Литературная критика: суд, мнение или самовыражение?(ЧАСТЬ II)
Рубрика в газете: В огне критики, № 2021 / 5, 10.02.2021, автор: Александр КУРИЛОВ
Продолжение. Начало в № 4
3
В 1808 г. в спор о нужности или ненужности у нас литературной критики включается писатель и переводчик Е.И. Станевич, выступив с небольшой книжечкой с характерным названием – «Способ рассматривать книги и судить о них». «…Ни в одной науке польза от критики, – пишет он, – так не очевидна, как в словесности, которую она взяла, кажется под свой покров по превосходству». И подчёркивает: «Словесность наипаче одолжена критике своим цветущим состоянием в народе». Она не роскошь литературы» и рождается не от великого «богатства» её, а наоборот – от критики зависит её «богатство» и «цветущее состояние».
И вот теперь, когда критика не выполняет своего высокого назначения и, «вместо того, чтобы судилищем быть истины и светильником познаний… учинилась, – отмечает Станевич, – орудием язвительных насмешек и даже ругательств» (к «хулитике», как видим, добавилась ещё и «ругатика». – А.К.), он полагает совсем не лишним предложить вниманию литературной общественности своё о ней представление. Его «способ» был первым у нас опытом построения теории литературной критики как системы понятий о её сущности, назначении, чертах и свойствах. Это была теория литературной критики как суждения, что подчёркивалось уже самим названием – «Способ рассматривать книги и судить о них»: не судить книги, вынося им соответствующие приговоры, а судить о книгах, высказывая о них своё мнение.
Отметив назначение критики: «…научает доходить до истин и на них основывать свои суждения», – и её сущность: «… наука, толико необходимая, толико и полезная», – Станевич делится своими соображениями о том, что собою представляет эта «наука».
«Начало критики, – пишет он, – есть польза; последствие усовершенствование науки; главное её свойство беспристрастие; первое достоинство справедливость; лучше украшение благоразумие; непременное правило благопристойность». И тут же раскрывает суть всех этих необходимых свойств и черт критики.
Критика приносит пользу тем, что «соделывает красоты для всякого ощутительными, а погрешности явными, как бы ни укрывались они от взора читателей».
Она способствует совершенствованию литературы («словесной науки»), когда, «исправляя погрешности сочинения, показывает не только источник оных, но и способ как заменить погрешности красотами и как впредь от них остеречься и достигнуть до изящного…».
Беспристрастие критики «обнаруживается в её хладнокровии при рассмотрении книги и в искреннем желании способствовать к возничению (подъёму, росту, умножению. – А.К.) дарований в писателе, и в остережении его впредь от подобных погрешностей».
В этом заключается и «добродетель» критики: она должна быть «справедливой», т.е. не увеличивать умышленно погрешности, находимые в книге, не утаивать и не умалять её красоты.
«Благоразумие» критики проявляется, «когда и самые погрешности рассматриваются со всею осторожностью в рассуждении сочинителя; когда критик, не оскорбляя его самолюбия, но убеждая разум, ободряет его похвалою при находимых красотах в его сочинениях: ибо благоразумие научает нас, что нередко от первой критики зависит будущая участь писателя».
«Непреложной обязанностью критики», подчёркивает Станевич, является «благопристойность». Благопристойный критик никогда не «выбирает умышленно самые худшие (в книге. – А.К.) места для уничтожения трудившегося», он не должен давать волю личной ненависти, поносить и злословить автора разбираемой книги. Благопристойная критика должна «не оскорблять ни чувств, ни вкуса читателей», помня о том, что «судья книги… не столько свой суд (т.е. суждение. – А.К.) пишет для сочинителя, который может оного и не читать, сколько для общества, которое ему платит…». Таким образом решается и вопрос об адресате критики: не писатели (сочинители), а общество (читатели). «Впрочем, – замечает Станевич, – благопристойность сия не должна заключаться в том, чтобы щадить пороки того общества», которое «платит» критику.
Наряду с многочисленными обязанностями критики перед писателями и литературой (словесностью) в целом, существенным для Станевича является, как видим, и её общественное («надзорное») назначение, где она берёт на себя ещё и функции публицистики – не щадить пороки общества, которых касаются в своих сочинениях «авторы разбираемых книг». Пройдёт немного времени и «литературный суд» В.Г. Белинского сделает публицистику важнейшей составляющей отечественной литературной критики, затем её эффективность покажет «реальная критика» Н.А. Добролюбова.
Станевич, говоря о свойствах и чертах критики, не случайно пользуется критерием «погрешности», а не уже прозвучавшем ранее критерием «недостатки». Писатель и переводчик, он исходит из того, что любое опубликованное сочинение является заведомо законченным, никто не предлагает вниманию читателей незавершённое. Если же сочинение завершено, то в нём просто не может быть «недостатков» – т.е. чего-то нехватать, «недоставать», однако в нём могут быть отдельные «погрешности», «исправлять» которые, помогая писателю «достигать до изящного», и входит в обязанности критики. Она для Станевича и учитель, и редактор, и воспитатель, от которого зависит развитие («возничение») дарования действующих писателей и будущая участь» начинающих.
Если Способ» Станевича посвящён в основном тому, какой должна быть критика – «полезной», «беспристрастной», «благоразумной» и т.п., то Жуковский в статье-диалоге «О критике» (1809) возвращается к вопросу о том, что такое критика, кто такие критики и что они должны знать. На него отвечает один из персонажей статьи – «умный и образованный человек».
«Критика, – говорит он, – есть суждение, основанное на правилах образованного вкуса, беспристрастное и свободное». И продолжает: «Вы читаете поэму, смотрите на картину, слушаете сонату – чувствуете удовольствие или неудовольствие – вот вкус; разбираете причину того и другого – вот критика. И всё ваше несходство с настоящим критиком состоит единственно в том, что вы рассуждаете наедине с собою о таком предмете, о котором он говорит в присутствии многих…».
Собеседник ловит его на слове и замечает: Если «несходство» читателя с «настоящим критиком» только в том, что он «рассуждает» о прочитанном «наедине с собою», а критик – о том же, но «в присутствии многих» – т.е., говоря современным языком, в средствах массовой информации, значит «каждый читатель есть сам по себе уже критик». Тогда зачем нужна ещё какая-то другая, особая, «настоящая» критика? Какая от неё «польза»?
«Правда, – «умный и весьма образованный человек» соглашается с тем, – что каждый читатель есть сам по себе критик, ибо думает и судит о том, что читает; но, – вопрошает он, – следует ли из того, чтобы критика была бесполезна?» И поясняет: Есть «два рода читателей: одни, закрывая прочитанную им книгу, остаются с тёмным и весьма беспорядочным о ней понятием» и не могут «следовать за мыслями автора и разбирать впечатления, в них производимыми красотами и недостатками его творения», другие, наоборот, «мыслят, чувствуют, замечают прекрасное, видят погрешности», – «то суждения «настоящего критика» приносят «пользу» всем. Одним дают возможность не потеряться «в лабиринте беспорядочных понятий и впечатлений» от прочитанного, другим доставляют случай сравнивать собственные понятия с чужими, более или менее основательными…».
С точки зрения данного персонажа статьи Жуковского критика – это суждение, которое адресуется исключительно читателю, помогая ему различать красоты и недостатки «творений». Оно основывается на восприятии и впечатлениях «настоящего критика», способного не только, подобно простым читателям, «чувствовать удовольствие или неудовольствие» при чтении книги, но и «разбирать причину того и другого», и учить «чувствовать красоту» изображённого в ней.
Однако «главная и существенная польза критики, – считает персонаж Жуковского, – состоит в распространении вкуса», и в этом отношении она «есть одна из важнейших отраслей изящной словесности… и философии моральной». Что же такое с его точки зрения «вкус», распространение которого делает критику таковой? И что это за «правила образованного вкуса», на чём критика «основывает» свои суждения?
Сначала «умный и весьма образованный человек» считает, что вкус – это чувство и «удовольствия или неудовольствия», которое испытывает читающий поэму, рассматривающий картину, слушающий сонату, а критика объясняет причину появления у читателей, зрителей и слушателей «удовольствия или неудовольствия».
Затем он уточняет понятие о «вкусе», связывая его непосредственно с представлением о красоте: вкус – это «чувство и знание красоты», говорит он, но не вообще, а лишь «произведений искусства», у которых одна цель – «подражание природе нравственной и физической…». «Образованный вкус» – это чувство, основанное на «знании» того, что считается красотою и ею вызывается. Такое «знание» формируют красота природы – «физическая красота», и мораль – «нравственная красота». «Моральное чувство», «красота моральная» – добро, оно «в самой <своей> натуре отвечает тому, что называется изящным в произведениях искусства»…».
Для персонажа статьи Жуковского – это «истинное понятие вкуса» и «правил образованного вкуса». «Распространяя» их, критика «образует в то же время и самое моральное чувство», «добро, красоту моральную», – тем самым совершенствуя «вкус» не только читателей, зрителей, слушателей, но и писателей. А «усовершенствование» вкуса, утверждает он, послужит «усовершенствованию» и «изящного» в произведениях отечественной литературы и искусства.
Обосновав «пользу» критики «умный и весьма образованный человек» рисует «идеал… истинного критика»: «Он знает все правила искусства, знаком с превосходнейшими образцами изящного; но в суждениях своих не подчиняется рабски ни образцам, ни правилам; в его душе существует собственный идеал совершенства, так сказать, составленный из всех красот, замеченных им в произведениях изящного, идеал, с которым он сравнивает всякое новое произведение художника, идеал возможного, служащий ему верным указателем для определения степеней превосходства».
«Сравнивать» – это значит, как заметил собеседник «умного и весьма образованного человека», «применять свой идеал изящного к произведениям писателей и художников», с чем этот «умный человек» согласился. Зачем нужно «применять» – иначе прилагать «идеал совершенства» к «произведениям писателей и художников»? Только с одной целью – дать им оценку, «определить степень превосходства».
А что такое идеал? – Обобщённое представление о лучших качествах и свойствах чего-либо. Без «идеала совершенства», который «составится в голове» критика, «мысли его не будут ни живы, ни убедительны», подчеркнул «умный и весьма образованный человек». Но если в «душе» идеал существует как образ, то в «голове» – как сформировавшееся представление, как осознанное понятие о предмете – т.е. его теория. В данном случае это теория совершенного произведения литературы и искусства, предметом которой является «идеал совершенства», «идеал изящного, который должен существовать в голове каждого критика», без чего и не может быть критика. Приложение «идеала совершенства» к произведениям писателей и художников по сути и есть приложение теории к практике.
Таким образом из слов персонажей видно, что Жуковский находит естественным существование, притом одновременно, двух критик: критики как суждения о причинах «удовольствия или неудовольствия», чувствуемых читателями при чтении книг, и которая адресована именно им (своя для каждого «рода читателей»); и критики как суда над произведениями, оцениваемых сравнением их о «идеалом совершенства», вынося соответствующий «приговор» их качеству («степени превосходства»), предназначенная для писателей и художников. Предпочтение он отдаёт всё-таки критике как суду, считая её «истинной», полагая, однако, что «истинному критику» у нас пока делать нечего: слишком мало он «найдёт случаев… применять свой идеал изящного к произведениям наших писателей и художников». С чем согласятся в конце разговора оба персонажа статьи Жуковского.
Взгляды этих персонажей разделяет и автор анонимной статьи, названной так же, как и статья Жуковского, «О критике» и опубликованной в «Журнале для сердца и ума» (1810). Правда с некоторыми соображениями относительно сущности и назначения критики. Она для него своего рода «орудие», но не только «суда», а и «наставления».
Будучи «судом» критика, пишет он, выносит «приговор» прежде всего «над трудом неопытного писателя, могущий заставить его бросить перо в то самое время, когда он только возмёт его в свои руки…». Спустя время Н.А. Полевой стремление молодых людей во что бы то ни стало прослыть поэтами, будет считать «злом», которое «можно» и нужно «прекращать в начале», что и должна делать критика…
Вместе с тем для анонимного автора критика – «важное искусство», искусство «наставительного разбора». Оно, «входя в малейшие оттенки картины, определяет истинное достоинство и живописи и живописца, которое даёт читателю ясное понятие о красотах и лучше всех правил искусства образует вкус».
Так в системе оценок произведение искусства появляется критерий «достоинство». И становится понятно, почему у нас никто при оценке произведений не пользовался и до сих пор не пользуется понятием «красота».
Из слов «умного и весьма образованного человека» статьи-диалога Жуковского следовало, что «красоты» существуют только в «природе нравственной и физической»: в «нравственной» – это «добро, красота моральная», в «физической» – картины окружающей человека действительности. В произведениях же искусства, что «имеют целию подражание природе нравственной и физической» – т.е. цель которых изображение уже реально существующих «красот», – какой-то своей собственной, особенной «красоты», отличающейся от «нравственной и физической», которой произведения призваны подражать в слове, в краске, в звуке, просто нет и не может быть. Потому никто и не старался объяснить, в чём заключается «красота» произведений искусства, и определить её. Иное дело «достоинство» – показатель качества изображения «природы», того, чем произведения отличаются («степени превосходства» или наоборот) друг от друга.
Критика способна делать только одно, в чём её и назначение – определять «истинное достоинство» произведений, а также «погрешности» и «недостатки» изображённой в них «природы», и, «входя в малейшие оттенки» изображённого, давать «читателю (а также зрителю и слушателю, соответственно. – А.К.) ясное понятие о красоте». Предмет критики не «красоты и недостатки», в произведениях литературы и искусства, а «достоинства и недостатки (погрешности) в них.
Определение «достоинств» начинает осознаваться главной задачей критики, а критерием самих «достоинств», их «истинности» становится характер, уровень и степень правдоподобия (правдивости) изображённой в произведениях литературы и искусства «природы нравственной и физической». В «достоинствах», как оказалось, и состояла их «красота». И говоря о «достоинствах», имели в виду то, что красило произведения, а не их «красоту», которая не поддавалась и не поддаётся определению, потому и была заменена критерием «достоинство» и до сих пор прекрасно её заменяет.
Вместе с этим критерием анонимному автору оказывается ближе критика не как «суд», а как «наставление», искусство «наставительного разбора». Критика, пишет он, «есть единственное средство, заставляющее читателя или зрителя действовать (переживать или размышлять. – А.К.) во время чтения или зрелища. Она развивает, приводит в движение все способности, все действующие силы органа» чувств. «Руководствуя (руководя. – А.К.), таким образом, умами и вкусом ваших читателей, не только простые любители словесности, но и самые писатели будут одолжены вам полезными уроками (вспомним Брусилова. – А.К.), и вы изберёте самый лёгкий и надёжный способ наставления, совсем не желая быть и даже казаться наставником». Одно условие: «…соображаясь с важностью критики, устремлять её на предметы, достойные сей важности… Не разбирайте такой книги, не разбирайте такого творения, в котором бы вы не нашли какого-нибудь достоинства и где достоинства сии не превышали бы множества грубых недостатков и погрешностей. Суждения о них никогда не могут быть полезны и любопытны».
Критика для анонимного автора и «суд», и «наставление», а также и «суждение» о «достоинствах» и «грубых недостатках и погрешностях», где критериями оценки произведений выступают – «истинное достоинство», «недостатки» и «погрешности».
Будучи наставницей критика должна при разборе сочинения быть «в состоянии возвысить достоинства автора», если эти достоинства «истинные» и «трогают» своим «совершенством». И «суждения ваши при разборе сочинения» будут также «истинными», когда вы «могли разуметь и изъяснить, в чём состоят его красоты и совершенства». Такая критика, такой разбор станет для сочинителя «венцом, который возвысит его без всякой лести и пристрастия».
Наставительный характер критики: давать «сочинителю истинные уроки словесности», – ранее, как мы видели, отмечал и Н.П. Брусилов. С этим согласен и A.Ф. Мерзляков – один из ведущих тогда у нас критиков и теоретиков литературы.
4
Для А.Ф. Мерзлякова очевидна необходимость критики («Рассуждение о Российской словесности в нынешнем её состоянии». 1812). «…Писатель, – заметил он, – не в силах усовершенствовать своего дарования, если публика не может разбирать, судить его творения». Голос «публики» – критик. Именно он «разбирает» и «судит» творения писателей, выступая «просвещённым учителем литературы». Без такого учителя «усовершенствование» дарования писателей невозможно.
«В талантах Россия изобильна», – пишет Мерзляков, однако им для «надлежащей степени образования… нужно учение». Оно «имеет две отрасли: правила и образцы». Но «в правилах или вообще в курсах словесности имеем величайший недостаток. У нас нет ни одного полного курса словесности…». Остаются «образцы», рассматривая которые критика и учит писателей «усовершенствовать свои дарования».
Однако не только в этом назначении критики. «Её, – подчёркивает Мерзляков, – можно назвать матерью и стражем вкуса». «Матерью» – потому что она его формирует, одобряя или не одобряя произведения зарубежной переводной и отечественной литературы, их содержание, персонажей, сюжеты, художественные особенности, язык и т.д., приучая читателей к соответствующего характера «духовной пище», определяя тем самым их «духовные» интересы, пристрастия и потребности. «Стражем» – потому что формируя «вкус» призвана одновременно следить за тем, чтобы именно такого «вкуса» была и «духовная пища» – произведения, предлагаемые нашими писателями и переводчиками своим читателям, осуждая появление «пищи» с иным, «дурным», с её точки зрения, «вкусом».
«К несчастию», возвращается Мерзляков к представлению о критике, как «ссоре», «сражению», «междуусобию», с которого начался и разговор персонажей статьи-диалога Жуковского, до сих пор критика «была у нас в великой немилости: её представляли в виде страшном, в виде открытой брани». Виноваты в том, отмечает Мерзляков, «и те, которые пишут разборы, отчасти и те, на которых пишут. Первые не соблюдают правил беспристрастия, не отделяют особы автора от его творения («разбирают» не столько произведение, сколько «личность» его создавшего. – А.К.); другие, позабыв, что один Бог безгрешен, почитают себя чуждыми всякой слабости» – т.е. лишёнными каких-либо недостатков. Не надо «сердится» на критиков, – пишет Мерзляков, ведь «доказанные погрешности, когда их находят и в Гомере, и в Расине, и в Волтере, и Боало, нимало не помрачая славы сих писателей! Ибо таким только образом (благодаря «беспристрастной» критике. – А.К.) авторы становятся полезными молодым людям и литературе». Критика, как «разбор» недостатков («погрешностей») необходима и полезна всем.
Год спустя в статье «Об изящной словесности, её пользе, цели и правилах» Мерзляков вернётся к вопросу о сущности и назначении литературной критики, отвечая на него одновременно и прямо, и косвенно, образно. Сначала образно, уподобляя литературу саду.
«Представьте себе, – пишет он, – радушного товарища», которого вы пригласили «прогуляться по цветнику, которые сами вы насадили, поливали, возрастили», и он взял «смелость» рассуждать: «…на своём ли месте цветок, вами посаженный; так ли выгодно расположен этот сад, которому вы удивляетесь, на своём ли он месте; не потеряны ли где красоты природы или силы искусства; он разделит вместе с вами удовольствие при поразительном виде здания, развалин, пещеры, рощицы или луга, вами в саду расположенных». Точно также поступает и «любитель словесности, принимающий на себя благородную должность критика. Позволите ли вы ему, – вопрошает Мерзляков, обращаясь уже непосредственно ко всем «любителям словесности», – также разбирать с вами цветы поэзии или прогуляться по неисследимому (неисхоженному. – А.К.) и великолепному саду изящного», ведь «цель его невинна и доброжелательна: он имеет в виду ваши удовольствия».
Отсюда прямо следовало, что критик «разбирает» произведения («цветы поэзии») только для того, чтобы доставить «удовольствие» читателям. Он делает это, «основываясь на принятых всеми правилах (прилагая теорию словесности к произведениям словесности. – А.К.), он старается отделить красоты от недостатков, дабы лучше наслаждаться первыми; дабы приучить взор и слух к быстрейшему познанию изящного, а сердце к приятнейшим ощущениям, неизвестным сердцу необразованному; он ведёт вас от басни до эклоги, до драмы и поэмы; он будет вместе с вами замечать сохранение приличий, места, времени и обстоятельств каждого их сих родов». Вместе с ним «вы сами будете раздроблять (разделять. – А.К.) цветы и тени (от них. – А.К.), отличать блеск ложный от света истины; красоту от того, что имеет её наружный признак; вы сделаете удовольствия свои разнообразнее, цветущее, неистощимее».
Выходило, что критик – это «любитель словесности», который «принимает на себя благородную должность» помогать другим «любителям словесности», «наслаждаться» чтением и получать при этом «разнообразные, цветущие (яркие. – А.К.), неистощимые удовольствия».
Что касается «прогулки» вместе с критиком «по неисследимому и великолепному саду изящного («изящной словесноети». – А.К.)», то это скорее занятие («цель») не критика, а историка литературы («изящной» словесности»), что Мерзляков, как видим, вменяет в обязанность критика. И не случайно. Собственно историков литературы у нас тогда ещё не было. «Опыт краткой истории русской литературы» Н.Г. Греча появится только в 1822 г. Первую же «прогулку» по «неисследимому саду» отечественной словесности XVIII в. от Тредиаковского до Карамзина и драматурга В.А. Озерова совершил как раз сам Мерзляков в уже упомянутой выше статье «Об изящной словесности, её пользе, цели и правилах». И решил, что «прогуливаться» по «садам изящного» с «невинной и доброжелательной» целью для «удовольствия читателей» – «любителей словесности», тоже «благородное» дело критика.
Однако «цель» критики не только в том, чтобы доставлять «удовольствие» читателю, главное – считает Мерзляков – «образование вкуса, основу которого составляют правила (теория словесности» – А.К.) и образцы, или лучше, – как подчеркнёт он, – рассмотрение образцов».
Затем он опять прибегает к образному представлению, но уже о критике, сравнивая его с «хорошим библиотекарем», который» не кидает книги в кучу, но даёт им порядок, знает каждом цену и достоинство», и садовником, что «также поступает со своими любимыми цветами и деревьями».
Обратившись после этого к представлению о роли и значении критики, отмечает, что «в просвещённых государствах Европы, ни в какое время не было столько хороших писателей как при царствовании критики», в очередной раз подчёркивая её значение для «умножения» и «совершенствования» писателей. «Только твёрдые камни, – замечает он, – полируются; слабые и лёгкие не стоят и не выдерживают полировки!»
В завершение, обобщая сказанное им ранее, Мерзляков пишет: «Истинная критика есть благородное и достойное человека искусство. Она есть плод здравого разума и тонкого вкуса; цель её – приобрести способность справедливой разборчивости в подлинном достоинстве (выделено нами. – А.К.) авторов. Она увеличивает наслаждения, доставляемые их творениями, и предохраняет нас от того слепого и чрезмерного удивления, которое смешивает красоты их с недостатками. Словом, она научает хвалить и порицать рассудительно и не следовать толпе слепотствующей».
Очередное напоминание о «красотах» носило, как говорится, дежурный характер. Реальная же «цель» критики – «справедливая разборчивость в подлинных достоинствах авторов. Именно их «истинные достоинства» критик должен «отличать», «слабости обнаруживать», на «недостатки» указывать.
Свой первый номер «Санкт-Петербургский вестник», который стал издаваться в 1812 г., открыл статьёй «Нечто о журналах» одного из его организаторов Д.В. Дашкова, считавшего критику основой «хорошего литературного журнала». В его состав, писал он, может входить всё – «словесность, известия о важных открытиях в науках и искусствах и проч.; но главною целию оного должна быть критика». Она «знакомит читателей… с новейшими произведениями отечественной словесности (а иногда и разбирает старые, когда почтёт их достойными особенного внимания), показывает их красоты и недостатки, сравнивает и т.п.». Суд критика-журналиста «должен всегда быть умерен и беспристрастен. Смело и с удовольствием хвалит он что есть хорошего в посредственных писателях; смело, но, с прискорбием и уважением, замечает недостатки в известных. Он никого не оскорбляет язвительными словами или презрением и весьма осторожно употребляет опасное оружие насмешки». В то же время, ничто не удержит критика – «истинного литератора, восставать против злоупотреблений и расколов, вводимых в язык наш», отечественную словесность.
Ранее Станевич, как мы видели, также считал, что «благопристойность» критика не требует от него закрывать глаза на «недостатки общества» и «щадить» его. Теперь фактически к этому призывает критиков и Дашков.
Всё, что тогда говорили и писали о сущности и назначении критики и критиков, как нетрудно заметить, фактически являлось выражением и отражением мечты о критике истинной, настоящей, подлинной и надежды на скорейшее появление у нас такой критики и таких критиков. В действительности же получает распространение представление о критике как «хулитике» – «хулы». «осмеяния», «опорочивания» чего-либо, зафиксированное ещё в 1804 г. Яновским в его «Новом словотолкователе», убеждая читателей и литературную общественность, что это занятие достаточно простое и лёгкое.
Подобное отношение к критике не могло не возмутить мечтающих о создании у нас «критики истинной».
1814 г. «Критика легка!» – иронизирует И.М. Муравьёв-Апостол, отец трёх будущих декабристов, – и вопрошает: «Что разумеют под словом критика? Неужели злую насмешку, шпынство (тычки, уколы. – А.К.) личности, кощунство, брань? В этом смысле, конечно, критика легка, да и прибавить можно, что нет ничего на свете подлее. Но такое понятие не есть определение, – замечает, он, – а бесчестие критики». И возвращается к истинному понятию о ней: она «по точному смыслу слова, значит суд, производимый над каким-либо предметом искусства, в котором рассматривается художество, отвлечённо от художника, с тем намерением, чтобы сделать справедливую оценку дарованию, показав красоты, но вместе и недостатки, тем вреднейшие, что толпа подражателей, и в превосходных писателях, перенимает слабые, нежели хорошие места. Вот что есть настоящая критика!»
И подчёркивает: «Предводимый беспристрастием, очищенным вкусом, учением не поверхностным, а глубоким, она не только что не легка, но едва ли уступает в трудности и самому искусству». Добавляя: «Душевно желаю, чтобы такая критика возникла у нас как можно скорее, чтобы журналисты не трепетали от одного имении её; чтобы писатели и художники видели в ней справедливую оценку своим дарованиям и чтобы авторы не сердились на неё, когда беспристрастный судья посоветует им словами Шекспира не пилить воздуха руками».
Муравьёв-Апостол полагает, что представление о «лёгкости» критики пришло к нам от «нынешних французов», которые «почитают критику очень лёгкою, отчего происходит, что и самое искусство их сделалось очень нетрудным: стоит разложить перед собою бумагу, обмакнуть перо в чернила и писать всё, что взбредёт на ум – и выйдет то, что по большей части пишут нынешние французы». У нас же, «где столько печатают переводов с французского, – считает он, – …критика становится уже необходимою не столько для оценки дарований у себя, как для обнаружения дурного вкуса в тех которым единственно мы привыкли подражать». В этом отношении критика явится у нас ещё и лекарством от подражания, противоядием ему («Письма из Москвы в Нижний Новгород. Двенадцатое письмо»).
Появляются новые образные представления о сущности и назначении литературной критики.
С.Г. Саларев уподобляет её «чистительному огню, чрез который проходят все произведения ума нашего; сочинение, не определённое критикою, – подчёркивает он, – есть глыба необработанной руды, в которой металл теряет большую часть своего блеска…» («Некоторые замечания о критике». 1817).
Критика, пишет А.А. Бестужев-Марлинский, «как благотворный Нил, разливом своим истребляет вредных насекомых, освежает атмосферу вкуса и плодотворит юные растения, оставляя на полях словесности… золотой песок», она «была и будет краеугольным камнем литературы» («Поездка в Ревель». 1821).
Продолжение следует
Прочитал этот текст и поневоле вспомнил слова Владимира Сорокина: «Я бы не переоценивал литературу. Это совокупность типографических знаков на бумаге». Может, он действительно прав? И не из-за чего, что говорится, огород городить?