Литературная критика: суд, мнение или самовыражение?(ЧАСТЬ IV)

Рубрика в газете: В огне критики, № 2021 / 7, 25.02.2021, автор: Александр КУРИЛОВ

Продолжение. Начало в № 4, 5, 6

---

 

6

В 1822 г. появляется статья А.Ф. Мерзлякова «О вернейшем способе разбирать и судить сочинения, особливо стихотворные, по их существенным достоинствам». Это было второе наставление, после «Способа рассматривать книги и судить о них» Е.Станевича, адресованное отечественным критикам.
Как и Станевич, Мерзляков начинает его с рассуждения о том, что такое критика, продолжая разъяснять ошибочность представления о ней, как «виде открытой брани», дающей возможность одним людям публично «осмеивать и хулить» других. Возвращается к своему утверждению, прозвучавшему в статье «Об изящной словесности, её пользе, цели и правилах», что «истинная критика» это не «брань», а «благородное и достойное человека искусство», подтверждая слова Муравьёва-Апостола о «настоящей критике», которая «едва ли уступает в трудности и самому искусству».
Для Мерзлякова это не только равноправные, но и зависимые друг от друга виды искусства. «Приятно, благородно и полезно, – пишет он, – искусство действовать на умы и сердца современников и потомства словом, исполненным красот чистых и величественных, благозвучия, силы, назидания и убеждения. Это завидный удел гениев необыкновенных, но, кажется, – рассуждает он далее, – не менее приятно и полезно также другое искусство, навыком, наблюдением и опытом приобретённое, – уметь судить о творениях умов необыкновенных, постигать их характер и направление, сменять здравою критикою их качества и постигать цель, с которою они были писаны». И подчёркивает: «Достойный может быть похвалён только достойным».
«Достоинство» – это качество человека, которое он обретает в процессе воспитания. И «если, – замечает Мерзляков, – должно быть особенное воспитание для стихотворца и оратора, то равномерно, есть особенное, счастливое воспитание или образ учения для тех, которые умеют чувствовать и разбирать их творения по истинным и, если смею сказать, вечным их достоинствам, не подверженным случайному в беспрестанно изменяющемуся мнению». На это и нацелено его наставление всем тем, кто «принимает на себя благородную должность критика».
Для Мерзлякова литература и литературная критика – два крыла «изящной словесности»: «Писатели служат критикам взаимно и друг без друга обойтись не могут». Литература без литературной критики неспособна развиваться, «совершенствоваться», обречена на застой, литературная критика без литературы вообще немыслима. Но она крайне необходима и незаменима. «Как уединённый цветок, – опять прибегает Мерзляков к образному сравнению, – гибнет в пустыне, открытый ветрам и бурям, зною и холоду, всем переменам времени и стихий, так гибнет или по крайней мере не достигает своей блистательной зрелости талант, не направленный к определённой цели, не подкреплённый и не поддержанный в своём возрастании, не ободрённый в успехах, которые или не для всех понятны, или не всеми наблюдаемы, и, наконец, не утешенный в неудачах, часто не от него самого зависящих».
Критик – это рачительный воспитатель, наставник и утешитель писателей, которым нужен «ожиивотворяющий, верный и внимательный суд современников или вообще публики, истинно просвещённой и благомыслящей для всякого, подвизающегося на поприще словесности». «Суд публики» – т.е. читателей, но не всех и не каждого, а только «истинно просвещённого и благомыслящего». Писатели «растут и цветут, ибо их судят и ценят».
Критика для Мерзлякова это суд. Он так и пишет: «Суд или критика». Суд, потому что она, как и любой суд, занимается «разбором». Но если гражданский суд «разбирает», поступки (поведение) людей и судит их, вынося им соответствующие «приговоры», то критика – «разбирает» поступки писателей, которыми являются созданные ими произведения, также давая им соответствующую оценку («приговор»). «Судить» – значит «разбирать» и «оценивать сочинения»: «от суда критики… зависит истинная оценка всех сочинений».
Говоря, что «суд или критика основана на непреложных законах», Мерзляков не называет ни одного, но указывает на существование «правил» – т.е. своего рода «законов», которыми должен руководствоваться критик в своей деятельности. «Рассмотрение всех сочинений, – пишет он, – должно первоначально основываться на правилах, извлечённых из наблюдений постоянных, оправданных веками и принятых у всех народов» – т.е. на «теории искусства», «сколько возможно подробнейшие сведения» о которой обязательны для тех, кто «решился судить и оценивать сочинения».
Критика, пишет Мерзляков, это «посредник между правилами и вкусом» – пристрастиями читателей. Её предмет «внутренние достоинства» сочинений «относительно к содержанию, к характеру писателя, к его усилиям и целям». К «внутренним достоинствам» относится «намерение», с каким, да простится мне эта тавтология, «сочинено» сочинение: «с благим, дурным или совсем без намерения». Определение этого «первая и главная обязанность» критика.
Но не только «достоинства» сочинений предмет литературной критики. С точки зрения Мерзлякова она призвана заниматься тем, что сегодня является предметами наук, составляющих науку о литературе.
Достоинства «содержания» произведений – это действительно исключительный предмет критики, но «внутреннее достоинство относительно… к характеру писателя, к его усилиям и целям», «постигать цель, с которою были писаны» произведения – это предмет писателеведения.
«От суда критики», пишет Мерзляков, зависят «законы, отделяющие существенные красоты <произведений>, священные для всех веков и народов, от красот ложных и временных», – это предаёт теории литературы.
Определять «истинное направление», «ход» и «успехи литературы», – предмет историко-литературной науки. И т.д.
Критика при всей её погружённости в современную ей литературную жизнь, вместе с тем считает Мерзляков, существует и действует во имя будущего. Она – «путеводитель (проводник. – А.К.), при всех волнениях и изменениях вкуса, которые, впрочем, неизбежны в свободной области изящного» и «подобно кормчему, проводит корабль общественной образованности и просвещения среди скал и бурь в пристань чести и славы»
У самого же критика, считает Мерзляков, столько «обязанностей» (мы отметили далеко не все), которые определяются её назначением и сущностью как такового, широкого «суда», что «должность его и сан», – подчёркивает он, – в некотором смысле священны и благодетельны». И в доказательство приводит «его изображение: ум быстрый и проницательный, напитанный всеми сведениями литературы древней и новой, изучивший образцы всех времён, а особливо те, которые удержали за собою уважение современников и потомства. Чуждый всякого временного вкуса, изменяемого обстоятельствами, нравами, случаем, пылкою толпою людей частных или блистательною удачею одного счастливца, он не отделяет строгих суждений, предлагаемых разумом, от нежных впечатлений, производимых чувствами, критикует не с намерением выказать свои знания или с хитрою скромностию унизить разбираемого писателя, но с тем, действительно, чтобы быть ему полезным и обратить на истинный путь дарование, часто развлекаемое в прелестном и разнообразном изобилии предметов; он помнит, что разбираемый им – всегда творец, а он только ценитель его творений». Он «непритворно скромный, чуждый ослепляющей самоуверенности, зоркий и вглядчивый более в красоты, нежели в погрешности, поддерживающий, а не приводящий в отчаяние, – это всегдашний, верный друг наш, вождь и охранитель».
О том, какими качествами и знаниями должен обладать «истинный критик», подробно говорил, как мы видели, персонаж статьи-диалога Жуковского. И вот теперь, десять лет спустя, к тому же вопросу обращается Мерзляков и так же детально говорит о качествах и знаниях, необходимых критику, чтобы исполнять «обязанности», согласно «его должности и сану». Почему?
Не потому ли, что за эти годы у нас такой критик так и не появился. Были «ругатели», «хулители», «хвалители», «ласкатели», но не было ни одного критика, а саму критику «представляли, – как заметил Мерзляков, – в виде страшном, в виде открытой брани».
Рисуя образ «идеального» критика; Жуковский прекрасно сознавал, что иметь такие качества и обладать такими знаниями дано далеко не каждому «любителю словесности», и что «истинный критик» – явление уникальное и единичное. Это тогда все хорошо понимали, а потому никто не писал «критики» во множественном числе, но только «критик» в единственном: «истинный», «настоящий», «благоразумный», «беспристрастный», «благонамеренный», «справедливый», «снисходительный», а также «пристрастный» – т.е. не «истинный». И т.д.
И Мерзляков пишет об «обязанностях» критика, а не критиков, о «благородной должности, – подчёркивая, – критика» и его «сане», что «священный и благодетельны», о критике, который «всегдашний, верный друг наш, вождь и охранитель» писателей в их творческой деятельности.
Может он прав, как и все, кто мечтал о появлении у нас «истинного критика»? А может нашей литературе лишь на том этапе её развития был нужен только один такой критик – «друг… вождь и охранитель»?
Вообще, кто такие «истинные критики»? Каковы предпосылки и условия их появления? Сколько «истинных критиков» необходимо иметь для полнокровной литературной жизни? Вопросы, как любил говорить известный вождь, архиважные. Попробуем на них ответить, когда дойдём до разговора о назначении и роли нашей современной критики.

7

Говоря о назначении критики и как суда, и как просто суждения-мнения, отмечали, что она призвана «отличать в каждом произведении всё то, что имеет красоту, от того, что исполнено погрешностей»; «отделять красоту от недостатков»; узнавать, образовывать, очищать, усовершенствовать, распространять «просвещённый вкус» и обнаруживать «дурной»; определять «истинные достоинства» произведений и их авторов; «совершенствовать дарования» писателей; распознавать «истинное и ложное, хорошее и дурное», что «изящно, полезно или худо, развратно в сочинениях»; «пролагать дорогу» к совершенству произведений. И т.д.
И ни слова о том, что означают, например, понятия «красота» и «достоинство» литературных произведений, отталкиваясь от которых только и можно было говорить об их «недостатках» и «погрешностях», и таким образом их оценивать. То же относится и к понятиям «вкус», «истинное и ложное», «хорошее и дурное», «полезное или худое, развратное в сочинениях». И т.д. Они все были предназначены для оценки содержания произведений в качестве критериев. Но они таковыми не являлись и не могли быть в силу неопределённости представлений о содержании их самих применительно к произведениям литературы и искусства: у каждого читателя и зрителя было своё. Попытка персонажа статьи-диалога Жуковского объяснить, что такое «вкус», определяя его как «чувство и знание красоты в произведениях искусства», ничего не объяснила, потому что само понятие о красоте не поддавалось чёткому определению: оно у всех было разным.
Чтобы понятия, которые предлагались в качестве критериев оценки, стали действительно таковыми, необходимо было в свою очередь обозначить критерии их самих: критерии «красоты», «достоинств», «вкуса», «истинного и ложного» и т.д. Тогда читателя и писатели, встречая эти слова в «приговорах» и «суждениях» критиков, смогут понимать, о чём конкретно, о каких оценках идёт речь.
Критерии – это кодекс законов, на основании которых критик вершит суд, выносит «приговор» или высказывает «суждение». Да, они могут быть субъективными и объективными, и первоначально всегда субъективны, но подтверждая свою законность на практике, получают признание, становятся объективными. Но и те и другие – необходимы. В противном случае сказанное о произведениях и писателях не критика, а просто информация о впечатлении, полученном при чтении книг, увиденном или услышанном.
В первой трети XIX в., до Н.А. Полевого и В.Г. Белинского, что следует из представлений о сущности и назначении критики, общепризнанным критерием достоинства произведений литературы и искусства считалась только одна «нравственность» – «красота моральная», как говорил «умный и весьма образованный человек» – персонаж статьи-диалога Жуковского.
Отечественным писателям «везло» больше: их уже в XVIII в. оценивали понятными для всех «именными» критериями, определяя достоинство каждого сравнением с признанными классическими – т.е. совершенными, образцовыми античными и европейскими авторами.
«Он наших стран Мальгерб, он Пиндару подобен», – говорит о Ломоносове Сумароков в своей эпистоле «о стихотворстве» (1748). Самого Сумарокова Н.И. Новиков так величает в своём «Опыте исторического словаря о российских писателях» ((1772): как драматург он «заслужил название Северный Расин»; «его эклоги равняются с Вергилиевыми», а в притчах «превосходит он Федра и де ла Фонтена». Жуковский с Лафонтеном сравнивает И.А. Крылова, а А.Д. Кантемир, считает он, находится «между Горацием и Ювеналом». Не отказывается от «именных» критериев и Белинский, сравнивая современных ему писателей, прежде всего Пушкина, с Гомером, Шекспиром, Гёте, Шиллером, Байроном и др.
Первым, уже собственно художественным, а не «именным», критерием достоинств произведений отечественной литературы, становится понятие «русизм», которое вводит Н.А. Полевой, характеризуя национальное своеобразие созданного нашими писателями. Правда не сразу.
Выходя на литературное поприще, он разделяет представление о том, что для «успехов литературы» достаточно одного критика. Таковым Н.Полевой видел себя, вменяя себе в обязанность, как издателя основанного им в 1825 г. журнала «Московский Телеграф», «беспристрастный надзор за отечественной литературой».
До него у нас никто не указывал на эту важнейшую функцию критики, её исконное назначение, которому она была обязана своим рождением. Именно необходимость контроля за художественным уровнем произведений предопределила появление соответствующей государственной службы – «судей критических», которые призваны были осуществлять такой контроль – надзор, занимаясь «свидетельствованием сочинений», не допуская те из них, «кои не подтвердятся», не получат одобрение этих «судей», к публикации («на театр не возносились для представления»).
В XIX в., когда, кроме «театра», получили широкое распространение газеты и журналы, «надзирать» нужно было за уже вышедшими из печати, опубликованными произведениями, их качеством, художественными и нравственными достоинствами. За идейной, политической, духовной составляющими произведений «надзирала» у нас тогда цензура – критика идеологическая, политическая, духовная, не допуская к публикации те из них, что не отвечали представлениям правительства и церкви о «благонадёжности», «благонамеренности», «пристойности».
В необходимости «надзора» за качеством «духовной пищи» – литературой, которой «питалось» общество, что «готовили» для него писатели и переводчики, и давать ей оценку, никто и никогда не сомневался. Называли это критикой, нe подозревая, что «отличать» и «отделять» красоты и недостатки (погрешности) в произведениях, определять их достоинства, и значило «надзирать» за литературой. Просто Н.Полевой все эти действия назвал прямо, нелицеприятно для тех, кто считал себя критиками, прямо, но по существу – «надзор». Это одна из функций любого суда. Критика не исключение, если она «литературный суд», а не «литературные суждения и мнения», что привыкли считать критикой.
Что же имел в виду Полевой под «беспристрастностью», хотя «беспристрастного надзора», как известно, вообще, по определению, быть не может: он всегда пристрастен и целенаправлен? – Непредвзятость и равенство всех перед «судом критики». «…Читаете, – писал он, – судите и если <книга> хороша, хвалите, не заботясь о ранге и звании» её автора. «Беспристрастность» также предполагала «обличение невежества, похвалу уму и познаниям», не взирая на «ранги и звания».
«Беспристрастный надзор» особенно, считал Полевой, нужен за теми, кто впервые выходит на «поля словесности», на литературное поприще. «Публика судит, – пишет он, – но у нас не учредилось ещё судилище общего мнения, литература только что развёртывается, вкус наш, так сказать, не устоялся и зло можно прекращать в начале». И делать это было поистине любимым занятием Полевого: «…Издатель объявляет, что издание «Невского Альманаха» есть первый его опыт; нельзя ли второго опыта не делать?»; «…Г. переводчик объявляет, что это первый опыт его: да будет он и последним…»; «Ради Феба, юным поэт! если вы сочувствуете в душе своей небесное пламя поэзии, изданные вами подражания да будут для вас первыми и последними подражаниями». И т.д.
Приветствуя свободу творчества: «Пусть поэты и прозаики наши летают во всех возможных направлениях умозрения и фантазии», – Полевой обозначил и направления «беспристрастного надзора за отечественной литературой». Одно – оценка произведений: критик «может и должен разбирать и ценить их труды», другое – «обличение невежества, похвала уму и познаниям» самих писателей.
Заметив, что критик должен, «разбирая» произведения, «отделять репейник, быть посредником здравого смысла, чистого вкуса, изящного слога», тем самым отдавая дань и образному представлению о предметах критики вообще, как таковой: «репейник», «здравый смысл», «чистый вкус», «изящный слог», – оставляя при этом в стороне вопрос о сущности и критериях оценки означенных предметов, полагая их очевидность при всей их явной неопределённости. Когда же дело дошло до разговора о критерии достоинств произведений собственно отечественной литературы, то здесь Полевой был конкретен и категоричен, определив его однозначно – «русизм» и достаточно чётко обосновал в статье «Сочинения Державина» (1832).
Именно «русизм», пишет он, отличает Державина от «мнимо-русских» поэтов: его произведения «исполнены русского духа». До него «только Крылов умел так по-русски шутить, только Пушкин так по-русски писать». «Русизм», как показатель национального своеобразия, становится у нас первым уже собственно художественным критерием достоинств произведений отечественной литературы.
Затронул Полевой и вопрос о специфике выступлений критика, который должен «сохранять середину между учёностью книги и лёгкостью дамского журнала – дело, – подчёркивая, – не лёгкое!». Обращаясь к самой разной по своему уровню читательской аудитории, критик в суждениях о писателях и их произведениях обязан быть не только убедительным и доказательным, но и, как говорится, «читабельным», понятным, доходчивым и доступным восприятию каждого.
Мерзляков писал, что критик не только «верный друг наш, вождь и охранитель», но и «кормчий», что «в пристань чести и славы… проводит корабль образованности и просвещения», важнейшим показателем уровня которого является литература.
Полевой считал, что критик-журналист не только осуществляет «надзор над отечественной литературой», но «в своём кругу должен быть колонновожатым; куда же он заведёт свой корпус, не зная дороги, ибо дорогу знает тогда только, когда известна цель пути». И вести «корпус» поэтов и прозаиков должен по дороге к ему «известной цели».
И тот, и другой полагали, что для движения отечественной литературы к художественным вершинам, «в пристань чести и славы» нужен лишь один критик, точно так же, как достаточно одного «кормчего» на корабле словесности, или одного «колонновожатого» для «корпуса» писателей. Если корабль станут проводить «среди скал и бурь» сразу несколько «кормчих», дойдёт ли он до «причала»? Если у «корпуса» писателей будет несколько «колонновожатых», куда они его «заведут»?
Сколько нужно «кормчих» для литературы и «колонновожатых» для «корпуса» писателей – вопрос открытый. К нему мы ещё вернёмся.
В 1830 г. к «надзору» за отечественной литературой» подключается Н.И. Надеждин, приступив к изданию журнала «Телескоп» и газеты «Молва».

Продолжение следует