Литературная критика: суд, мнение или самовыражение?(ЧАСТЬ V)

Рубрика в газете: В огне критики, № 2021 / 8, 04.03.2021, автор: Александр КУРИЛОВ

Продолжение. Начало в № 4, 5, 6, 7

---

8

В марте 1834 года был закрыт «Московский Телеграф», а уже в сентябре того же года на литературное поприще выходит В.Г. Белинский. Он принимает на себя обязанность «надзора за отечественной литературой», но не «беспристрастного», а очень даже пристрастного. Делает заявку на освободившееся, после запрещения «Московского Телеграфа» и оставшегося не у дел Полевого, место «кормчего» и одновременно «колонновожатого», провозгласив себя «органом нового общественного мнения». Обозначит цель и дорогу, по которой наша литератора и «корпус» писателей должны к ней идти. И докажет, наглядно и убедительно, что для этого действительно достаточно одного критика – именно критика, а не ещё одного любителя печатно высказываться по поводу прочитанных им произведений и их авторов.
Белинский был довольно прилежным учеником Мерзлякова, хотя никогда в том не признавался, и Н.Полевого, кто стал для него «вечным образцом журналиста», в чём он и признаётся в письме Полевому от 26 апреля 1835 года.
Свою деятельность Белинский начинает, опираясь на представление Мерзлякова о критике как теоретике, историке литературы и писателеведе. Именно в таком качестве он выступает в своих «Литературных мечтаниях» (1834) и выстраивает их точно так же, как и Мерзляков «Рассуждение о российской словесности в нынешнем её состоянии».
Мерзляков начинает «Рассуждение» с определения, что такое «словесность», Белинский свои «мечтания» – с определения, что такое «литература». Затем Мерзляков кратко излагает историю отечественной словесности с «времён Петра Великого», от Тредиаковского до В.А. Озерова и И.А. Крылова, характеризуя каждого писателя в соответствии с понятием о «словесности». Точно так же поступает и Белинский, предлагая вниманию читателей свою историю отечественной литературы с «царствования Петра», от Кантемира и Тредиаковского до Ф.В. Булгарина и А.А. Бестужева-Марлинского, характеризуя, естественно, каждого в соответствии с понятием о «литературе». И в дальнейшем Белинский будет выступать не только как критик, но и как теоретик, историк литературы и писателевед.
У Н.Полевого он учился бескомпромиссности, бесстрашию, категоричности и безапелляционности, которая переросла в «диктаторство», как считал Валериан Майков, его соратник по цеху и соперник по «литературному суду».
Сочиняя «Литературные мечтания» – а мечтать тогда означало представлять себе что-либо мысленно, выстраивать свои воображением картину чего-либо, что он и делает, «рисуя» историю отечественной литературы от «царствования Петра», – Белинский тогда разделяет общее на то время понятие о сущности критики, предназначенной для «образования вкуса». Он понимает, что она есть приложение теории к практике, отмечая, что «литературные судьи» при оценке произведений «с важностью разворачивали «Лицей» (в переводе г. Мартынова «Ликей») Лагарпа и «Словарь древния и новыя поэзии» г. Остолопова, и видя, что новое произведение не подходило ни под одну из известных категорий и что на греческом и латинском языке не было образцов оному, торжественно объявляли, что оно было незаконное чадо поэзии, непростительное заблуждение таланта».
Но его больше привлекает «ругатика», «предпочитающая истину приличиям», и любя которую «навлекаешь на себя ненависть и гонение», что однако не обижает, а напротив доставляет «ругателю» удовольствие. «…Что за блаженство, – восклицает Белинский, – что за сладострастие души, сказать какому-нибудь гению в отставке без мундира, что он смешон и жалок с своими детскими претензиями на великость, растолковать ему, что он не себе, а критику-журналисту обязан своею литературною значительностью; сказать какому-нибудь ветерану, что он пользуется своим авторитетом на кредит, по старым воспоминаниям или по старой привычке; доказать литературному учителю, что он близорук, что он отстал от века и что ему надо переучиться с азбуки; сказать какому-нибудь выходцу бог знает откуда, какому-нибудь пройдохе и Видоку (намёк на Ф.Булгарина. – А.К.), какому-нибудь литературному торгашу, что он оскорбляет собою и эту словесность, которой занимается, и этих добрых людей, кредитом коих пользуется, что он наругался и над святостью истины и над святостью знания, заклеймить его имя позором отвержения, сорвать с него маску, хотя бы она была и баронская (намёк на О.Сенковского. – А.К.) и показать его свету во всей его наготе!» И повторяет: «Говорю вам, во всём этом есть блаженство неизъяснимое, сладострастие безграничное!» – прекрасно при этом сознавая, что «в литературных сшибках иногда нарушаются законы приличия и общежительности…».
Белинский воспринимает «ругатику» как естественную реакцию на «досаду видеть глупое чванство литературного павлина, видеть незаслуженный успех… глупца». «Милостивые государи! – восклицает он, – если вам понятно чувство любви к истине, чувство уважения к какому-нибудь задущевному предмету, то будете ли вы осуждать порыв человека, который иногда, к своему вреду, вызывает на себя и мщение самолюбий и общественное мнение…?». «Ругатика» как проявление «запальчивости», «справедлива ли она в самой своей несправедливости? – продолжает он вопрошать «милостивых государей» – читателей, оправдывая её: «Должен ли этот человек оскорбляться или пугаться того, что люди посредственные, холодные к делу истины, лишённые огня Прометеева, провозгласят его крикуном или ругателем? …А понимаете ли вы блаженство взбесить жаркую посредственность, расшевелить мелочное самолюбие, возбудить к себе ненависть ненавистного, злобу злого?»
И в дальнейшем, не боясь прослыть «ругателем», будет считать своим долгом «преследовать литературным судом литературные штуки всякого рода, обличать шарлатанство или барышничество», потому что «щадить посредственность, бездарность, невежество или барышничество в литературе значит способствовать к их умножению».

Непосредственно к разговору о том, что такое критика, Белинский обратится в статье «О русской повести и повестях г. Гоголя» (1835). «Мне кажется, – пишет он, – что для надлежащей оценки всякого замечательного автора нужно определить характер его творений и место, которое он должен занимать в литературе. Первый можно объяснить не иначе, как теориею искусства (разумеется, сообразно с понятиями судящего) (т.е. прилагая теорию к практике. – А.К.); – второе – сравнением автора с другими, писавшими или пишущими в одном с ним роде». И затем прямо, опуская слова «мне кажется», пишет: «Я сказал уже, что задача критики и истинная оценка произведений поэта непременно должны иметь две цели: определить характер разбираемых сочинений и указать место, на которое они дают право своему автору в кругу представителей литературы».
Выходило, что в это время для Белинского «критика и истинная оценка произведений», раз между ними стоит союз «и», разные виды деятельности и у каждой своё назначение: цель «истинной оценки» – не давать «оценку» произведениям, а «определять их характер»; «задача критики – «указать место, на которое сочинения «дают право своему автору» занять его в «кругу» других.
Сказанное Белинским о двух разных видах деятельности и двух разных целях не оговорка, «…по моему мнению, – говорит он далее, – первый и главный вопрос, предстоящий для разрешения критики, есть – точно ли это произведение изящно, точно ли этот автор поэт? Из решения этого вопроса сами собою вытекают ответы о характере и важности сочинения».
Но это не один, а два вопроса, «разрешение» которых, т.е. ответы на них, находятся в двух разных областям знаний: изящно или не изящно произведение – вопрос теории литературы; автор поэт или не поэт – вопрос писателеведения, как и «указание» его места среди других авторов. Однако ответить на эти вопросы невозможно, не определив, что такое «изящное» и что такое «поэт»: критериев того и другого Белинский не даёт.
Ранее, в «Литературных мечтаниях» он вводит понятия «поэт-стихотворец» и «поэт-прозаик», не объясняя, чем же один отличается от просто «стихотворца», а другой от просто «прозаика», считая, что все «сочинители» стихов, повестей и романов уже в силу одного этого «поэты». Теперь же, назвав прозаика Гоголя «поэтом», но не вообще, а только «поэтом жизни действительной», даёт понять, что для него «поэт» не всякий «стихотворец» и «прозаик», а только тот, кто может «извлекать поэзию жизни из прозы жизни и потрясать души верным изображением этой жизни».
Отсюда следовало, что первым критерием «писателя-поэта» – «прозаика» или «стихотворца», является верное изображение им «жизни действительной». При этом одним «из самых верных признаков поэзии, истинного и притом зрелого таланта» становится «простота вымысла, народность, совершенная истина жизни, оригинальность…» Получается, что именно эти качества реально определяют «характер» произведений и никак не зависят от «разрешения» вопроса – «изящно» ли оно и «поэт» ли его автор.
Как видим, Белинский тогда полагает, что назначение критики не столько в том, чтобы определять достоинства и недостатки литературных произведений, как многие считали до него, а в том, чтобы отвечать на вопросы о их «характере и важности». Но если с представлением Белинского о «характере» произведений и по каким параметрам его надо определять более или менее ясно, то что он имел в виду под «важностью» произведения непонятно. И оказывается, что «истинная оценка произведений» необходима не как таковая, а лишь «для надлежащей оценки всякого замечательного (и не только. – А.К.) автора. И он ещё раз повторит: «…задача критики: определить степень, занимаемую художником в кругу своих собратий». Однако, это задача не критики, а писателеведения, одной из областей науки о литературе. И именно в этой области, о чём он даже не подозревает, Белинский добивается наибольших успехов.
Ученик Мерзлякова он считает сферой критики всё, что имеет отношение к художественной словесности: и теория, и история литературы, а также жизнь и творчество писателей – писателеведение. Такое понятие о ней возникает у нас в XVIII в. (и это предмет особого разговора), в XIX в. наиболее значительными и заметными работами в этой области статьи Жуковского «О басне и баснях Крылова» (1809) и «О сатире и сатирах Кантемира» (1811), а непосредственно перед выходом Белинского на литературное поприще – «Сочинения Державина» Н.Полевого (1832).
Отдав дань писателеведению в «Литературных мечтаниях» и в статье «О русской повести и повестях г. Гоголя», Белинский и в статье «О стихотворениях г. Баратынского» (1835) задаётся вопросами не как критик, а как писателевед: «Г-н Баратынский поэт ли? Если поэт, какое влияние имели на нашу литературу его сочинения? какой новый элемент внесли они в неё? какой их отличительный характер? Наконец, какое место занимают они в нашей литературе?» Но при ответе на эти вопросы поступает, как критик, вынося «приговор» и стихотворениям Баратынского, что характеризуют его «светскую, паркетную музу», и их автору, творчество которого не отвечает «необходимому условию, составляющему истинного поэта» – современности. Поэт же, замечает Белинский, «больше, нежели кто-нибудь, должен быть сыном своего времени». Так в арсенал критики в качестве одного из критериев достоинств писателей и их произведений вводится понятие «современность».
Белинский чувствует, то, чем он занимается (писателеведение), это не совсем критика, хотя по-своему тоже суд, и опять обращается к вопросу: Что такое критика? С него он начинает статью «Стихотворения Владимира Бенедиктова (1835), – и отвечает в полном соответствии с её сущностью: «…оценка художественного произведения». Тут же, естественно, ставит другой вопрос: «При каких условиях возможна эта оценка, или, лучше сказать, на каких законах должна она основываться? На законах, – пишет он, – изящного», как считают «записные учёные». И снова вопросы: «Но где кодекс этих законов? Кем он издан, кем утверждён и кем принят? Укажите мне, – продолжает Белинский, – на этот свод законов изящного, на это уложение искусства, которого начала были бы вечны и незыблемы… где эта мерка, тот аршин, которым можно мерить изящные произведения; где тот масштаб, которым можно безошибочно измерять градусы их эстетического достоинства? … Их нет…».
Ранее Белинский считал, что задача критики «определить характер разбираемых сочинений», теперь полагает, что она должна и «измерять градусы их эстетического достоинства». Но такое невозможно по той простой причине, что «законы изящного», которыми только и можно «измерять градусы эстетического достоинства» произведений, постоянно меняются с «получением новых фактов, на которых они основываются». К тому же неизвестно, что такое «изящное произведение». О каких «законах изящного» может при этом идти речь, если нет ясности в самом понятии «изящное произведение». Но Белинского это не смущает. И признавая, что кодекса «законов изящного», по которым можно и должно судить произведения искусства, нет, тем не менее замечает, что «уже известны многие из его законов» и «самые основания» собственно «мира изящного», не называя при этом ни одного «закона», ни сущности понятия «изящного» – основы одноимённого «мира».
И тут он находит выход: критику не надо знать «законны изящного», ему лишь «должны быть известны современные понятия о творчестве; иначе он не может и не имеет права ни о чём судить». Так, понятие «современность», которое Белинский вводит для обозначения достоинств поэтов и их произведений, он теперь распространяет и в качестве критерия теоретико-литературных позиций критиков, кому «законы изящного» в силу их неопределённости не указ.
Но чтобы быть критиком, полагает Белинский, одних «современных понятий о творчестве» мало, нужно ещё «тонкое поэтическое чувство, глубокая приемлемость впечатлений изящного». Однако «изящное» не поддаётся определению, зато, обладая «тонким поэтическим чувством», «с первого взгляда можно отличать поддельное вдохновение от истинного, риторические вычуры от выражения чувства, галантерейную работу форм от дыхания эстетической жизни». Лишь при этом «сильный ум, обширная учёность, высокая образованность» плюс «современные понятия о творчестве» «имеют смысл свой и свою важность». И суждение «в деле изящного» только тогда «может быть правильно, когда ум и чувство находятся в совершенной гармонии».
Отсюда следовало, что важнейшим исходным для вынесения критиком суждения о том или ином произведении, является впечатление, полученное им при чтении произведения, а «ум», «учёность» и «образованность» должны находиться с ним не в разладе, а «в совершенной гармонии» – т.е. согласии. Пройдёт совсем немного времени и суждения, основанные на впечатлениях, Белинский будет считать уже не критикой, а лишь «литературными мнениями».
Разделению «критики» и «мнений» он уделит особое внимание в статье, что так и будет называться – «О критике и литературных мнениях «Московского наблюдателя» (1836). Но чуть раньше он даёт понять, что критик – это «сторож на Парнасе», точнее, – у входа на него, который «окликает всех проходящих» и «отдаёт им, свею алебардою, честь по их званию и достоинству… неутомимо и неусыпно…».
Статью «О критике и литературных мнениях» Белинский также открывает вопросом: «Что такое критика?». Но если при обращении к стихотворениям Бенедиктова он отвечает на него по-существу и однозначно: «…оценка художественного произведения», – то теперь расширительно и одновременно вопросительно: «Что такое критика? Простая оценка художественного произведения, приложение теории к практике или усилие создать теорию из данных фактов?» И отвечает: «Иногда и то, и другое, чаще всё вместе».
При этом «вместе» оказываются разные уровни представления о критике: её «назначение» («оценка художественного произведения»), «специфика» («приложение теории к практике») и «законодательность» (кодификация – «создать теорию», которую затем и «прилагать к практике»). Он оставляет без внимания уровень «назначения» как очевидный и не требующий никаких разъяснений, и отвечая на вопрос: «Чем критика должна быть?» – останавливается на двух других. Как «приложение теории к практике» критика в соответствии с прилагаемой теорией может, считает Белинский, быть двух родов: «Частным выражением мнения того или другого лица, принимающего на себя обязанность судьи изящного, или выражением господствующего мнения эпохи в лице её представителей, которое есть результат прежде бывших мнений опытов и наблюдений… Без сомнения, – подчеркиваёт он, – она имеет право быть тем и другим».
Критика «первого рода» прилагает к произведениям литературы качественно новую теорию, которая является «шагом вперёд, открытием нового, расширением пределов знания или даже совершенным его изменением». Критика «второго рода» прилагает теорию существующую. Зато она «меньше рискует» потому, что «может быть увереннее в самой себе, может быть истинною в отношении к своему времени». «Истинною», потому что старается «уяснить и распространить господствующие понятия своего времени об изящном». Когда же «основные законы творчества (на основе которых создаётся всё изящное» и формируются его «законы». – А.К.) уже найдены, это есть единственная цель критики» – критики «второго рода, так как «критика первого рода» есть исключение из общего правила, явление великое и редкое…» Ведь она открывает новые законы творчества, а потому «должна быть делом гения», «уяснить» же «законы», которые «найдены», «теоретически, подтверждать их истину практически» назначение критики «второго рода».
Здесь Белинский приходит к пониманию сущности «изящного», чего ему не удавалось сделать раньше: если художественная литература «изящная словесность», значит «теория литературы» – «теория изящного». Она, пишет Белинский, «есть систематическое и гармоническое единство законов изящного; но она, – замечает Белинский, – имеет ту невыгоду, что заключается в известном моменте времени». Она «результат прежде бывших мнений, прежде бывших опытов и наблюдений». И назначение критики «второго рода», как уже отмечалось выше, «уяснить и распространить господствующие понятия своего времени об изящном».
Однако «вечных и незыблемых законов изящного» нет и быть не может. Они изменяются «с получением новых фактов, на которых они основаны». Критику «второго рода», что прилагает к литературным произведениям «законы изящного», основанные на фактах, полученных «прежде», на «бывших мнениях, опытах и наблюдений», получить «новые факты» неспособна. Это предназначение критики «первого рода». Благодаря ей «критика беспрестанно движется, идёт вперёд, собирает для науки новые материалы, новые данные», изменяя одни «законы изящного», расширяя и обогащая другие, устанавливая и утверждая новые. И в этом качестве, считает Белинский, она «есть движущаяся эстетика».
Мерзляков каждое суждение о литературе, произведениях и писателях считает, как мы видели, критикой. Такое понятие о ней тогда разделяют многие. Белинский, соглашаясь с тем, что критике до всего есть дело, и подтверждая, что действительно «у нас всякая статья, в которой судится о каком-нибудь литературном предмете, называют критикою» не согласен с таким о ней представлением. Критикою, считает он, можно называть только те статьи, где на лицо «приложение теории к практике», потому что она «литературный суд» с обязательным приговором, основанном на конкретных критериях – понятиях.
В «Литературных мечтаниях» к произведениям отечественных писателей он прилагает понятие о народности, в статье «О русской повести и повестях г. Гоголя» понятие о «реальной и идеальной поэзии», к «светской, паркетной музе» Баратынского – понятие «современность», к стихотворениям Бенедиктова – о «неестественности и вычурности», как недостатка «фантазии» у поэта и «вдохновения»; вводит понятие «дельная литература» и т.д.
Обращаясь к статьям С.П. Шевырева Белинский замечает, что их нельзя назвать критикой, потому «что он судит о литературных произведениях по личным впечатлениям и отвергает возможность положительных законов искусства (т.е. теорию. – А.К.)» и «основания изящного, которым руководствуется сам г. Шевырев, остаются для нас доселе тайною». Да, пишет Бакинский, «мы нисколько не сомневаемся в добросовестности г. Шевырева, мы уверены в его вкусе, но нам бы хотелось знать и его литературное учение в приложении к разбираемым книгам».
Это не значит, что «судить о литературных произведениях по личным впечатлениям» не дело критика – человека, «принимающего на себя обязанность судьи изящного». Нет. Он, без сомнения, считает Белинский, на то «имеет право». Только такие статьи не критика, а «литературные мнения», которые свидетельствуют о вкусе их авторов и основанной на нём, а не на «законах изящного», оценке художественных произведений.

Окончание следует