Шебаршины, Черкашины, Нефёдовы – три отца и три сына. Я был самый младший и с трудом удерживал двустволку в руках. При первом выстреле меня чуть не сбило с ног отдачей. Мы, дети, бродили среди камней, высматривая жертву, а наши отцы беседовали о чём-то своём. В тот раз я никого не подстрелил. Бог миловал.

Выезд на вторую охоту (нас было только трое: Леонид Шебаршин, его сын и я) обагрил мои руки кровью двух невинных жертв. Я попал в ворону и скворца. Ворону только ранил, и Леонид Владимирович протянул ружьё сыну: «Добей её, Лёша». Алексей выстрелил в упор, взвилась густая пыль. Сейчас эти развлечения кажутся мне непростительными, но в те дни во мне пробудился азарт новизны, азарт хищника…

Ещё вспоминается, как на обратном пути мы гнали по шоссе, а впереди вся дорога вдруг оказалась в голубях. Они что-то беззаботно клевали, заполонив дорогу. «Продолжим охоту?» – спросил Леонид Владимирович. Мы с Алексеем не успели ответить. Голуби вспорхнули густой тучей, но поздно. Несколько из них, ударившись о машину, оставили на капоте и стекле грязно-кровавые следы и пух…

Он любил Индию, всегда вспоминал о ней, как о сказке, и повторял, что Индия не похожа ни на что и всех меняет.

И вот моя жизнь в сказочной Индии закончилась, затем промелькнула двухгодичная жизнь в интернате КГБ, а после неё ушла в небытие студенческая жизнь в МГИМО. Началась новая полоса, с новыми поворотами, новым опытом, новыми ощущениями…

***

В декабре 1983 умер мой отец. Его привезли из Женевы на носилках и сразу отправили на операционный стол… Мои первые похороны, моё первое расставание навечно… Разрывающую душевная боль почувствовал я, когда крышка гроба отрезала моего отца от меня. И неверие в происходящее. Смерть всегда была абстрактным понятием, рыхлой массой философских суждений, и вот она коснулась моей жизни, разворотила её, отобрала у меня самого близкого человека…

В книге «Рука Москвы» Шебаршин писал об этом так: «Конец 1983 года был омрачён трагедией. Скончался мой дорогой и незабвенный друг Юрий Васильевич Нефёдов. Этот жизнерадостный, беспредельно добрый, талантливый человек мучительно и долго умирал от раковой опухоли головного мозга. Его не спасли две операции, и последние четыре месяца своей жизни он лежал парализованным, лишённым речи и медленно угасал. Ушёл человек, бывший мне опорой и утешением в тяжёлые дни».

Леонид Владимирович плакал на похоронах. Пытался сдерживаться, но плакал. Наверное, это был первый случай, когда хорошо знакомые мне люди, всегда улыбавшиеся, всегда энергичные, умевшие держать жизнь под уздцы, стояли передо мной будто раздавленные…

Очень скоро после смерти моего отца ушла из жизни Таня, дочь Леонида Владимировича.

Тот день начался странно. 13 января я проснулся с ощущением, что должен получить какое-то известие от отца, и это ощущение было настолько явным, что я ничуть не сомневался, что произойдёт нечто необычное. Я готов был принять любое чудо и пришёл на работу в довольно взбудораженном состоянии. Но ничего не происходило. Тогда я позвонил домой: а вдруг… Что вдруг? Что могло произойти? Голос или письмо с того света? Да, я ждал чего-то такого. Но услышал другое. Мама сказала в телефонную трубку: «Только что звонила Нина Васильевна, у них умерла Таня». Конечно, я не поверил, потому что поверить в такое было невозможно. Таня с детства болела астмой, я помню её всегда с каким-то лекарством в руках. Но умереть… В семье её шутя звали Уша. Почему Уша? Понятия не имею. Это прозвище привязалось к ней в Индии. Таня страдала астмой, пользовалась, сколько помню её, флакончиком со спреем. Умерла, вскочив среди ночи. Громко закричала и упала на пол. И всё. Молоденькая девушка, только-только родившая.

Воздух в их квартире пропитался чёрным цветом в день похорон. Никогда мне не доводилось видеть такого чёрного воздуха. Наверное, это из-за утреннего сумрака. Но потом выглянуло солнце. Я смотрел на лежавшую в гробу Таню и не верил, что она мертва. Она выглядела не просто живой, но переполненной свежестью молодой жизни. Она будто играла с нами в страшную игру.

Всматриваясь в её лицо, я почувствовал, что ко мне подкатила дурнота – настолько ужасным было ощущение жизни, которую словно высосали из Тани. Её вакуум напугал меня…

Потом умерла сестра Леонида Владимировича. Она жила неподалёку от нас, и пару раз мы были у неё в гостях. Красивая женщина…

Как странно приходит смерть к людям: не то предупреждая о чём-то, не то заставляя думать о том, о чём мы думать избегаем…

Мне кажется, что жизнь Леонида Владимировича была чередой беспощадных ударов судьбы. Почему он выбрал именно такую судьбу? Чего искал он в ней? Получил ли он ответы на свои вопросы?

О работе разведчика никто никогда не расскажет всего. Только в общих чертах. Но разведчик, прошедший путь с низов до самого высокого ранга, – не только специалист в своей области, но и человек. Какое бы важное место ни занимала Служба в его судьбе, он всегда ещё и человек. Я не знал Шебаршина-разведчика, я знал только Шебаршина-человека, хотя этот человек был насквозь разведчик.

***

Мы встречали его, когда он прилетел из Тегерана в отпуск. Лёгкая небритость покрывала мои щёки, и Леонид Владимирович, сказал, улыбаясь:

– Сбрей бороду.

– Почему?

– Надоели мне там бороды. Целый день по телевизору бородатая голова.

Я решил, что он шутит, и лишь годы спустя прочитал его воспоминания, где про обстановку в Иране написано много и подробно.

«Имам Хомейни осудил музыку – она вызывает похотливые желания у молодёжи. Пошли по улицам бородатые юноши, гоня прочь торговцев музыкой. Ненадолго умолк город, а через некоторое время загремел, задребезжал, застонал через сотни уличных громкоговорителей аравийскими распевами коранических стихов, гневными проповедями, жестяными механическими маршами… Нет мира! С телевизионного экрана устрашающе прут тюрбаны и бороды, несутся проклятия в адрес врагов исламской революции, безудержное хвастовство и заклинания, декламируются нараспев коранические суры – и слова, и напев, и акценты далеки от иранского сердца, родились они много веков назад в аравийских пустынях, среди тех, кого персы называют “пожирателями ящериц”. Но делать нечего – в стране царит исламская власть, и любое, мельчайшее проявление неуважения к её порядкам может привести человека прямёхонько к стенке или в страшную тюрьму “Эвин”» (Шебаршин, «Рука Москвы»).

***

Как-то во время разговора я вспомнил фильм «Доктор Живаго», который смотрел в Дели. И речь сама собой зашла о романе Пастернака.

– Почему он под запретом в Советском Союзе? – спросил я.

Леонид Владимирович встал, сходил в соседнюю комнату и вынес мне увесистый том, изданный за границей. Я только начал учиться в МГИМО.

– Возьми, почитай. Вокруг этой книги много шума, но она не стоит того. Думаю, ты согласишься со мной.

Он оказался прав. Роман Пастернака показался мне скучным. В нём чувствовалось много затраченной силы, много устремлений, много труда. Но книга не тронула меня.

Когда меня стала активно интересовать эпоха революций, перевернувшая Россию в 1917 году, Шебаршин предложил мне почитать «Падение царского режима». Он давал по одному тому, просил не спешить, проявить внимательность. И я с жадным нетерпением окунулся в протоколы допросов Временного правительства. Особый колорит историческим материалам придавали сами книги – старые, пропитанные далёким временем и будто утягивавшие читателя в свои недра одним только духом прошлого, исходившим от шершавых, пожелтевших страниц.

Леонид Владимирович любил книги. Любил не только их содержание, но ценил как вещи, каждая из которых была неповторимой и за каждой из которых тянулся шлейф истории: из какой страны привезена, на каком рынке куплена, кому давалась читать, с каким настроением возвращалась к хозяину. Иногда книга вдруг надоедала ему. Сколько раз я видел, как он стоял в коридоре своей последней квартиры, рассматривая книжные полки и водя по ним пальцем: «Эта не нужна уже никому, она состарилась вместе со мной, теперь в ней никакой ценности для меня… И вот эту я бы отдал, но тут дарственная надпись… Вот эту возьми себе, а вот эту почитай и верни, я всё ещё люблю её…»

Про поиски книг в лавке старьёвщика в Тегеране: «Я ныряю в тёмную узкую дверь, натыкаюсь на завал. Хозяин включает свет – жёлтую, слабосильную лампочку без абажура, висящую на неряшливых, покрытых клочьями изоляционной ленты проводах. Кромешный книжный ад, куда брошены за какие-то грехи сотни и тысячи этих лучших друзей человека. Стеллажи до самого потолка, рухнувший под тяжестью груза стол в середине этого склада (всего в нем квадратных метров пятнадцать – шестнадцать), бумажная залежь на полу по колено, а кое-где и по пояс… Экспедиция в недра лавки продолжалась два года. Как у большинства экспедиций, результаты оказались разочаровывающими, но сам процесс был беспредельно интересен» (Шебаршин «Рука Москвы»).

Он никогда не переставал читать. Покупал всё – от Набокова до Акунина. Читал – чтобы продолжать познавать мир, ведь книги – это всегда интеллектуальный срез общества. Особенно популярные книги. Иногда он ставил передо мной целую стопку книг: «Это всё мусор, но ты почитай, потому что это просто надо знать. Потом можешь выбросить». Но и какую-нибудь достойную книгу непременно прикладывал: «Это тебе в библиотеку. У меня есть ещё экземпляр». Он пошутил однажды, что пытается заниматься популяризаторством: покупает в нескольких экземплярах то, что ему нравится и дарит друзьям.

В последние годы он часто повторял, что молодёжь не интересуется литературой. «Внуки не хотят читать. Не могу объяснить им, что без книг нельзя, – сетовал он. – Но у них всё по-другому. Они думают иначе. После меня им не будет нужна моя библиотека. Это очень грустно».

Он любил книги.

На книгах мы сошлись. На книги опиралось наше общение все годы.

Я приносил ему всё, что у меня публиковалось. Первые три тома – маленькие, аккуратные, красивые – я принёс ему в офис на «Динамо». Это была серия «Война традиций». Он так искренне обрадовался, что немедленно собрал в своём кабинете нескольких человек. Я слышал, как он громко говорил: «Ты Юру Нефёдова помнишь? Это его сын. Он свои книги принёс». Всем представил меня, всем кратко поведал о моём извилистом пути в литературу, особенно подчеркнул, что иллюстрации в книгах сделал я сам. Наверное, то была одна из самых необычных «презентаций» моих книг…

А когда я написал «Под сводами высокой лжи», сложный роман о разведчике, который в конце концов бросает Службу, мне хотелось, конечно, услышать мнение Леонида Владимировича. Понравилась ли ему моя книга, не «перегнул» ли я где-то? Он закурил и с грустью проговорил: «Нет, всё правильно, всё так и есть… Только вот твой персонаж ведь разочаровывается в Службе»… Это было для него неприемлемо. Разочароваться в разведке он не мог. Даже после всего, что пришлось испытать. «Работа, которой долгие годы занимался я и мои коллеги, интереснее, увлекательнее всего, на мой взгляд, что могла предложить жизнь. Так мне казалось и кажется до сих пор. Жизнь — часть работы, и всегда думалось, что они пресекутся одновременно. Не получилось. Служба кончилась, продолжается жизнь» (Шебаршин, «Рука Москвы»).

Он уволился вскоре после ГКЧП. О мотивах его увольнения написано много. Но самое важное он рассказал сам в книге «И жизни мелочные сны». Это важное и невероятно искреннее произведение о жизни разведчика, о жизни руководителя разведки. Эта книга ошеломила меня. «Рука Москвы» обычна, таких спокойных, аккуратных, взвешенных воспоминаний написано много, а «Жизни мелочные сны» — книга от сердца. Я не думал, что он способен на такую искренность. Кроме того, в этой книге чувствовалась попытка прикоснуться к потустороннему миру. Не случайно возле автора постоянно появляется давно умершая собака Ксю-Ша. Автор видит её, другие – нет. Она – связующая нить между миром живых и мёртвых. Я позвонил ему и попытался объяснить, что я увидел в книге, но Леонид Владимирович засмеялся в ответ: ничего такого там нет, никакого потустороннего мира, это лишь литературный приём. Я не поверил, чувствовал, что ему просто неловко признаваться в том, что в его душе пробились росточки чего-то совершенно нового, позволившие ему чуточку отодвинуться от материального мира, взглянуть на него с другой «колокольни».

После смерти Шебаршина я снова открыл эту книгу, и она проникла в меня ещё глубже. Многое в ней (книге) и в нём (авторе) открылось теперь с другой стороны: ещё больше личного оказалось в ней, будто оно накапливалось там, дозревало, пока книга стояла на полке. И вот дозрело до такой степени, что каждая строчка приобрела особый вкус. Эта книга – зеркало в котором теперь всё видно чётче и страшнее, чем при жизни Шебаршина…

***

24 декабря 1983 года умер мой отец. В течение пятнадцати лет Леонид Владимирович обязательно приезжал к нам 24 декабря, мы подолгу сидели за столом за бутылкой водки, вспоминали. Пожалуй, его память о моём отце я ценю выше всего остального…

Летом или весной 1984 года я приехал к нему домой. Догадывался ли он, с какой просьбой я приеду? Состоялся непростой разговор. Я хотел пойти в разведку. Он долго и мягко отговаривал, открывая передо мной неприглядные стороны Службы. Я не поддавался, и так же мягко настаивал. И тогда, провожая меня к троллейбусу, он сказал: «Ладно, давай попробуем. Завтра я принесу анкеты. Приезжай, заполнишь»…

Так всё началась.

В то время я понятия не имел, какую должность он занимал. Какой-то начальник в Службе…

Потом, когда я осознал, что Служба и я – это две несовместимых вещи, меня охватило отчаянье. Надо было уходить, но разве можно уйти из Системы, куда я сам напросился. Я ещё и не работал, ещё и не прикоснулся толком к профессии, а уже хотел уйти. Впрочем, это и было главное — уйти до того, как случится непоправимое. Не хотелось, чтобы кому-то было стыдно за меня. Уйти, пока ещё можно уйти без потерь, без провалов, без ошибок…

Много лет спустя у нас в очередной раз зашёл разговор о смысле жизни, о судьбе. Леонид Владимирович с печалью в глазах сказал: «Да, всякое случается. Вот ты, например… Бросили тебя, как котёнка, в тот мир, куда не надо было бросать. И никому не было дела до того, какое у тебя настоящее призвание». Это он о КАИ. Разумеется, я попытался возразить, мол, я сам выразил желание. Шебаршин кивнул: «Конечно, сам. Только ведь мне виднее было, что тебе не надо было соваться туда. Не твоё это. Литература и рисование — вот где ты должен быть».

Он не только понимал, что я не создан для разведки, он помнил также, что сидя возле моего умирающего отца, он спросил его, кивнув в мою сторону: «Юра, а не устроить ли Андрея к нам?» Отец отрицательно покачал головой, хотя совсем недавно увлечённо рисовал передо мной перспективы карьеры разведчика. Болезнь истерзала его, операция не спасла, сделала беспомощным, неподвижным. Он мог только думать, лежать и думать. И переосмыслил многое, судя по категоричному движению головы.

Для Шебаршина разведка была смыслом жизни. Служба в его книге пишется с большой буквы. Она составляла главную часть его жизни. Он любил работу, любил этот сложный, не поддающийся описанию механизм разведывательной мысли, хитросплетения и цинизм политических игр. «Были заботы житейские, семейные, но сейчас, с вершин прожитых лет, отчётливо видно, что они подчинялись главному – Службе», – написал он.

Вскоре после ГКЧП я заглянул к нему домой. Шебаршин выглядел, как всегда, спокойным, собранным, в костюме, при галстуке. Нина Васильевна сразу принесла поднос с чаем. Сидели, беседовали о том, о сём. Когда Леонид Владимирович вышел в соседнюю комнату за сигаретами, Нина Васильевна вздохнула: «Наконец-то всё кончилось. Никакой теперь суеты, этих бесконечных ночных звонков, этих нервов…» Почему-то я поверил ей, решил, что для них наступила пора отдыха, облегчения. Но никто не мог почувствовать того, что творилось в душе Леонида Владимировича. «Жизни мелочные сны» приоткрывают крышку котла, в котором кипели спрятанные от посторонних глаз терзания: «Ну, а в чём же несправедливость? Ты давно понял, что с новой властью тебе не ужиться, пытался навязать начальству свои правила, потерпел неудачу и по своей воле ушёл в отставку… Ты получил редчайшую возможность стать самим собой и на что-то обижаешься… Монолог продолжался не первый день, утомлял до крайности. Не помогали ни книги, ни друзья, ни стакан водки – старинное средство русского человека от сомнений и печали»…

Помню, как он, сидя у нас на кухне, делился впечатлениями о своём «отпуске», рассказывал о поездках за границу, что теперь он совсем в другом качестве, свободен, ничто не связывает по рукам и ногам, никаких отчётов, ходит, смотрит, получает удовольствие. Мне кажется, он не лукавил, он действительно получал удовольствие. Избавиться от тяжести постоянного напряжения и пройтись по заграничным улицам просто так, а не по проверочному маршруту, не прячась ни от кого, не ища никого, а просто наслаждаясь улицей, её атмосферой, её звуками, её воздухом.

Председатель КГБ СССР В. Крючков

Однажды он увидел в киоске (почему-то мне кажется, что речь шла о Лондоне) газету со своим портретом. Он купил её, развернул и обнаружил там главы из книги «Рука Москвы». Опубликованы они были, конечно, без всякого согласования с автором. Леонид Владимирович отправился прямиком в редакцию. Велико же было изумление (или ужас?) главного редактора, когда он увидел в своём кабинете бывшего шефа советской разведки! Как уверял Шебаршин, он пошёл в редакцию просто «из любопытства» ну и пожурить немного… К сожалению, не помню финала этой истории, а сочинять отсебятину не хочу.

Есть немало моментов, которые забылись.

Так, например, я спросил его вскоре после ГКЧП про Крючкова – что за человек. Он ответил сразу: «Порядочный» и что-то ещё типа «ему можно верить», потом добавил тяжеленное «но», сказав: «Я слышал, что было заказано очень много наручников, так что думай сам». Он даже назвал цифру, но я её не помню, может, сотни тысяч? Получается, Шебаршин допускал вероятность массовых арестов в случае победы ГКЧП, иначе не упомянул бы о наручниках. Он никогда не бросал случайных слов. Он сказал про Крючкова что-то ещё, не только «порядочной» и не только «профессионал», было какое-то ещё слово, какое-то очень существенное для определения человека, но я забыл… А в своей книге он написал: «Да, влипли, и ещё как влипли. Бессильная ругань в адрес вчерашнего шефа не утешает. Предал, предал всё и всех»… «Предал всё и всех» – это про Крючкова. Тогда почему Леонид Владимирович сказал мне, что Крючков – порядочный?

Кто-то подарил ему большую книгу, альбом, как теперь принято говорить об иллюстрированной книге, посвящённой творчеству художника. Имени того художника я не помню, его картины не показались мне выдающимися, он писал полотна, изображая известных политических деятелей в самых неприглядных образах. На одной из картин был нарисован Борис Ельцин с клыками вампира, с которых на грудь и живот стекала кровь. «Упырь, – с холодным гневом произнёс Леонид Владимирович. – Верно подмечено. Настоящий упырь. И пока этот упырь жив, ничто у нас в стране не изменится». Шебаршин был суров. Спокоен, но суров. Сдержан, но беспощаден в оценках, которые всегда были итогом его долгих размышлений. И ещё одно: в его голосе звучала безнадёжность, когда он говорил о происходившем в нынешней России: о коррупции и продажности чиновников…

***

Почему-то мне вспоминается, как он позвал меня к себе в офис на «Динамо».

– Андрей, приезжай, будет любопытный разговор…

Не понимаю, для чего он позвал меня. У него была назначена встреча с режиссёром, задумавшим телевизионный фильм об Индире Ганди.

Шебаршин с улыбкой слушал, как режиссёр фильма рассказывал ему свой замысел, наивно веря, что он сможет увлечь Шебаршина своими идеями. Леонид Владимирович кивал и говорил «нет».

– Почему вы не хотите рассказать об этом? – настаивал режиссёр. – Вы же участник тех событий!

Леонид Владимирович хмыкнул и указал на меня.

– Вот участник тех событий. Он многое видел.

Режиссёр непонимающе взглянул на меня и опять посмотрел на Шебаршина.

А я с удивлением подумал, что я на самом деле участник тех событий. Как и птицы, которые видели те события, и кошки, и муравьи. Шебаршин умел не лгать, отводя вопросы. Пришедшие к нему киношники даже не понимали, насколько он не обманывал их, указывая на меня. Я был сыном человека, который ближе других подобрался к семье Индиры Ганди. Но я не мог ничего рассказать, потому что ничего не знал. Я видел, но не знал…

Шебаршин не стал объяснять режиссёру, что в замысле их фильма не слышалось ни жизни, ни истории, ни воздуха страны, ни шёпота политических интриг. Шебаршин просто сказал «нет», несколько раз отказал в течение разговора. Он сидел, откинувшись на спинку кресла, вежливо улыбался, курил и слушал режиссёра и его помощника. Он видел их насквозь. Они считали себя великими умельцами, верили, что заполучат важного генерала для своей телевизионной поделки. Они пытались выудить из него хоть что-нибудь, но ушли ни с чем…

Наверное, о тех играх разведки в Индии 1970-х годов никто никогда не расскажет. А жаль. Было бы интересно узнать, почему всё так получилось… Я помню, как однажды (в мой приезд на каникулы перед десятым классом) отец недоумевал, почему за ним неотступно следовала наружка. Они не скрывались, работали нагло, чего раньше не позволяли себе. А через полгода Индия потребовала, чтобы отец убрался из страны в двадцать четыре часа. Его привезли в самолёт тайно, и он прождал там целый день до отлёта.

Мне всегда хотелось расспросить Шебаршина, что же случилось в те месяцы? Но я не задал ему ни одного вопроса о Службе. Он бы всё равно не рассказал. За кулисы Службы он не впускал никого. Вежливо улыбался, иногда шутил… и не пускал.

«У нас тоже бывают неприятности. Индийцы выдворяют наших работников без объяснения причин… Надо отдать им должное, индийцы в этих случаях всегда действуют корректно, но решительно. За выдворяемым выставляется демонстративное наружное наблюдение… Выдворение сотрудника – это серьёзное происшествие, как правило, ему подвергаются полезные и работающие люди. Пятном в биографии разведчика этот эпизод не становится, хотя, разумеется, возможности его дальнейшего использования сужаются, особенно если дело получило огласку. Выдворение – это травма… Примечательно, что контрразведка время от времени наказывала нас таким образом не только за неосторожные соприкосновения с носителями индийских государственных секретов. Выдворялись и те, кто активно работал по американскому и другим иностранным посольствам» (Шебаршин «Рука Москвы»).

У него были победы и поражения. Но он не рассказывал ни о том, ни о другом.

Однажды я сильно обиделся на него из-за этого. У меня забуксовала работа над романом, и я отчаянно нуждался в подсказке. Для этого приехал к Шебаршину домой. Подробнейшим образом рассказал ему замысел книги и объяснил, в чём у меня проблема. Он понимающе кивнул, сказал несколько фраз, но они были из категории «около», но не по теме. Я спросил опять, он вновь не ответил. Мне стало понятно, что он по какой-то причине уклоняется. Очевидно, что-то было не так в постановке моего вопроса… Он мог дать мне добрую сотню рекомендаций, потому что наверняка знал много ситуаций, о которых я спрашивал. Но он не подсказал… Возможно, он был не в настроении… Не знаю…

***

«Совсем недавно… Всё было совсем недавно – и жизнь, и молодость, и счастье. Страшные слова – инфаркт, инсульт, опухоль – относились к какому-то чужому миру и не воспринимались всерьёз», – писал Шебаршин в своей книге.

И вот парализовало его жену. Когда я приезжал к ним в гости, её усаживали на диване. Она сидела, чуть покосившись, легонько шевелила рукой, слабым голосом пытаясь иногда принять участие в разговоре, но не получалось. Её лицо оставалось неподвижным, лишь едва-едва шевелились губы, сквозь которые проливались непонятные слова.

До разбившего её инсульта Нина Васильевна всегда улыбалась. По крайней мере, такой она запомнилась мне. Её участие в разговоре означало обилие шуток, иногда весьма едких. Обладая острым и наблюдательным умом, она была ещё и поэтом, писала стихи.

Хорошо понимаю, насколько тяжёлой стала атмосфера в доме с обрушившейся на Нину Васильевну болезнью. Леонид Владимирович надеялся на улучшение. Верил ли? Не знаю, но мы всегда храним надежду. Его жена продержалась семь лет, постепенно слабея и затухая.

Когда он сообщил мне о её смерти, его голос звучал слабо и дрожал. Сколько раз потом я видел, как его глаза краснели от навернувшихся слёз при упоминании о Нине Васильевне. Я бы не поверил, что чувства настолько переполняли его, если бы не наблюдал, как страдал от горя этот «невозмутимый и холодный» человек. Видя, как в такие минуты его руки соскальзывали без сил с подлокотников кресла, я думал, что потеря жены раздавит его. Чувство его потери было настолько велико, что я, приезжая к Леониду Владимировичу, физически ощущал пустоту квартиры, словно вслушивался и всматривался в её пространство ушами и глазами Шебаршина. Мне показалось, что он начал пить, хотя по-прежнему встречал меня при параде. Лишь однажды он открыл мне дверь, одетый в тренировочные штаны и рубаху навыпуск…

И всё-таки он не упал, выстоял, хотя смерть Нины Васильевны вытянула из него много сил. Мне кажется, она была ему умным и надёжным другом, что очень редко встречается в семейной жизни. С каждой новой встречей я замечал, что Леонид Владимирович выглядит всё хуже и хуже: то ли старость, то ли болезнь… «Ты мне на работу только в первой половине дня звони. После обеда я обычно ухожу домой…»

***

Услышав по ТВ сообщение о его смерти, я не поверил. Понимая, что это не глупая шутка, а центральный телеканал, я всё равно не мог поверить. Слушал один телевизионный канал, переключал на другой, пролистывал новостные страницы в Интернете. Всюду – одно и то же… Покончил с собой, выстрелил в висок… Журналисты наперебой сообщали, что Шебаршин оставил не то предсмертную записку, не то открытый дневник, где сделана запись: «29 марта 2012 года 17:15 отказал левый глаз, 19:00 полностью ослеп». Эти слова написаны ручкой. Следующую запись, последнюю в своей жизни, Леонид Владимирович сделал простым карандашом: «Дежурный по СВР» и далее номер телефона. Возможно, так и было. Предсмертную записку не показали, так что нельзя говорить уверенно, насколько точно цитировали её журналисты.

Легко представить одинокого человека в большой квартире, где никого больше нет, а беспомощность неумолимо наступает. Говорили в информационных выпусках и о том, что он перенёс инсульт за пару месяцев до самоубийства. Не поэтому ли в последнее время он звал меня несколько раз в гости, предчувствуя приближение смерти? Правда, об инсульте не сказал ни слова. Если первая атака инсульта не нанесла серьёзного урона Шебаршину, то приближение второго удара он не захотел ждать, хорошо помня, во что инсульт превратил Нину Васильевну. Она умерла в марте. Леонид Владимирович застрелился 30 марта, через несколько дней после своего дня рождения. Печальный месяц март…

Будучи не в силах переварить это известие, сел за стол и написал письмо, которое невозможно никуда отправить. Письмо в пустоту. Письмо к умершему. Но для меня это было письмо к живому человеку…

До похорон ещё оставалось время. Его надо было чем-то занять – чем-то, что имело прямое отношение к Шебаршину. И я взял его «Жизни мелочные сны». В главе «Джаганатхан» автор описывает появление призрака, в котором узнаёт своего старого друга. «Ну а ты-то сам когда к нам собираешься? Не пора ли? Устал ведь?» – спросил призрак…

На похороны я выехал рано. Всюду лужи, где-то сыпал снег, где-то лил дождь. Возле входа в траурный зал Троекуровского кладбища было оцепление. Множество людей стояло на аллее, дожидаясь разрешения войти.

Я вошёл в зал первым, сорвав с головы чёрную шерстяную шапку. Кто-то забрал из моих рук цветы и положил их на гроб. Родственники уже заняли свои места, но я смотрел только на гроб, забыв подойти к Алексею. С каждым шагом на меня опускалось сверху и накатывало изнутри неодолимое состояние удушающего бессилия. Сначала мне показалось, что гроб закрыт, и это испугало: как же так, ведь я приехал увидеть его в последний раз. Но оказалось, что гроб закрыт только снизу, верхняя створка поднята, лицо и руки видны. Безмятежное лицо. Замазанная на правом виске рана.

И тут впервые после смерти моего отца, впервые за тридцать лет из меня потекли слёзы. Безостановочно. Я стоял перед Леонидом Владимировичем и не мог справиться с собой. Меня трясло. Взрослый мужик, похоронивший многих близких знакомых и родственников, я ни разу за эти тридцать лет не испытал жгучего чувства расставания, глядя на покойника. Да, была печаль и понимание зыбкости этого мира. Но теперь я не мог совладать с собой. Слёзы лились так, будто из меня выходило всё накопившееся за эти годы. Душевная боль, физические страдания, обиды, разочарования – всё, всё, всё… Сначала я думал: как же так, нельзя допустить слёз, это не по-мужски, а потом решил – пусть. Кому какое дело до меня?..

В зал начали входить. Я отступил чуть в сторону. Люди медленно заполняли пространство.

Возле гроба стоял почётный караул – четыре мальчика в яркой парадной форме, с автоматическими винтовками. Когда караул сменялся, музыка стихала, и в тишине слышалось мягкое цоканье аккуратно опускаемых при ходьбе каблуков.

Народ шёл и шёл, выстраиваясь вдоль стен: два, три кольца, ещё и ещё. Вскоре стало ясно, что зал не вместит всех. Пришлось остановить людской поток и начать прощальный митинг. Только после всех речей впустили оставшихся на улице.

К концу я вроде бы успокоился, потому что слёзы должны были иссякнуть. Но когда основная масса вышла на улицу, и мне удалось снова подойти к гробу, слёзы потекли опять. Ни горечи, ни жалости, ни отчаяния – просто безостановочные слёзы. Мне казалось, что все мои чувства выключились, но слёзы не прекращались. Необъяснимое состояние.

Из ритуального зала гроб понесли к могиле. Вдоль аллеи стояли солдаты, чуть в стороне – милицейский автомобиль, люди в штатском с переговорными устройствами. Играл оркестр. Потом был залп, и одновременно грянул гимн. И словно колдовство какое-то: у меня опять хлынули слёзы. Теперь в последний раз. Всё кончилось. Черта подведена окончательно…

От прежней жизни осталась только память. Есть люди, с которыми я могу встретиться и поговорить. Но Шебаршина нет. Потеря невосполнимая. Вся моя сознательная жизнь так или иначе связана с ним. Он не стал мне другом, не был наставником, не заменил и не пытался заменить отца, но было что-то другое, что невозможно передать словами, что не вписывается в рамки обычных человеческих отношений и переходит в категорию метафизики. Наверное, Шебаршин был для меня ещё и воплощением всего значительного – в достижениях и ошибках, в личном и общественном, в человеческом и государственном, в открытом и закрытом, в правде и неправде. И конечно, он символизировал для меня моё прошлое: и как конкретный человек из моей жизни, и как собирательный образ Разведчика…

Андрей ВЕТЕР