Картинки бытия

№ 2014 / 18, 23.02.2015

Гулял по парку и вдруг увидел на лавочке одинокую плачущую женщину. Первое желание – подойти и предложить помощь. Уже пошёл к ней, как меня остановил знакомый голос

Женщина плачет

Гулял по парку и вдруг увидел на лавочке одинокую плачущую женщину. Первое желание – подойти и предложить помощь. Уже пошёл к ней, как меня остановил знакомый голос:

– Не трогай её. Пусть выплачется. И ей станет легче…

Замедлил шаг и огляделся. Никого рядом. Парк пустой, только впереди плачущая навзрыд молодая женщина. Тут же я понял, что всё шло с той далёкой войны, которую я пережил подростком более семидесяти лет назад.

Сталинградцы, прежившие войну

Голос был родной, не то мамы, не то бабушки, из той, ушедшей вместе с ними в небытие, жизни…

Прошагал мимо, вспомнив, что за парком корпуса больницы. Значит, женщина вышла оттуда и не смогла дальше идти.

А я уже был там, на войне, где плакали многие молодые женщины. Их плач доносился из дворов, когда по посёлку проходил почтальон. Его ждали в каждом доме с письмом с фронта, и боялись, что с похоронкой…

Когда это случалось, то двор взрывался криком, от которого холодело сердце. Кажется, во мне навсегда застрял крик нашей тридцатилетней соседки, матери троих малых детей, когда её почтальонка попросила расписаться за похоронку на мужа.

Помню и плач самой почтальонки. Она жаловалась моей маме:

– Да, что они на меня зверем смотрят? Разве ж я виновата? Сил больше нет на этой работе…

Но самым страшным плачем взорвался наш рабочий посёлок Отрада на окраине Сталинграда утром 9 мая 1945 года, когда радио сообщило об окончании войны. Женские крики и плач забили ликование и радость долгожданной победы.

И всё же во дворах и прямо на улице начали устанавливать столы и лавки для гулянок. Они шли вскладчину. Взрослые собирали по 500 рублей или бутылке разливной водки, что было равноценно. Можно было принести и пол-литра спирта-сучка, какой из опилок гнали на гидролизном заводе. Он стоил на базаре те же 500 рублей.

Мы же рабочие-подростки собирали по 300 рублей. Закуска у всех одна – винегрет и кислое молоко. В Отраде держали коров, потому что без молока с детьми не выживешь. Во дворах и на улицах собирались люди за столами, расцвеченными кроваво-красным винегретом.

Только к середине дня, а то и к вечеру, песни под гармони и балалайки выпивших за победу сельчан стали заглушать крики и плач вдов.

С тех пор, когда женщина плачет, во мне просыпается война…

Выбирал невесту

Это было до войны. Мне лет двенадцать. Ходил в школу через весь наш рабочий посёлок. По дороге мальчишки затевали драки, толкали девчонок в снег. Но любимое занятие у всех – катание по замёрзшим лужам. Ледовые дорожки от частых оттепелей в Сталинграде на всём пути. И, конечно, никто не мог миновать их. Девчонки не отставали от нас. Мы подкатами сбивали их с ног. И тут часто случались «кучи-малы».

Домой приходили в мокрой одежде и часто с оторванными пуговицами…

Но как-то случилась неприятность. Я так «подкатил» под одноклассницу Зинку, что она добиралась домой прихрамывая…

Об этом происшествии я вспомнил только, когда в нашем дворе показался отец одноклассницы. Я не на шутку перепугался и на вопрос: «Ты зачем это сделал?», брякнул: «Невесту выбирал…» А потом стал объяснять удивлённо смотревшим на меня отцам: «Если девчонка не рассердится на тебя, что ты её толкнул, значит, можно брать в невесты…»

– Ну, а Зина, как себя повела? – наконец спросил её отец.

– Она кинулась драться. А потом захромала…

– Значит, ты не возьмёшь мою дочь в невесты?

Я пристыжено молчал. Лицо и уши горели …

К моему удивлению, когда ушёл родитель Зинки, порки не было. Отец дал мне только подзатыльник со словами:

– В следующий раз ты выбирай невесту поаккуратнее!

* * *

Через два года в Сталинград пришла война. В первую же бомбёжку сгорела школа, а потом и весь посёлок. Из 27 учеников нашего 8-го класса выжило только семь. Погибла со всей семьёй и Зина Зуева…

Костюм на вырост

За год до войны ранней весной 1940 года отца, как передового рабочего-стахановца Сталинградского мебельно-ящичного комбината, послали в Москву на выставку ВДНХ с мебелью, которую он делал на токарном станке по дереву. Ехал три дня в вагоне-теплушке, грелся у чугунной «буржуйки», которую, как он говорил, потчевал отходами производства.

Вернулся через неделю пассажирским поездом и много рассказывал нам и соседям о Москве. Привёз гостинцы, среди которых были первые в нашей жизни с младшим братом Сергеем суконные костюмчики. Мой – тёмно-синий, у брата – рыжий в крупную клеточку.

Мы жалели их, надевали только по большим праздникам, да и то стеснялись, потому что у сверстников во всём нашем рабочем посёлке не было таких нарядных.

Вскорости началась война. Отца забрали в армию, а старший брат Виктор стал курсантом Грозненского военно-лётного училища тяжёлых бомбардировщиков, и нам уже было не до наших московских обнов. Мне четырнадцатый год, я заканчивал восьмой класс. Серёга почти на четыре года младше.

Война докатилась до Сталинграда, и тут мама по подсказке нашей квартирантки, беженки с Украины, вспомнила о наших костюмчиках.

– Надень на детей всё лучшее, – сказала беженка, – да и сама не ходи в затрёпанном. Начнут бомбить, все вещи могут сгореть, и вы останетесь в тряпье.

Над городом летали немецкие самолёты и начались первые бомбёжки.

Мама достала из сундука костюмчики, купленные на вырост, осмотрела длину рукавов и штанин. Теперь они были нам почти в пору, и сказала:

– Надевайте! Но берегите! В грязь не лезьте…

Первая страшная бомбёжка была 23 августа 1942 года. Мы с братом в новых костюмах. Горят несколько деревянных домов на нашей улице. Жители повылезли из блиндажей и подвалов, кинулись спасать дома. Мама и мы с братом среди них. Таскаем воду из кадок и колодцев. Водопровода в посёлке нет.

Принесли лестницу, меня подсадили на крышу ещё целёхонького дома, подают вёдра, и я лью воду на раскалившиеся от горящих рядом домов, доски. Одно ведро на крышу, другое на себя…

Мы отстояли этот дом. Но наша московская обнова выглядела страшно. Мама долго колдовала над моим костюмом, латала и сшивала его. А когда выстирала, он стал расползаться… Сергеев после стирки ещё можно было носить, но это уже не была обнова.

Больше в нашем посёлке домов не тушили. Теперь нас засыпали «зажигалками», и дома горели кварталами и целыми улицами. От пожаров поднимались такие вихри, что из укрытий и носа не высунешь…

Гибли не только люди. В первые же дни бомбёжек жители лишились всей живности: коров, свиней, коз, птицы. Скот погибал в сараях и хлевах. Куры летали по посёлку, как куропатки. Дольше всех жили собаки. Заслышав гул самолётов, они первыми влетали в наши блиндажи и подвалы, и их никакой силой нельзя было выгнать оттуда.

Впереди были только смерть и ледяной страх умереть в муках от ран. Наш рабочий посёлок оказался на стыке двух армий, которые обороняли Сталинград: 62-ой Чуйкова и 64-ой Шумилина. Немцы всей своей мощью били в этот стык, прорываясь к Волге. И тогда наш посёлок покрывали залпы тяжёлых орудий и «катюш» из-за Волги…

Волга-кормилица

Так называли мою родную реку в детстве, которое в тринадцать лет оборвала война.

То, что Волга раньше действительно была кормилицей, подтверждает довоенная жизнь нашего рабочего посёлка в Сталинграде.

В нём было несколько сотен подворий, и каждая семья обязательно что-то получала от щедрот Волги. На пропитание – непременно рыбу. В большинстве семей ловили её сами: начиная с детей, кончая взрослыми. Помню, мы трое братьев приносили с купаний куканы, похожие на гроздья серебра, мелких рыбёшек – косарей. Рыбка жирная, и её мама жарила без масла.

Взрослые ловили рыбу покрупнее: сазанов, судаков, жерехов… А профессиональные рыбаки на серьёзные снасти -сомов, стерлядь, осетров и другую красную рыбу. Её ловить запрещалось, но всё равно осетровых ловили и продавали из-под полы дёшево.

К столу рыба была в каждом доме. А у тех, кто побогаче и чёрная икра, и балыки из красной рыбы, и жирнющая селёдка-залом, которую сами засаливали и ели зимой. Летом было навалом свежей рыбы, а солёную приберегали в зиму.

О ходе селёдки из Каспия вверх по Волге следует рассказать особо. Это стихия, и она, как и положено стихии, скоротечна. Длится всего неделю, а то и меньше.

Селёдка идёт на стрежень громадными косяками, и вода кипит бурунами. Старики-волгари рассказывали, что раньше, если ты на лодке заплывал в такую кашу, то воткнутое весло стояло торчком!

Такого уже не было в моё довоенное детство. Но мы, мальчишки, подплыв на лодке, видели чёрную от спин сельди бурлящую волжскую воду. Залом шёл так плотно, что рыбаки ловили его огромными сачками, специально приготовленными для такого промысла.

Ловили сельдь и «немками». На корме лодки устанавливался крепкий шест, а с него в воду свешивалась сеть на стальных прутьях в виде опрокинутого зонта. В неё заходит рыба. «Немку» через блок на конце шеста поднимают, и в ней оказывается улов. Так промышляли на Волге и другую рыбу.

Через месяц или больше сельдь, как говорят волгари, скатывается обратно к Каспию. Многие из рыбин кверху пузом. Но есть и живые. Однако их никто не ловит. Рыбы так исхудали, что еле шевелят плавниками, они умирают. Происходит та же история, что и с лососёвыми на наших северных и дальневосточных реках. Отметав икру и оплодотворив её молоками, рыбы гибнут, дав жизнь новым поколениям.

Так было на Волге-кормилице из года в год до строительства на ней ГЭС и водохранилищ. Помню, как рано утром я увидел отца с обрубком на плече, завёрнутым в мешковину. Он бережно опустил ношу на землю и позвал меня. Я обмер, увидев огромного, почти в мой рост, осетра.

Побежал будить братьев, и при нас отец разделывал громадину-рыбу. Отрубив сначала голову и хвост на уху и заливное, а затем, срезав острые шипы с хребта и боков, пластал длинные плахи осетрового мяса для балыков.

Из довоенных рыбных чудес мне запомнились не только свежевыловленные дары Волги. В нашем поселковом магазине полки были забиты банками морских крабов с ярко-красными этикетками. Консервов было столько, что от них рябило в глазах. Их редко покупали, и то, только зимой, когда мало было свежей волжской и донской рыбы.

Зимой, правда, часто появлялся в наших магазинах ещё один волжский деликатес – миноги.

Однажды отец с получки на мебельно-ящичном заводе, где он работал токарем по дереву, принёс целую лохань (полу бочонок с двумя ушками) замороженных миног. Оставил свой гостинец в тёплой комнате. За ночь миноги отогрелись и расползлись по дому. А наутро мы всей семьёй собирали их, вытаскивая из щелей и углов, куда они позабивались.

Рыба в Волге не перевелась и после войны. Первые время, вплоть до шестидесятых годов прошлого века, Сталинград был рыбным городом! Можно легко было достать и осетрину, и чёрную икру. Красную рыбу, впрочем, как и до войны продавали из-под полы. Женщины разносили по квартирам, не особо опасаясь милиции. И стоила она, вроде бы, недорого. Но денег у людей было в обрез, и позволить себе деликатесы могли единицы.

Однако с тех пор, как зануздали Волгу плотинами ГЭС и создали разливанные моря водохранилищ, река перестала быть кормилицей. После завершения строительства второй на Волге Куйбышевской ГЭС (первой была Сталинградская), ниже нашей плотины творилось рыбное столпотворение.

Вся масса идущей из Каспия рыбы, упираясь в плотину, заставляла, будто бы кипеть волжскую воду. Особенно неистовствовали громадные осетровые. Они свечами выпрыгивали из воды и падали в неё, поднимая фонтаны брызг.

Рыбоподъёмник, смонтированный в плотине, не мог поднять в водохранилище и сотой доли подошедшей рыбы. По берегам стояли рыбаки и метали в воду самоловы – свинцовые груши, из которых торчали огромные крючки. Ими подсекалась рыба и выволакивалась на берег. Осетра или другую большую рыбину самолов мог только ранить, и они умирали, скатываясь вниз по течению.

Рыбаков-браконьеров гоняла милиция и охрана ГЭС. Но делала она это как-то неохотно, видно, понимая, что плотина, преградившая извечный путь рыбе, убивает её во много раз больше, чем рыбаки.

Так продолжалось несколько лет. А потом и это исчезло. И перед плотиной ГЭС воцарилась сегодняшняя тишь…

Рыбе преградили путь сетями и острыми крючками браконьеры.

Так был окончательно решён вопрос с Волгой-кормилицей.

Владимир Н. ЕРЁМЕНКО