Литературная критика: суд, мнение или самовыражение? (ЧАСТЬ I)
Рубрика в газете: В огне критики, № 2021 / 4, 05.02.2021, автор: Александр КУРИЛОВ
Литературной критики у нас нет… Всё чаще и чаще это повторяют в последнее время. А какой критики нет? Не уточняется. Ведь, как подметил ещё В.Г. Белинский, – «у нас всякая статья, в которой судится о каком-нибудь литературном предмете, называется критикою…». И таких статей хватает. Но они не критика. Так что же это такое – «литературная критика»?
1
В Европе литературная критика, т.е. критика произведений художественной литературы (тогда – поэзии. – А.К.), появилась в античные времена. Её возникновение было вызвано ростом произведений «стихами сочинёнными» и связано с необходимостью следить – надзирать за их, говоря современным языком, идейно-художественным уровнем и соответствующим образом его обеспечивать, что и было зафиксировано римским поэтом Горацием в «Эпистоле к Пизонам».
В прозаическом переводе В.К. Тредиаковского с комментариями к отдельным её реалиям она появилась в России в середине XVIII в. Из этого перевода, а также примечания А.Д. Кантемира к его сатиро-посланию «К Князю Никите Юрьевичу Трубецкому (О воспитании)» у нас и узнали о существовании критики и критиков.
Критик, писал Кантемир, это «острый судья… всяк, кто расужает (разбирает, рассматривает и судит. – А.К.) наши дела». Отсюда следовало: критика – это суд, который вершит «острый судья» – критик.
Тредиаковский к словам Горация: «Ежели ж вы когда… что-нибудь сочинили, да прочтётся пред искусным Критиком Мецием…», даёт следующее примечание:
«Соё Критик, или Судия… был один из пяти учреждённых на свидетельствование сочинений… Меций судия Критический, слушатель прилежный Поэм и Пиитов в Храме Аполлионовом, или Музам посвящённом, куда обыкновенно Пииты сходились и читали свои сочинения, кои, буде Мецием или другим Критиком, а числом их было пять человек, не подтвердятся, на театр не возносились для представления». «Не подтвердятся» – то есть не получат официального разрешения на публичное выступление.
Деятельность этих «судей Критических» представляла собою то, что позднее стали называть предварительной цензурой.
Наряду с государственным, официальным «надзором», был, как следует из «Эпистолы» Горация, и «надзор» частный, неофициальный. Его осуществляли «добрые и разумные» люди, что помогали поэтам исправлять недостатки в их сочинениях, говоря: «…сие, или то, мой друг, исправьте». Такой критик «неискусные Стихи осудит, похулит жестокие, неукрашенные заметит чёрным знаком, гордые украшения отметит, тёмные места изъяснить принудит, двусмысленные обличит, и все означит, которые должно переменить; словом, будет Аристархом…». В примечаниях, ссылаясь на мнение Цицерона и философа Элиана об Аристархе, Тредиаковский пишет, что «его Критика была толь тонкая, достоверная и рассудительная», что «Аристархами называют и поныне всех рассматривателей рассудительных, следующих красоту и исправность в разумных сочинениях».
В наше время таких «добрых», «разумных» и «рассудительных» критиков, что следят («следуют») за «красотой» и «исправностью» в сочинениях, называют редакторами. «Истинным другом» поэтов считал таких критиков Гораций.
Однако наряду с «истинными», отмечал он, были тогда у поэтов и «лживые друзья» – Ласкатели, которых обычно приводили с собою на слушание своих «стихов сочинённых», бездарные, но богатые поэты. Ради получения «подарков» Ласкатель, выслушав чтение, «тотчас закричит: хорошо, изрядно, нельзя лучше».
Кроме Ласкателей, были ещё и Хвалители как «истинные», кому нравился поэт и они восторгались им от чистого сердца, так и «лживые», поэтам завидовавшие, «чьё сердце лисьим лукавством утаённое».
Таким образом, благодаря Тредиаковскому, издавшему в своём переводе «Эпистолу к Пизонам» Горация, наша литературная, и не только литературная, общественность получила достаточно хорошее представление о критике как официальном и не официальном «надзоре» за качеством сочинений, и тех, кто осуществлял такой «надзор» – критиках-цензорах и критиках-редакторах, а также льстецах-Ласкателях, искренних («истинных») и «лукавых» Хвалителях поэтов.
Из комментариев Тредиаковского следовало, что критики – это судьи, что «судьи Критические», прослушав, выносимые на их рассмотрение («свидетельствование») сочинения, и «подтвердив» или «не подтвердив» их качество, принимали соответствующее решение: «возносить» или «не возносить» их для публичного «представления» на театре – т.е. вершили суд, приговоры которого были окончательными и подлежали безукоснительному исполнению. Критиковать означало подвергать сочинения суду, а критика означала – суд.
В свою очередь, из текста «Эпистолы» в переводе Тредиаковского, следовало, что «добрые», «разумные», «рассудительные» слушатели, «рассмотрев» сочинения, не выносили никаких приговоров, а обращали внимание главным образом на их недостатки и высказывали по поводу них свои замечания, мнения – «суждения».
Эти разновидности критики восходили к двум представлениям, заимствованным римлянами у древних греков, для которых «критика» в одном случае означала просто «суждение», а в другом – ещё и «выношу приговор». Исходным для «приговоров» и мнений (суждений) было понятие о сущности и назначении литературы (поэзии), которое давали тогда античные «Риторики» и «Поэтики», которыми и «судьи Критические», и судьи «рассудительные» поверяли качество сочинений – т.е. прилагали теорию к практике, и другого способа оценки достоинств и недостатков произведений нет.
У критики-суда и критики-мнения один и тот же объект: произведение, его форма и содержание, – но предметы разные: суд – это всегда над чем-то, мнение – о чём-то. Суд решал: отвечает или не отвечает форма и содержание произведения понятию о сущности и назначении литературы (поэзии), – и выносил соответствующий приговор, «оправдывая» или «не оправдывая» сочинение писателя. Мнение – это суждение о форме и содержании произведения как такового безотносительно к тому, отвечает или не отвечает оно понятию о сущности и назначении литературы (поэзии).
Вместе с тем у этих разновидностей критики была одна функция: надзор за литературой, качеством и идейно-нравственно-художественным уровнем произведений. Только каждая действовала по-своему: одна или запрещала неугодные произведения (предварительная цензура), или выводя их за границы литературы, как не отвечавшие её сущности и назначению; другая – указывая на недостатки произведений и советуя авторам их исправить.
Со временем такое представление о критике будет разделять и наша литературная общественность.
2
Тредиаковский не оставил своего собственного определения сущности критики, да и само это слово встречается у него один только раз в 1750 году при «рассуждении» о комедии А.П. Сумарокова «Тресотиниус», которая, как отметил Тредиаковский, «недостойна имени комедии» и потому «совсем недостойна критики» («Письмо, в котором содержится рассуждение о стихотворении, поныне на свете изданном от автора двух од, двух трагедий и двух эпистол…»). В то же время, оценивая произведения Сумарокова, Тредиаковский исходит из существовавших тогда представлений о комедии и трагедии, а также представления об оде в «Эпистоле о стихотворстве» самого Сумарокова – т.е. прилагал теорию литературы к практике, что следовало из понятия о сущности литературной критики.
Первое у нас определение сущности критики мы встречаем у Сумарокова, который видит в ней суд и дело государственной важности. «Критика, – пишет он, – приносит пользу и вред отвращает; потребна она ради пользы народа. Вредно то, что портит одного человека, а что портит целое сообщество, оное требует лутчаго разбора и точнейшей критики».
Представление о критике как мнении разделяет Н.И. Новиков. «…Критическое наше рассмотрение какия-либо книги, – пишет он в 1777 году приступая к изданию журнала «Санкт-Петербургские учёные ведомости», – не есть своенравное определение участи её, но объявление только нашего мнения об оной. Сами господа писатели, издатели или переводчики оных могут присылать возражения на наши мнения… Могут сие делать и другие, кому не понравится какое-либо наше мнение и кому за благо рассудится оное опровергнуть…»
Обозначив объект критики – «книги», Новиков не касается вопроса о её предмете, но указывает адресата – «писатели, издатели или переводчики оных».
Начальное понятие о том, что критика есть приложение теории к практике, получили у нас в 1791 г. из «сокращённого перевода» на русский язык «Опыта риторики» шотландского теоретика словесности Г.Блера. «Истинная критика, – говорилось там, – есть приложение вкуса и хорошего смысла к различным изящным наукам. Намерение оное состоит в том, чтобы отличать в каждом произведении то, что имеет красоту, от того, что исполнено погрешностей». Вкус – это представление о красоте, которое даётся нам в ощущениях и формируется не логически, а эмоционально: нравится – не нравится, приятно – неприятно и т.д. Только приложив его, то есть своё представление о красоте, к произведению и можно путём сравнения «отличить» в нём «всё то, что имеет красоту, от того, что исполнено погрешностей». И другого пути для оценки произведений нет, считает Блер. Отсюда следовало, что объектом «истинной критики» являются произведения «изящных наук», предметом – «красота» и «погрешности», отличить которые «в каждом произведении» её назначение («намерение»).
Нужна ли нам критика? Вопрос этот первый раз возникает у нас в начале XIX века вместе с осознанием того, что наша литература XVIII века носит в основном подражательный характер, а собственно русской, оригинальной национальной литературы, у нас нет. «Мы, – пишет в 1802 году Н.М. Карамзин, – не считаем её (критику. – А.К.) истинною потребностию нашей литературы… Хорошая критика есть роскошь литературы; она рождается от великого богатства, а мы ещё не Крезы…». В принципе, он был не против критики как таковой, но считал её не эффективной и потому нам ещё ненужной. «Пиши, кто умеет писать хорошо, – заявлял он в то же время, – вот самая лучшая критика на дурные книги».
Сомнения относительно надобности у нас критики высказывает в 1808 г. персонаж статьи В.А. Жуковского «Письма из уезда к издателю». «Какую пользу может приносить в России критика? – вопрошает он. – Что прикажете критиковать? Посредственные переводы посредственных романов? Критка и роскошь, – соглашается он с Карамзиным, – дочери богатства, а мы ещё не Крезы в литературе!.. Нет, государи мои, – продолжает он, – сначала дадим свободу раскрыться нашим гениям; потом уже, указывая на красоты их и недостатки, можем сказать читателю и автору: восхищайся, подражай, будь осторожен! …Одним словом, в русском журнале критика не может занимать почётного места». Нетрудно заметить, что для персонажа статьи Жуковского критика – это просто суждение, так как «указывать» на что-то именно её назначение.
Объектом «истинной критики» Блер считал произведения «изящных наук»; персонаж Жуковского – «гениев» (т.е. писателей). Её предметом переводчик «Опыта риторики» назвал «красоты и погрешности» в этих произведениях; персонаж Жуковского – «красоты и недостатки» в творчестве «гениев». Что такое «красота», которая «имеется» в «изящных науках» и которую надо «отличать» от «погрешностей», как пишет Блер, и «указывать» на неё и на «недостатки» в творчестве «гениев», как говорил персонаж «Письма из уезда к издателю» Жуковского? Этого, как и связанных с ней и зависимых от её содержания понятий «погрешность» и «недостаток», не определили тогда ни шотландский теоретик, ни наш поэт, ни другие отечественные критики и писатели, филологи и теоретики литературы. Они постоянно обозначали в качестве одного из предметов критики: «…красоты и недостатки в произведениях литературы», – но в системе оценок сочинений отечественных писателей охотно пользовались только критериями «погрешность» и «недостаток», и никогда – «красота». Почему? О том разговор впереди.
Несмотря на негативное отношение ряда наших писателей к критике, теоретическое осознание её сущности и назначения продолжается. «Критика, – пишет в 1802 году Я.Галинковский в «Корифее» – энциклопедии литературы и искусства, – суждение о какой-либо пьесе (произведении. – А.К.) в худую или в хорошую сторону. Она должна, не упоминая лиц, нападать на сочинение, т.е. на напечатанную бумагу, и там только искать всего для себя. Розга её должна только грозить и уговаривать исправиться, но совсем не язвить». Ежели она язвит, то «критика тогда есть личная обида, которая удовлетворяется законом».
Выходило, что критика – это не просто неодобрительное или одобрительное («в худую или в хорошую сторону») суждение о каком-либо произведении, а активная, воинственная составляющая литературной жизни. Ей чужда выжидательная позиция. Она, чуть ли не сразу по выходе книги, «должна нападать», но не на её автора, а на опубликованный текст, «на напечатанную бумагу», и только там находить основание для суждения. Для автора же уготована «розга», чтобы при случае «грозить» ему и «уговаривать исправиться» из «худой» стороны, если таковая имела место, в «хорошую», – т.е. «исправить» всё, что вызывает неодобрение критики.
Таким образом для Галинковского объектом критики являются уже опубликованные сочинения, предметом – «худое» и «хорошее» в них, и адресована она исключительно авторам «сочинений». Что же имелось в виду под «розгой» – этом инструменте наказания, чем критика могла и должна была «грозить» автору, оставалось только догадываться. Но то, что критика не суд, а строгий учитель-наставник, наделённый карательными функциями («розгой»), просматривалось достаточно чётко. В этом качестве она представляла собою своего рода общественный надзор (неслучайно упоминание о законе) над литературой, чего в дальнейшем наши критики не будут скрывать, заявляя о том прямо и однозначно.
1804 году Н.М. Яновский в «Новом словотолкователе» отмечает две разновидности критики: «1) Правильное суждение о какой-либо вещи… 2) Хула, осмеяние, охуждение». Критиковать, пишет он, с одной стороны, значит «охуждать, опорочивать, хулить что-либо», с другой – «рассматривать какое сочинение и делать о нём суждения с пояснением тёмных или невразумительных мест», т.е. быть ещё и комментатором. Таким образом, «Новый словотолкователь» зафиксировал бытование критики, как просто «суждения» о какой-либо сочинении, и «хулитики», как суждения «охуждающего, опорочивающего что-либо».
Вместе с тем, Яновский видит в критике «науку, предписывающую правила, по которым должно судить о справедливости (достоверности, правдивости. – А.К.) писанного на каком-либо языке сочинения, о времени, в котором оно писано и проч.», выводя её на уровень историко-литературной науки. Смысл же критики, полагает он, «в распознавание истинного и ложного, хорошего и дурного», её объект – сочинения, предмет – «справедливость писанного», адресат – и читатели, и писатели.
1805 году издатель «Журнала Российской словесности» Н.П. Брусилов возражает Карамзину, кто не считал критику «истинною потребностию нашей литературы». В статье «Нечто о критике» он пишет: «Критика нужна для успехов словесности – ибо она более всего очищает и усовершенствует вкус». С этого времени вопрос о «вкусе» становится важнейшим для нашей критики. Почему?
Вкус – это ступень познания человеком возникающих у него ощущений приятного и неприятного при приёме пищи, вызывающих чувство удовольствия и неудовольствия, одновременно становясь инструментом познания такого рода ощущений. Отсюда понятия «вкусное» и «невкусное». Сохраняя своё первоначальное значение, относящееся к приёму пищи, предназначавшейся для желудка («чревоугодие»), понятие «вкус» начинают прилагать и к «духовной пище» – произведениям «изящных искусств», книгам, живописи, театральным представлениям, всему, предназначенному для «ума и сердца». Будучи «потребителями» такой «пищи», читатели и зрители при этом также испытывали ощущения приятного и неприятного, чувство удовольствия и неудовольствия. Понятие «вкус» становится важнейшей составляющей теории литературы и искусства и на какое-то время даже главным её предметом.
Наличие у людей «вкуса» – то есть способности получать удовольствие от «духовной пищи» выступает показателем культуры того или иного общества, степени его образованности и просвещённости, свидетельством, говоря современным языком, его нравственного и духовного уровня. Ещё в 1802 году Карамзин «жалел», что нашим писателям «недостаёт таланта и вкуса». И вот теперь Брусилов открыто заявляет, что этот «недостаток» может и должна устранять критика, «ибо она более всего очищает и усовершенствует вкус». «Очищает» испорченный чтением «посредственных переводов посредственных романов», на что обратил внимание ещё Жуковский, и «усовершенствует» рассмотрением «образцов». Вплоть до В.Г. Белинского это будет считаться одной из основных задач отечественной критики.
Другое назначение критики, пишет Брусилов, «отдавать должную цену хорошим писателям и исправлять дурных». При этом критики «дают сочинителю истинные уроки словесности». Для Брусилова критика – суд, который выносит «приговор не решительный (безоговорочный и безапелляционный. – А.К.), но справедливый», суд, имеющий воспитательное значение и адресованный писателям: преподаёт им «истинные уроки словесности», оценивает хороших и заставляет «исправляться дурных». Осуществляя таким образом главную функцию критики – надзора за литературой. Но вершить подобный суд способен только человек, представляющий что такое «вкус», сущность и назначение словесности (литературы). В противном случае его «суд» не может быть «справедливым». В отличие от писателей, желающий стать критиком обязан быть очень знающим и образованным человеком. Только такой «судья» способен и может дать «сочинителю истинные уроки словесности». Так был поставлен вопрос о качествах «судей критических», пользуясь выражением Горация.
Тогда же был поставлен и вопрос: кто такие писатели («сочинители») и почему они нуждаются в «истинных уроках словесности»? Ответ на него находим в «Рассуждении о словесности» (1805) А.А. Писарева.
Они появились, говорит он, когда «люди, соединившись в разные общества, прежде всего изыскивали легчайшие средства сообщить свои мысли… и поэзия была им лучшим на то пособием». Возникает «словесность» – «сочинения, писанные стихами и прозою». Создатели их сначала назывались «поэтами», потом «писателями» («сочинителями»), ставшим общим именем стихотворцев, прозаиков, драматургов. Содержание их произведений – «область словесности», которую составляет «всё, что воображение обнять может… основанием её есть нравственность, цель – приятность или удовольствие, образцы её – красота природы…».
«Без нравственности, – продолжает Писарев, – никакое произведение словесности не может заслужить общей похвалы, потому что порок никогда не бывает общим. Нравственность одна увековечивает сочинения, потому что польза её есть польза общая… Обязанности писателя не в том только состоят, чтобы писать много и писать обо всём; но надобно стараться произведениями своими посеять какие-либо полезные истины нравственности… Истинные писатели суть те, которые весь свой дар ума употребили в пользу своего отечества и для народной нравственности…». Критики и дают «уроки словесности» тем писателям, кто ещё не осознал или почему-то забыл о своих обязанностях и назначении.
Отныне «нравственность» признаётся «основанием» отечественной словесности, а «сеять полезные истины нравственности» не только первейшей «обязанностью» писателей, но и главным предметом нашей критики. Критики были призваны напоминать писателям об их обязанностях и назначении, давая соответствующие «уроки словесности» тем, кто забыл о них или ещё не осознал, на что уже и указал в своей статье Брусилов.
Писарев одним из первых обратил внимание на самый оперативный и боевой жанр критики – рецензию («Рассмотрение всех рецензий». 1804). Она, отметил он, «поощряет упражняться в словесности», и «помощию спасительных советов рецензии словесность наша может скорее и надёжнее укрепляться при своём усовершенствовании; рецензия пролагает ей дорогу, по которой она смелыми шагами идет к своей цели. «Без рецензии, – поясняет Писарев, – словесность долгое время скиталась бы по излучистым дорогам и едва ли бы дошла до желаемого предмета совершенства». И приводит слова Мармонтеля: «Критик, подобный мудрому путеводителю, должен остановить путешествующего при наступлении ночи, дабы он не заблудился в темноте». Не «заблудиться» писателям при создании новых произведений, выбрать правильную на этом пути дорогу и помогает критик своими рецензиями на вышедшие из печати книги, «давая уроки словесности». «Однако же, – подчёркивает Писарев, – непростительно будет, если кто возьмётся писать рецензию, как ему угодно. Большие сведения, строгая благопристойность, общий вкус – необходимые качества для тех, кто дерзает писать рецензии».
Продолжение следует
НЕ помню кто очень умно сказал. что критика это не борьба мнений, но борьба МОТИВОВ. Поэтому говорит об объективности кртики по меньшей мере. несерьёзно. Тем более в литературе, где все категории ( в томыисле и оценочные) совершенно УСЛОВНЫ, на уровне личных предпочтений. Господлин Паратов был на тысячу процентов прав когда сказал:” Одному нравится арбуз, другому-свиной хрящик”. И зачем ссылаться на Белинского? Совершенно другая эпоха, совершенно иные люди! Что мы о них знаем? Да ничего! Потому что все наши о них “знания”-из их же ЛИЧНЫХ ( а значит. сугубо субъективныхъ) воспоминаний.