Валерий ХАЙРЮЗОВ. ДОБРОЛЁТ

№ 1997 / 28, 28.05.2015

 

На вечерний, идущий в Горячие Ключи, автобус я опоздал, но не огорчился. На автостанции мне сказали: от Пивоварихи до Добролёта можно доехать на попутном лесовозе. Я так и сделал: на автобусе выбрался за город, облюбовал на обочине подходящее место и стал поджидать попутную машину. Дорога была пустынна. Настроение моё падало по мере того, как надвигались сумерки: вместе с темнотой шансы попасть засветло в таёжный посёлок становились равными нулю.

Я уже давно обещал уезжавшему в Москву писателю Вячеславу Шугаеву приехать и посмотреть, а если приглянётся, купить у него в Добролёте дом. Машин не было и, как сказал мне проезжавший мимо пивоварихинский тракторист, скорее всего не будет, потому что после проливных дождей Ушаковка вышла из берегов и дорога на Горячие Ключи размыта. И тогда я решил идти в Добролёт пешком, тридцать километров не Бог весть какое расстояние. А если повезёт, подберут и посреди дороги.

Названия Горячий Ключ, Добролёт я запомнил ещё с детства, когда мой отец ездил на Бадан заготавливать клёпку для бочек. Он говорил: дорога туда никудышная и отнимает двое суток. В первый день они добирались до Добролёта и, переночевав, дальше шли по тайге пешком.

Когда уже совсем стемнело, возле деревни Худяково меня подобрал маленький, рыжеватый, в куртке из кожзаменителя хозяин старенького «Москвича». Не выключая двигатель, он вышел из машины, пнул колесо и, посмотрев куда-то вперёд, кивком головы предложил мне место рядом с собой. Второй раз приглашать было не надо. Проехали мы немного. Дорога становилась всё хуже и хуже. Мне то и дело приходилось выходить из машины, подкладывать под колёса ветки и толкать её вперёд. Тракторист оказался прав: за Кукшей, неподалёку от моста, вода шла через дорогу. Подняв впереди себя мутный водяной вал, машина проползла несколько метров и остановилась. Мотор глухо, с надрывом фыркнул и умолк. Выручил поздний лесовоз. Шофёр бросил нам трос, перетянул на другую сторону и, громыхая прицепом, умчался в ночь. Мы осторожно поплелись следом. Справа и слева от дороги тёмной стеной стоял лес, казалось, машина движется по нескончаемому лесному коридору.

Неожиданно лес закончился, мы выехали на широкое белое поле. Я даже подумал, что здесь, вдали от города, посреди лета выпал снег. Ощущение это усиливалось ещё и тем, что сверху плотной, густой шубой низко нависала холодная темнота, которая бывает в наших краях поздней осенью.

– Добролёт, – ткнув пальцем в стекло, сказал водитель. – Райское, скажу, место. Воздух свежий, сладкий, хоть с чаем пей. Здесь бы не лес пилить, а пчёл разводить.

Утром, забравшись на горку, я всей грудью, как сказал водитель, пил этот свежий воздух, собирал по тёплому склону спелую пахучую землянику и смотрел на тихий, сонный посёлок, на длинные поленницы дров, на лёгкие, едва различимые дымки над трубами. По зелёной бархатистой долине Ушаковки в сторону Сухой речки, точно стадо огромных диковинных коров, прячась и растворяясь среди сосен, уходили от домов клочья тумана. Мне вдруг пришло в голову, что города, многоэтажные дома, бетонные, приспособленные для жилья квартиры придуманы людям в наказание. Только в таких посёлках человек становится самим собой и может ощутить себя частицей природы, от которой он так старательно отгораживается.

С тех пор прошло почти двадцать лет. Сегодня эту крохотную, в два десятка домов, деревеньку по дороге на Байкал можно проскочить на машине, не заметив. Новую дорогу, соединяющую Иркутск с Большой Голоустной, проектировщики пустили поверху. Зажатый с трёх сторон горами Добролёт остался внизу, теперь забытый и заброшенный.

Я давно уже понял: этот населённый пункт был задуман как временный и строился наспех, без всякого плана. Строящемуся городу необходим был лес, вот тогда и появился в тридцати верстах от областного центра на Ушаковке посёлок лесорубов, на реке была возведена мельница, построена пилорама, а уже от неё, вверх и вдоль Крестового ручья, начали лепить свои дома рабочие. Селиться у реки побаивались: во время весеннего паводка и летних дождей вся низменная луговина оказывалась под водой. Кому какое место понравилось, тот там и начинал возводить свою усадьбу. Посёлок получился без единой улицы, с глухими тупичками и закоулками. Часть домов расположилась по склону горы, другая – вдоль пыльного, ведущего на Байкал тракта, крутым зигзагом разрезавшего Добролёт на две части. Перескочив по мостику Крестовый ручей, он круто устремлялся на Змеиную горку и далее по долине реки уходил к посёлку Горячие Ключи. Отметившись там, он вновь полого поднимался на хребет Онот и, скатившись с него, спешил в сторону Малой Голоустной. От неё до Байкала рукой подать, хочешь езжай в Большую Голоустную или поворачивай на Бугульдейку. Через Еланцы можно добраться до Малого моря.

Старожилы утверждают: посёлок назвали в честь акционерного общества «Добролёт», которое было образовано в начале двадцатых годов и послужило прообразом современной гражданской авиации. Рассказывают, что именно здесь заготавливали лес для строительства Иркутского аэропорта и сплавляли вниз по Ушаковке.

Того общества нет уже и в помине, а хорошее, тёплое название осталось. Вообще люди, выбиравшие эти места для жительства, были не лишены поэтического чувства. Поливаниха, Кукша, Солнцепёчная, Бадан-завод, хребет Сахалин, Онот, Аракчей, речка Чёрная, Солонянка, Сухая – названия точные, ёмкие, выразительные.

Заросшая сосняком Змеиная горка зелёной островерхой гривой нависает над посёлком, и, если подняться на неё, весь Добролёт как на ладони. Когда-то сюда, спасаясь от волков, прибегали лоси. Гора круто, почти отвесно обрывается в Ушаковку. Там, внизу, через речку переброшен висячий мостик, по которому летом на левую сторону раньше переходили ягодники и заготовители черемши. Сейчас от мостика, так же как от мельницы, осталось одно название. Как напоминание о прошлом, ещё торчат из земли и воды полусгнившие брёвна да покачиваются на ветру стальные канаты. Правее и выше от остатков старой мельницы впритык друг к другу стоят дома, сараи, стайки, бани, заборы, огороды, поленницы дров. Чуть далее, за черёмуховыми кустами и серым глухим забором, видна пилорама, слева от неё – заваленный брёвнами и свеженапиленными досками луг. Через дорогу тёмным квадратным островком стоит посаженная лесниками к какому-то юбилею кедровая роща. Посреди посёлка на самом высоком месте торчит высокая, засохшая лиственница, и со стороны кажется, посёлок накололся на неё, как на штык. На ней обычно сидит ворона и хозяйским взглядом осматривает дворы, проезжающие мимо машины. Они в посёлке не останавливаются. Для них здесь нет никакой выгоды, ни магазина, ни фельдшерского пункта. Даже телефона и того нет. Прежде, при советской власти, всё это имелось. Честно говоря, Добролёт для городского жителя малоинтересен. Для отдыха не приспособлен, если поискать, то вокруг Иркутска найдётся много других, более удобных и красивых мест. Бывает, правда, заскочит какая-нибудь машина к старшему лесничему, чтобы договориться насчёт пиленого бруса или дров.

Посёлок держится в основном на стариках, молодые уехали в город и наезжают в родные места погостить, попить молока и, нагрузившись продуктами, укатить обратно.

Зима в Добролёте долгая, морозная и нудная. Снегу выпадает много, по пояс, бывает, ветер наметает высокие, вровень с заборами, сугробы. Но тем, кто держит скотину, скучать некогда. Поднимаются рано и ложатся поздно, работа хоть и привычная, но требующая каждодневного ухода. Для поросят и коров нет выходных. По субботам с утра начинают топить бани. Когда стемнеет, ждут из города вечерний автобус: авось кто-то из родственников приедет на выходные. Встречают гостей бурно, будто всю жизнь не виделись. Тут же снаряжают в баню, а после – за стол. Тихо потрескивают в печи дрова, вяжутся неспешные разговоры; новости одни и те же – рассказывают, кого встретили в автобусе и кто что при этом сказал друг другу. Летом распорядок не меняется, всё так же топят бани и ждут вечерний автобус. Больше всех радуются гостям собаки.

Едва сойдёшь с автобуса, тебя уже встречают: Нойба и Дружок бегают вокруг, хвостами виляют, заглядывают в глаза, и становится веселее. Несёшь в дом дрова, они рядом. Затопив печь, в сопровождении своих верных друзей бежишь на Ушаковку. Река тихо шумит на перекатах, устало перекатывается через упавшие в воду деревья, облизывая тонкие ветки. С противоположного берега сумрачно, с каким-то своим лесным интересом поглядывают на тебя тёмные ели. Здесь всё так же, как десять и сто лет назад.

Вечером, после бани, ко мне на огонёк обязательно заглядывал, ныне покойный, сосед, лесник Вячеслав Фёдорович Седловский. Распаренный, умиротворённый, он садился на табурет и, как бы пробуя голос, начинал откашливаться, красное, как начищенный кирпич, лицо становилось свекольным и годным для сурьёзного разговора. Мы начинали обсуждать последние мировые новости, от них переходили к новостям городским, а потом, как это и положено, подступали к самым главным – деревенским. Седловский всегда был в курсе всех текущих событий. У него на всё была своя, проверенная жизнью, критическая оценка всего происходящего.

Мы начинали говорить о видах на лесной урожай: здесь ему нет равных. Почти всегда его прогнозы оправдывались. Памяти и наблюдательности лесника можно было только позавидовать. Казалось, он помнит всё: тропинки в лесу, лучшие охотничьи и ягодные угодья, где что нынче уродилось, а где вымерзло. Вячеслав Фёдорович доставал карандаш и начинал рисовать, как туда добраться, после какой развилки надо повернуть в нужную сторону. Мне иногда казалось, Седловский знает, что находится в тайге, скажем, за сотню километров от Добролёта.

В пятидесятые годы он вместе с моим отцом заготавливал клёпку в Бадане, и Вячеслав Фёдорович рассказывал о том времени так, будто происходило всё это вчера. Сидит на табуретке, покачивает ногой и, выставив вперёд свой крупный горбатый нос, с хитринкой в глазах говорит врастяжку:

– Намедни приезжал ко мне кум, попросил на черничник сводить. Ну мы с ним выпили румку и пошли. Идём, идём, он, видимо, притомился и спрашивает: сколько ещё идти? А я откуда знаю. Говорю: расстояние здесь измеряли два брата. Мерили верёвкой. Вскоре она порвалась. Старший говорит: давай свяжем, а младший махнул рукой: давай так скажем – кто проверять будет? Набрали мы по три ведра и вечером дома были. Вареники с черникой – одно объеденье. И для зрения она полезная. Раньше мы её для аптек заготавливали, сушили и в мешках в город отправляли. Да мало ли чего приходилось нам заготавливать!

Я поглядывал на него и думал: вот сидит передо мною человек, а в нём, как в хорошем справочнике, уйма почти забытых знаний и умение выживать в любых, самых неблагоприятных условиях. Он знал всё: как гнать дёготь, приготавливать сироп из берёзового сока, делать из ягод вино, как сложить русскую печь или подковать лошадь. И ещё многое-многое другое. Бывало, возьмёшься за ремонт, а он тут как тут, смотрит, как городские управляются с топором и пилой.

Городские были для него вроде недоношенных детей. За что ни возьмутся, всё, по его мнению, плохо. За примерами далеко ходить не надо. Как-то два лётчика-дачника решили вспахать огород на горке. Взяли у Ивана Борисова лошадь, запрягли её, приладили плуг. Начали пахать, а плуг по одному и тому же месту ходит. Аж до коренных пород распластали землю. Весь посёлок собрался внизу около дороги, смотрят, чем дело кончится. Поднялся на горку Седловский, отрегулировал плуг и вспахал огород.

«Это, – сказал, – вам не на самолёте летать, плуг хоть с виду приспособление простое, но требует умелого обращения».

Крепких хозяйств в Добролёте не много. Каждый живёт своим миром, своей семьёй. Вообще со стороны посмотришь: вроде бы как среди добролётцев тишь да благодать. Но когда приглядишься, прислушаешься, то поймёшь: отношения здесь не менее сложные, чем, скажем, между английским и мадридским дворами. Бывает, от крохотной обиды, одного неосторожно сказанного слова люди годами не разговаривают друг с другом. Есть в посёлке несколько казённых, принадлежащих лесничеству, домов, где живут налётом, приедут подзаработать на пилораме, покрутятся, попьянствуют год-другой и упорхнут в другие края: заработки плохонькие, а неудобств полон набор. Старожилы смотрят на них снисходительно, как на перелётных птичек.

Любая русская и, если хотите, сибирская деревня не может обойтись без своего болезненного, которого все жалеют, дитяти. Таким в Добролёте является Коля Шепиленко. Ему нет ещё и пятидесяти, а выглядит он гораздо старше. Ходит Коля сгорбившись, одним плечом вперёд, смотрит исподлобья чёрными цыгановатыми глазами, говорит хриплым, пропитым голосом. Те, кто видит его в первый раз, шарахаются от него в сторону. Но ребятишки сразу же распознают его добрую душу. Как и все здешние жители, Шепиленко – мастер на все руки. Связать раму или выстрогать топорище – для него пара пустяков. Ну а тракторист он первейший. Кому вспахать, привезти дров, вытащить застрявшую машину – все бегут, разыскивают Шепиленко. Он не отказывает, идёт днём и ночью, в любую погоду.

Расчёт с ним один – бутылка. Но сколько бед, горя она ему принесла. Однажды пьяному ему собаки отгрызли ухо. А сколько раз замерзал, тонул, разбивался, ломал руки. Как-то, перепутав деревянную скамью с плитой в бане, уселся на раскалённое железо. И всё сошло ему с рук. Приедешь в Добролёт, смотришь, ковыляет по дороге нескладная фигура, ищет, где бы опохмелиться.

В Добролёте есть две вещи, которые отмечают все приезжающие в посёлок люди. Это необыкновенно сладкое и вкусное молоко. Коровы пасутся на сочных лугах и, если лето засушливое, забираются в богатую разнотравьем лесную чащобу. И, конечно же, всем запоминается горячинский хлеб. Пекарня в Горячих Ключах небольшая, но хлеб выпекают отменный, мягкий, ароматный, за один присест можно целую буханку съесть. А с молоком и подавно. Многие в Добролёте выпекают собственный хлеб, но предпочитают горячинский.

Когда стемнеет, я беру трёхлитровую банку и иду к Седловским за молоком. В Добролёте двери не запирают: запор – так, одна видимость. Открываю засов, навстречу выбегает Нойба. Я отдаю банку Вере Егоровне, она спустя пару минут выносит молоко и провожает до калитки. Там мы останавливаемся, и она начинает рассказывать, как теперь живёт без мужа. Потом начинает ругать сына Александра, но делает это без злости, как и любая мать, для которой он хоть и взрослый, но всё равно неразумный ребёнок. Единственная её опора и поддержка – дочь Надежда. Каждую пятницу она приезжает из города и впрягается в непростое деревенское хозяйство: помогает матери.

Весной и особенно летом жителей Добролёта разбавляют дачники, некоторые из них приезжают сюда и живут до осени. Интересно, что уже через пару дней с них слетает городской лоск и они начинают подстраиваться под деревенских. Некоторые, правда, пытались держать марку, ходить в шортах, носить соломенные шляпы. Но выдерживают не долго, начинают чувствовать себя неуютно. Даже местные собаки, которые, как известно, людским премудростям и хитростям не обучены, начинают облаивать их. Деревенские на все городские выкрутасы, моду, новшества смотрят снисходительно и практично: если годится для хозяйства, примеряясь и прицениваясь, примут. Во всём другом – закоренелые консерваторы. Впрочем, здесь им попросту некогда тратить на всю эту, как они считают, ерунду время.

Весной долина Ушаковки словно покрывается белой пеной: начинают цвести черёмуха и яблоня. Над посёлком плывёт тонкий душистый запах. В огородах жгут костры, готовят землю под новый урожай. А с конца июля и по сентябрь Добролёт заполняется ягодниками. На мотоциклах, машинах они, словно полчища моторизованной саранчи, пыльными колоннами проносятся мимо и расползаются по окрестным лесным дорогам и тропам.

У местных жителей свои заботы, главной из которых является покос. Загодя начинают отбивать косы, готовить волокуши. Если не заготовишь сена на зиму, то продавай или режь скотину. Любители попариться заготавливают берёзовые веники и вывешивают их под крыши.

А там, глядишь, подоспеет ягодная пора.

Раньше вокруг посёлка можно было спокойно, не затрудняясь, набрать банку-другую душистой земляники или красной смородины. Сейчас то ли действительно, как говорил Седловский, городские повыхлестали, то ли перестала тайга родить, но, чтобы набрать ягод на зиму, приходится уезжать ближе к Байкалу. Осенью, если год урожайный на кедровые орехи, лесники заводят «Урал» и едут на Бадан. На другой машине туда соваться нечего: дорога – шею сломать можно. Но для многих добролётцев она знакома и привычна, многие родились и выросли там.

Летние вечера в Добролёте особенные. После девяти часов движение воздуха прекращается и наступает вселенская тишина. Где-то недалеко, на горе, начинает куковать кукушка, и многие загадывают, сколько они ещё проживут. Снизу, от реки, наползает лёгкая дымка, воздух свежеет. Кажется, совсем рядом переговариваются люди, мычит недоеная скотина и глухо, точно для себя, перелаиваются собаки. А когда стемнеет и на крыши домов лягут крупные низкие звёзды, кажется, надо мной раскинулось огромное ромашковое поле, через которое чертит свою крутую дугу похожий на светлячок крохотный, блескучий спутник. И вспомнишь другое: когда, бывало, ночью подлетаешь к городу, то лежащая внизу земля с крохотными огоньками маленьких поселений очень напоминает звёздное небо с его Большой и Малой Медведицами, Козерогом, Стрельцами, Рыбами, Гончими Псами и Млечным Путём. Убери что-то одно – и картина будет неполной, потому как каждое из них является опорной точкой и помогает людям выбрать правильный курс и добраться до дома, где тебя всегда ждут.

Валерий ХАЙРЮЗОВ