Мерцания на млечном пути
Рубрика в газете: Коллекция ИД Максима Бурдина: Выдающиеся писатели России и русского зарубежья, № 2024 / 43, 08.11.2024, автор: Гаджимурад ГАСАНОВ
Природа и человек: борьба и единство
«С Божией стихией царям не совладеть», – написал в своё время А.С. Пушкин. Развивая мысль классика, яркий прозаик из Дагестана, отмеченный высокими наградами Интернационального Союза писателей и Международной Академии наук и искусств, Гаджимурад Гасанов в своих произведениях обнажает неразрывную связь дикой природы с первозданной сущностью человеческой натуры. В представляемых читателям рассказах автор мастерски использует художественный язык для описания буйства водно-воздушных стихий или для создания чарующей атмосферы девственного, дремучего леса, где человек и зверь становятся «одной крови». Произведения талантливого писателя заставляют задуматься о хрупкости человеческой жизни перед мощью Земли и переносят нас в завораживающий мир таинственной восточной сказки.
Максим БУРДИН,
издатель, писатель, публицист,
общественный деятель
Мерцания на млечном пути
Водоворот
В этом году весенний ледоход на одной из крупных рек Дагестана открылся в феврале. Обычно ледоход каждый год начинается в марте, а половодье продолжается до конца июня.
Огромные каскады мутных потоков по узким теснинам гранитных скал с грохотом и бурлящими раскатами несутся в сторону моря. Вспучившая река, перекатывая ледяные валы, заторы, настоянные на кашице из грязи, перемолотого льда, перемешанные с огромными ледяными глыбами, деревьями, вывернутыми с корней, разбиваясь о горные гранитные теснины, с грохотом несётся в Каспийское море.
На подступах к равнине река, бешено ревя, перекатываясь бурунами, закипая густой серой пеной, заглатывает на своём пути всё, что попадается. На каком-то отрезке Прикаспийской степи её рёв начинает приобретать нотки сварливого старческого ворчания. Грязные потоки воды и на низменности в себе таят сокрушительную, всепоглощающую мощь.
В степи к оглушительному грохоту, рычанию реки стали примешиваться какие-то неприятные шипящие звучания. Будто взбесившаяся река там превратилась в огромного удава. Или в степи своим грохотом из нор выгнала тысячи разозлённых змей. И они, все вместе взятые, заскрипели чешуями, затрещали языками в смертельном страхе.
Разбушевавшейся реке на равнине, посреди сыпучих песков, камышей, укротить бы свой буйный нрав, перебеситься, приспосабливаясь к равнинной равномерности, степенности. Но нет же! Здесь, порой втесняясь в узкие теснины, сталкиваясь с неожиданно образовавшимися ледяными заторами, она заартачилась. А всепоглощающие грязные воды, грозно наползая на берега своими бурлящими лавинами, выворачиваясь в огромных подземных ямах, вымывая песок, глину, подтачивая гранит, наскакивая на торосы, рвутся вперёд. Под нагромождением ледяных глыб, накапливающихся в заторах, перемешанных с деревьями, раскромсанными, расколотыми пополам, расщеплённой хворостиной, начинается неравная борьба обуздания, укрощения реки. Грязные потоки воды на заторах, крутясь жерновами, кромсая, перемалывая ледяные глыбы, образуют многочисленные водовороты. Они, трясь боками, грохоча, между льдинами пробивают брешь, выход своему движению.
В середине нагромоздившихся глыб льда, огромных вздыбленных коряг и ползущего хвороста раздаётся треск, переходящий в скребущее, трущее чешуями скрежетание. Водоворот начинает страшно реветь, смертельно трясти, отбиваясь от оглушительных глыб льда, от несущихся в ярости деревьев. Эта тряска судорожно передаётся по всему образующемуся затору.
Вдруг из глубины затора раздаётся оглушительный треск, переходящий в рвущий грохот, словно там что-то прорвало, от которого задрожала вся степь. Вздыбились пенные потоки с несущимися по верху деревьями. В середине затора образовалась огромная зияющая дыра, куда с оглушительным рёвом вскользнула голова гигантского пресмыкающегося с вздыбленными на гриве ледяными глыбами, деревьями. Над этим грохочущим, ревущим, шипящим монстром со свистом и уханьем пронёсся вихрь. Лавина мутной воды, грязевых потоков, крутясь, вертясь, понеслась по степи. Гигантские каскады воды, неукротимые в своём безудержном порыве, вскакивая на дыбы, подбрасывая над своей белопенной гривой огромные коряги, глыбы льда, с рёвом и грохотом устремились вниз.
***
В устье реки произошло редчайшее природное мистическое представление. В десяти метрах от берега на крутящейся глади стал образовываться водоворот. Потоки мутной воды стали застывать перед ним. Они закружились, забурлили, ускоряя ход, выискивая выход. Казалось, буйная река на мгновение озадаченно оцепенела. На месте образования водоворота она захрапела, закашлялась, словно стала задыхаться. Бешено крутясь, водоворот превращался в огромную воронку. Воронка, ускоряя крутизну, расширяясь, с хлюпаньем в себя стала всасывать потоки грязной воды. В ту воронку вереницей понеслись ледяные глыбы, деревья, камыш… Всё, что неслось сверху, на мгновение в страхе замирало, тряслось перед крутящейся массой грязных потоков, льда, раскромсанных, расщеплённых деревьев. Затем, кружась в бешеном ритме, образуя на поверхности воздушные вихри, мутная масса понеслась на средину. Из глубины воронки раздались жадные, хрюкающие, чмокающие звуки. И в следующие мгновения воронка, дрожа всей массой, всё, что крутилось, стала поглощать в себя.
Сверху вниз по мутной поверхности реки вереницами неслись деревья, ледяные глыбы, хворост, камыш… Водоворот, раскрывая всепоглощающий зев, сладострастно постанывал, чмокая водянистыми губами, жадно заглатывал мутные каскады. Под его жернова, словно под воздействием магнитных волн, непрерывной волной неслись ледяные глыбы, расколотые на части деревья, деревянные конструкции изб, перекрытые шифером, ограждения, трупы животных, птиц, грязь…
Водоворот размалывал их своими огромными жерновами, заглатывая, издавая из своего чрева членящие, чавкающие, хлюпающие звуки. Из его всеобъемлющей, раздробляющей пасти доносился хруст перемалывающихся деревьев, льда, костей животных… В водоворот в одном живом, дрожащем от ужаса потоке непрерывно неслись глыбы льда, огромные деревья, коряги, очищенные от ветвей, коры, мычащие, блеющие от ужаса коровы, овцы, стайки гогочущих, стонущих диких гусей… Все они были охвачены одним страхом, одним трепетом наступающего ада.
В водоворот каскады грязной воды приносили, там исчезали очередные партии мычащих, блеющих, стонущих, пищащих голосов. Водоворот, алчущий крови, разнося по степи душераздирающие вопли: рёв, клёкот, уханье, аханье, засасывал в свою ненасытную утробу все эти нескончаемые жертвоприношения, преподносимые ему кем-то из Небес или с Земли.
***
Неожиданно в пятидесяти метрах от водоворота над берегом реки задрожала, забилась в тревоге небольшая осиновая роща. Странное явление, там, в укромном месте, было тихо, совершенно безветренно. А роща непонятно закачалась, тревожно замахала макушками деревьев, словно отбиваясь от неведомых сил. Ветки деревьев, будто под воздействием сильных магнитных волн, стали отворачиваться от взбунтовавшейся реки в противоположном направлении. Стволы осин, упираясь корнями, заскрипели, прогибаясь, маша головами. Ещё мгновение, и одни осины, не выдержав натиска взбесившейся реки, стали с треском подбрасываться, другие вырываться из земли вместе с корнями.
Неожиданно, начиная с берега реки, вокруг осиновой рощи стала образовываться зигзагообразная трещина. Трещина, углубляясь, разрастаясь, стала заталкивать в мутные потоки огромный пласт земли с рощицей, оторванный от материнского пласта. Оставшаяся на берегу роща судорожно задрожала, беспомощно задвигала верхушками, словно с мольбой обращаясь к небесам. Судорожно закачались, задрожали, поддались панике кустарники на самом разорванном краю. Их паника передалась осине, растущей рядом. К ней, качая головами, протягивая ветки, присоединились сёстры, стоящие по соседству, братья… И вся осиновая роща, содрогаясь под натиском реки, захлюпала, издавая душераздирающие стоны, вопли…
С верхушек деревьев и кустов с шумом выпорхнула стая грачей. Из-под корней стали убегать, уползать ежи, косолапая зайчиха с зайчатами, змеи, крысы… Роща забилась в конвульсиях, затряслась в предсмертном страхе. Материнский пласт с оставшимися там деревьями неожиданно закачался, задвигался, стал волнообразно подпрыгивать. Всей массой огромного пласта земли с кустами, деревьями откололась. И, судорожно извиваясь, огромным ковчегом потянулась в водоворот. А водоворот, алчущий крови, ещё сильнее забурлил, завертелся, ревя, шипя, раздувая ноздри, засасывая в себя новые жертвы, трепещущие перед ним, разносящие по степи предсмертные вопли.
Водоворот, приводимый в движение то ли земными, то ли небесными силами, довольно урча, вереницей принимал новые и новые жертвы, запивая кровью животных, птиц, попавших в гигантскую западню. Было жутко слышать эти ужасные предсмертные вопли, сковывающие всё живое вокруг. Страшно было смотреть на водоворот, принимающий очертания какого-то доисторического тираннозавра, жадно засасывающего в себя всё новых и новых жертв.
Это мистическое явление природы напомнило состояние Страны Советов накануне горбачёвской перестройки, ельцинской смуты. Тогда тоже ненасытная гидра зарождающейся буржуазии на руинах СССР за считанные дни, недели проглотила всё: души людей, самих людей, заводы, фабрики, судоверфи, железные дороги, колхозы, совхозы…
Небесные жернова
(Симфония долины Плача)
Ветер неожиданно налетел на село с горного хребта. Он вольно носился по долине Плача, никого не задевая, никому не нанося вреда. Но в долине Плача он повёл себя странно. Неожиданно заухал, заурчал. По-волчьи завыл в ветвях деревьев, ущельях, пещерах, узких скальных разветвлениях. Усиливаясь, шквалами налетал на холмы, на одиночно стоящие деревья. Завыл, как воет женщина. Заскулил, заревел раненым зверем, с воем налетел на село, распугивая детей, животных.
Под порывами ветра стали гнуться кусты, деревья. Он искал себе выхода, свободу. Или жертву… Он из долины Плача шквальными порывами понёсся туда, где обитает жизнь, где его боятся. Сделав круги по обочинам, вновь залетел в село. Под его порывами закачали верхушки деревьев, заскрипели ставни домов, крыши. От деревьев с треском стали отламываться сухие ветки в садах. Ветер трепал по верхушкам слабых, неустойчивых на корню кустарников, саженцев. Дома, строения, поддерживаемые крепостью, духом людей, прячущих за их стенами, пока уверенно противостояли его порывам.
Ветер, усиливаясь, с воем, гулом проносился по крышам домов, строений, верхушкам садов. Он носился, вихрями крутя, усиливаясь, образуя смерчи, небольшие воронки. Он ревел, пугал животных, людей. Он звенел на электрических, телефонных проводах, на тонких ростках саженцев, вырывал слабых с корнями, заглядывал в каждую щель.
Он вырвался из села. За селом крутящаяся масса, встретившись с громоздким хребтом, разделяющим ущелье на две части, расчленилась на два потока. Один поток, углубляясь в ущелье, воя, разражаясь небесными громами, молниями, понёсся на восток, в степь. Там он разыгрался так, словно к его стонущим, завывающим голосам присоединились вои тысячи женщин. Вихрями он понёсся по просторам степи.
Второй поток из ущелья понёсся на Восток, в степь. В степи он разыгрался всей мощью: загудел, заревел, несясь в неистовстве. Раздался страшный треск, будто вихри ветра привели во вращение и небесный купол. Крутящаяся масса, усиливаясь, набирая мощь, огромными валами неслась по степи, поднимая в небеса массы песка, вырванные с корнями деревья, подхваченных на лету животных. Эта крутящаяся масса планомерно неслась ко второму потоку, который преобразовывался в смерч. Крутящаяся масса, наткнувшись в ущелья на поперечную горную гряду, с удвоенной силой понеслась навстречу другому потоку.
Первый поток, крутясь жерновами, метая на лету десятки, сотни огненных стрел, нёсся, выкорчёвывая виноградники, фруктовые сады, снося вершины песчаных барханов… В степи к её природным оркестровым голосам присоединились голоса перепуганной волчьей стаи.
Две воздушные стихии, рождённые одной матерью на горных вершинах, круша на своём пути всё, ревя, рвя небесный купол, двигались на границу холмов, степи и дремучего леса. Они вели себя так, будто изначально наметили маршрут движения, выбирая сакральную жертву.
***
На окраине леса земным оком сияло красивейшее озеро. Озеро образовалось на месте извержения доисторического вулкана. В нём кипела, клокотала, бурлила вода. Тучи пара, поднимающегося из глубин озера, плотным молочным настилом накрывали его поверхность, обильно орошая, подпитывая своей влагой макушки вековых деревьев, растущих вокруг.
Природные стихии, крутя своими жерновами, встретились над озером. Они нависли над ней двумя противоположно крутящимися воронками, приводя его воды в движение. Озеро, разбуженное воздушными массами, стало колыхаться, пыхтеть, выбрасывая навстречу воздушным стихиям свои белопенные волны, достигающие низов воронок. Воронки, крутясь жерновами над озером, набирали силу. На первый взгляд, казалось, они налетят друг на друга, круша, давясь, проглатывая друг друга. Вскоре, потеряв силу, крутящуюся мощь, насытившись до отвалу, спокойно ляжет на поверхности озера, холмы, макушки деревьев.
Но произошло что-то невероятное. Крутящиеся массы над поверхностью озера, ревя, вздрагивая могучими телами, упёрлись чубами, огненными гривами. С озера, вихрями поднимаясь, под жернова воронок двумя потоками пополз горячий пар. Он был плотным, тяжёлым, как расплавленный свинец, настоянным углекислым газом, в то же время белёсо-призрачным, как плазма небесного купола.
Небесные стихии, поглощая потоки пара, бешено завывая, закрутились жерновами, размалывая их, отбиваясь друг от друга. Они, всасывая в себя потоки горячего пара, столбы воды, на первый взгляд, казалось, набирали силу. А на самом деле крутящиеся над озером воздушные потоки от горячего пара тяжелели, теряя свою крутящуюся силу.
Не насыщаясь, крутящиеся воронки заревели, всасывая в себя потоки горячего пара, крутясь, трясясь, отталкиваясь могучими телами. Но случилось невероятное. Неожиданно они объединились в одну огромную крутящуюся воронку. Тяжелея, сила кручения воронки резко спала. Под неимоверной тяжестью всосанного в себя горячего пара воронка остановилась. Она, падая с высоты, стала захлёбываться озёрной водой, застывающими ядовитыми парами углекислого газа. Крутящаяся масса одним краем тяжело опускалась над озером. А другим краем, всё ещё крутясь, продолжала кромсать окружающие деревья, верхушки холмов, окраину леса.
Там, сквозь страшные порывы ветра, слышался хруст деревьев, ломающихся, кромсаемых в его жерновах, довольное урчание. Из глубин воронки в молочный туман, клубящийся над озером, выстреливали молнии, громыхали, опрокидывались небеса.
Крутящаяся воздушная масса была похожа на громадного китобоя с гарпунами, выстреливающими в бурлящие воды, нанизывающего на них китов, в панике бьющихся о волны боками. Китобой стальными тросами, прикреплёнными к жерновам, подтягивал китов, акул, другую живность, истекающую кровью, закидывал их в свою утробу, размалывал… Из его пасти вместе с огненными стрелами в озеро падали окровавленные огрызки деревьев, части тел животных. По всей долине неслись их предсмертные стоны, рёв, завывания…
***
Пар, выпускаемый горячим озером, смешанный с туманом, не собирался отступать перед всепоглощающей небесной стихией. Он крутящимися буравами вгрызался в самую середину жерновов, подпитывая их ядовитой влагой. Вероятно, горячий пар, поднимающийся из глубин озера, выработал свою тактику защиты и нападения на своего губителя. Пар, отступая, прячась в глубинах озера, неожиданно вырывался из его глубин гейзерами, ревущими горячими струями, нападал на его огромное плещущее тело, вонзая в него своё жало.
Крутящиеся воздушные жернова, всё ещё уверенные в своей непобедимости, налетали на потоки молочного пара, огромными чавкающими движениями всасывая их в себя. А потоки пара отступали перед их натиском, прижимаясь к бурлящей поверхности озера, к лесу. Внезапно они вырывались из глубин озера гейзерами, грязевыми столбами пара, клубились, растягивались в длинные белёсые канаты, стреляли гарпунами в его жернова. Пар, клубящийся над озером, действовал законами гравитации, притягиваясь к воздушной стихии, давая ей откусывать, нападать на себя.
Воздушные жернова, впитывая в себя потоки горячего пара, тяжелели, теряли силу крутящихся механизмов. Они, насыщаясь влагой озера, тяжелея, становились жёлто-красными. Они, невероятно раздуваясь, теперь не так активно набрасывались на мечущие из глубин озера гейзеры. Горячий пар, смешиваясь с холодными воздушными потоками, насыщал их своей липкой смертоносной массой…
***
Воздушная воронка к утру полностью насытилась влагой, отяжелела, окончательно теряя свою крутящуюся силу, теперь еле удерживаясь на лету, трясясь из последних сил, грузно ложась на озеро, окрестности, истекая ливневыми потоками, перемешанными с грязью, песком, кровью размолотых в её жерновах животных.
Вскоре под воздействием других воздушных сил воронка, пропитанная смертоносной влагой, тяжело сдвинулась с озера. Она приподнялась, понеслась над лесом, в степь, предгорья, горы… Там деревья, кустарники, провода, заборы, фонарные столбы, фрагменты домов покрывались влагой, сказочными узорами инея. Воздушная стихия, насыщенная озёрной влагой, исподволь оглядываясь по сторонам, медленно неслась, подыскивая укромные места, где бы ей прилечь, переваривая то, что проглотила. Теперь она мирно пронеслась по округе, долине реки, ущельям. Она возвращалась в обратном направлении: на холмы, сады, сёла, горы… По-старчески кряхтя, она ложилась на холмы, деревья, кусты, покрывая их холодной влагой, инеем, лужицы корочками льда, кристалликами сверкающих огней. Она, свернувшись в клубки, уютно ложилась на переулки, крыши домов, верхушки деревьев. Только редкие сонные шевеления подчёркивали её присутствие в селении, вокруг него…
Воздушная масса, там, где родилась, садилась, теперь превращаясь в туман. Он своим покрывалом накрывал долину Плача, сёла, дремлющие за ней, холмы, горы – всю округу, откуда накануне вместе с ветром сорвался.
Между тем сквозь спящий туман пробивался свет наступающего дня…
В западне водной стихии
Шахри-Зада от своих учителей ни разу не слышала о буйном нраве моря Каспиан. Когда села на судно, пошла по морю, она не могла предположить, что оно может быть таким бескрайним, тихим, синим-синим… И предположить не могла, что оно неожиданно может стать буйным, всепоглощающим, сотрясающим землю, опрокидывающим в свои глубины даже небеса…
В лунную ночь караван судов, трюмы которых были переполнены невольниками и другим ценным товаром, с восточных берегов на всех парусах понёсся на запад, в Дербент. Как предполагал капитан, если вереница судов благополучно приплывёт в Дербент, там они наберут воды и продуктов. Затем в полнолуние одни с заморскими товарами отправятся в сторону Албании, Армении, Колхиды. Другие с караванами верблюдов отправят в Каппадокию, Сарматию, Булгарию, Уграм, Хорезм…
Вереница судов взяла курс на юго-запад. Суда своими килями разбивали зеркальную гладь моря. Шахри-Зада с младшей сестрой Хавой, названной сестрой Марией, Арабелой восторгались ночной красотой моря. Шахри-Зада с самой посадки на судно наблюдала за луной, которая, не отставая, следовала за ними. Луна за судном, разметая рябь, оставляла узкую серебристую дорогу, которая расширялась по мере движения. За караваном судов, шедших под парусами, неотступно следовала и луна.
Шахри-Заде хотелось, чтобы этой лунной ночи не было конца, без окриков стражников царицы, звона цепей на запястьях рук, щиколотках ног. Она беспричинно смеялась, радовалась свободе, морю, дурачилась с луной, отражающейся на его глади. Её очаровывала серебристая рябь на воде, которая появлялась за пятью судами, разбиваясь на серебристые лунные дорожки. Шахри-Зада радовалась звёздам, тихому плеску волн, разбивающихся о борта судна. Иногда огромные рыбины с длинными наростами на лбу, похожими на меч, разогнавшись, выпрыгивали из воды. Они перепрыгивали через их судно, окатывая Шахри-Заду с сестричками и капитанский мостик брызгами. На палубе, кроме них четырёх и капитана судна, его помощника и ночной стражи, никого не было.
Отец, разбитый от неравной борьбы с царицей Семирамидой, её стражниками, шпионами, получив свободу, теперь мирно спал в каюте капитана судна. Стражники, сопровождающие караван, моряки, рабы, закованные в цепи, мирно спали в трюмах.
После страшного плена и позорного аукциона Шахри-Зада с сестрой Арабелой, княгиней Марией, получив свободу, на судне вдыхали полной грудью.
Девочки спать легли за полночь. Шахри-Зада уснула сразу же, как только щекой прикоснулась к шёлку подушки. И ей снилась её родина, юность, Средиземное, Красное моря, длинные золотистые песчаные берега и белые отмели – такие белые, что от их белизны резало в глазах. С запада Средиземного моря возвышались высокие известковые горы, которые к закату солнца окрашивались в кровавый цвет.
Шахри-Зада с отцом любила отправляться рыбачить на море, где в одном рыбацком домике, построенном из необработанного известняка, полюбившемся обоим, оставались несколько дней. Когда находилась в царской тюрьме, Шахри-Заде часто снился этот уединённый рыбацкий домик. Как только зажмурит глаза, она почти каждую ночь на паруснике одна, без отца, вновь и вновь мысленно приставала к тому уединённому берегу с домиком. Она слышала во сне, как колышется море, видела накатывающие на неё морские волны. В шторм волны, крутясь и вертясь, выкидывали на берег лодки местных рыбаков.
В своей каюте, завернувшись в плащ, мирным сном спала Шахри-Зада. Во сне она вдыхала в себя запах смолы и пакли того парусника, перемешанный с запахом испечённой на камнях рыбы. Ей снилось, что она вдыхает в себя запахи Малой Азии, перемешанные с запахом нефти, выступающей из земли.
Обычно дома, когда поднимался песчаный ветер, просыпалась с ощущением запаха нефти и соляной пудры на губах. И потом, сколько ни пыталась избавляться от этого запаха нефти, песка и соляной пудры, никак не могла.
А сегодня, к удивлению, запах родного берега усыплял её. До её сознания доходило, что она спит, в то же время не спит. Запахи родины она ощущает во сне, в то же время их физически ощущала. Она продолжала спать, чтобы продлить ощущение безграничной жизни, родного моря, любоваться кровавыми верхушками утёсов, дуновением мягкого бриза, не выпускать из виду пристани, бухты, расположенные на берегах родного ей моря.
Её сознание от морских волн, лунной дорожки, огромных рыбин, перепрыгивающих через судно, переключилось к умирающей на родине маме, отравленной врагами. Дочь с отцом часто говорила о Кавказе, его суровых людях, горянках, по поводу идущих с кувшинами, где теперь живут и их дяди. Во сне, наяву перед её глазами проплывал Кавказ с высоченными горами, пики, покрытые вечными льдами, хрустальными креслами возносились в небеса, на которых восседают их верховные боги. Ей снилась далёкая Кавказская Албания, Дербент, Табаристан, где в священной пещере Дюрк жрецами служат их дядя и тётя. Вспоминала рассказы матери о горделивых горцах, их честности, порядочности, достоинстве. Ей снились гордые горянки с сияющими огромными глазами, несущие на голове волосы, заплетённые в косы, доходящие до пят. Она видела их огнемётные танцы под игру зурна, бой барабанов.
Шахри-Зада проснулась от резких толчков судна о волны. От резкого удара она плечом больно ударилась о борт. Слышала гул моря, поднимающегося шторма; хлёсткие удары паруса о мачты.
Она резко приподнялась, не понимая, это она видит наяву или на самом деле разыгрался шторм. Нет, шторм на море разыгрался.
Качка на море усиливалась час от часу.
Сердце Шахри-Зады похолодело, чувствуя назревающую беду. Девушка всё ещё не могла дать отчёт тому, что с ней и остальными на судне происходит. После испытанного стресса на аукционе невольников, счастливого высвобождения, она находилась в полусознательном состоянии. Ей вдруг показалось, что она бодрствует, в то же время видит непонятный сон. Себя она увидела на чёлне с парусом, несущемся к рыбацкому домику. В её сознании накрепко закрепился этот челнок, прибой на Средиземном море, каменный домик знакомого рыбака, где они с отцом останавливались на рыбалку. В её сознании вспыхнула мысль, что прилив Средиземного моря опрокидывает в его пучину одиночный рыбацкий домик, где она сама спит.
Подавленная тревогой, она невольно вскочила. По лестнице, ведущей вверх, поднялась на несколько ступенек. Море ревело, кипело, с треском раскачивая судно. Подняла голову, увидев луну, вокруг которой образовался огненный круг, предвещающий бурю. Увидела главную матчу судна с прикреплённым к ней парусником, которая сильно кренилась с одного боку на другой.
Шахри-Зада вдруг ощутила физический страх. Она подумала: спасённая от мести царицы, она теперь может погибнуть в пучине моря, где разыгрывается шторм. Глаза зажмурила от рези в них. Её пугали резкие качки моря, его тяжёлые вздохи, выдохи.
***
Спустилась с лестницы, на плечи накинула накидку, поднялась на палубу. Море кипело. С востока доносился гул – не моря, которое вскидывалось, пучилось, а какой-то странный, наступательный, пугающий. Такой гул вначале рождения песчаной бури бывает в пустыне у неё на родине. По небу с восточной стороны, ударяясь, разбиваясь, кучами неслись грозовые облака. Она ощущала наступающую с востока бурю, от которой замирала душа. От неосознанного ещё разумом страха, штормового ветра, с воем несущегося поверх морских волн, окатывающих палубу, она съёжилась. Мачты судна заскрипели, и паруса, висящие на них, надувались, напрягаясь под дуновением усиливающегося ветра.
На палубе под окрики боцмана угорело забегали моряки, сдёргивая с мачт и сворачивая одни паруса, поднимая другие. Шахри-Зада подошла к боцману. Несколькими незначительными словами перебросилась с ним. Поговорила со старшим по наряду стражников, который из-под насупленных бровей бросал тревожные взгляды на грозовые тучи, собирающиеся над судном. Восток, бело-розовый, стал свинцовым. Завывания ветра, крутящегося по морю, мечущегося по вздымающимся волнам, всё усиливалось.
Шахри-Зада недоверчиво глядела на боцмана. «Почему отец не идёт на палубу? Он что, не слышит, что происходит на море?» Спокойствие отца дочку озадачило. «Пойду-ка гляну на него. Он боевой генерал, видевший не только бури на море, но и кровь, смерть. Он что-нибудь придумает».
Шахри-Зада у капитанской каюты замешкалась. Не решилась беспокоить отдыхающего отца, который в эти дни из-за девочек испытал немало горя. Пошла к себе в каюту. Легла. Не заметила, как погрузилась в беспокойный сон. Засыпая, Шахри-Зада в темноте ощущала запахи утра, рождение зари, слышала вой ветра, усиливающегося за бортом судна, громыхание сандалий моряков, мечущихся по палубе.
Она в полудрёме слышала, как с треском натягиваются канаты парусов на матчах, как дрожит судно, вгрызаясь носом во вздымающиеся волны, как грозно, выше и выше подпрыгивает море. Сквозь открытый люк в их каюту закатывались брызги, срывающиеся с волн. Временами из моря выпрыгивали огромные рыбы, перепрыгивали через судно, рассекая длинными острыми носами воздух.
***
Арабела, Хава, Мария, измученные бесконечными преследованиями людей, шпионов царицы Семирамиды, особенно после испытания ужаса работорговли, теперь спали, не чувствуя разыгравшейся на море бури.
Шахри-Зада тоже, отключившись от всего, дремала, погружаясь в тревожное месиво. Перед её глазами стал тот парусник, на котором рыбачили на Средиземном море, одиночный домик с почерневшим очагом, медным чайником и лежанкой из листьев пальмы. Она с первой же минуты прогулки с отцом по Средиземному морю прониклась уважением к его величию, огромным рыбам, особенно дельфинам, которые сопровождали их челнок. Она любила кормить их с рук. Любовалась птицами, их жалела, особенно маленьких чаек, бакланов. Они в поисках мест гнездования и пищи с пронизывающим клёкотом носились по волнам, ныряя в них за добычей. Глядя на птиц, Шахри-Зада думала о смысле жизни, сравнивая жизнь людей и птиц:
«Мне кажется, жизнь людей намного тяжелее жизни птиц. Птицам Небесный Создатель дал крылья, а людям, морякам – только вёсла и паруса. В то время, когда чайки, буревестники, вызывая бурю, ныряют в буйные воды моря, бросая ему вызов, люди перед этой стихией беспомощно жмутся. Море, если его разозлить, за мгновения может проглотить все суда с моряками, находящиеся в его власти. Вообще-то, море само по жизни доброе, приветливое. Это когда нехорошие люди его тревожат, оно начинает злиться. И через таких гадких людей к остальным тоже море порой становится безжалостным. А птицы в это время, смеясь над беспомощностью людей, неистово перекликаясь, делают головокружительные круги над беснующимися волнами моря. Летают, запрыгивают между волнами, скачущими в бешенстве, не боясь, что они их раздавят. Человек перед бушующим морем подобен наживке перед акулой. В то время, когда человек задыхается в волнах, рискуя жизнью, птица ныряет в бездну, выныривает с рыбой в клюве для птенцов. Всё это выглядит даже очень странно. Если маленькая птица в море намного сильнее, выносливее человека, выходит, он недостаточно открыт перед богами, не щедр, раз море его так наказывает. Он разучился морю делать жертвоприношение. А чем сегодня мы с отцом, сёстрами виноваты перед Каспийским морем? Ведь до сегодняшнего дня оно не знало о нашем существовании. А мы были безразличны к этому морю, к штормам, возникающим на нём».
Резкий ветер, поднявшийся над волнами, швырнул судно так, что Шахри-Заду с девочками выкинуло с лежанок. Они больно ударились о борта судна. Хава от неожиданности заплакала. Они с Марией не могли понять, где они находятся, что с ними происходит. Арабела с Шахри-Задой пустились их обнимать, целовать, объясняя, что они находятся на судне. А на море разыгрался шторм.
Вопли, крики о помощи раздались с нижней палубы, где находились рабы, привязанные к бортам судна цепями.
***
Хава и Мария, не ведали со страху, не осознавали, в какой ад они попали. Когда дыбилось судно, подбрасываемое накатившей волной, они инстинктивно хватались за поручни лестницы, за что можно было уцепиться.
Между тем море за бортом продолжало буйствовать. Над морем разыгралась гроза. Громы, молнии, рассекая небо, падали в его буйные волны. Шторм час от часу усиливался. Белопенные волны с развевающимися гривами вздымались выше бортов судна, заливая палубу каскадами солёной воды. Следующей волной судно подбросило так, что, если бы девочки не держались за поручни лестницы, мячиками покатились бы по каюте. Хава заревела, зовя отца на помощь. Остальные сёстры с Арабелой окружили её, обнимая.
С первого и второго ярусов нар на палубах опять поднялся вой невольниц, окрики стражников. В воздухе засвистели нагайки. Но так легко узниц, которые стали испытывать животный страх, не успокоишь. Они кричали, гремели цепями, поднимали бунт. Послышались мольбы невольниц, требования освобождения их из оков. Другие, закатив глаза, неистово молились своим богам.
На верхней палубе судна, подгоняемые зычным голосом боцмана, забегали, засуетились матросы, дёргая на себя канаты, закрепляя одни паруса, отпуская другие.
К девочкам на минутку забежал отец, погладил их по головам, заговорил, успокаивая. Арабела вопросительно заглянула Ададу в глаза. По жестам любимого поняла: она здесь остаётся старшей. И за девочек она в ответе. Арабела поняла: ей нельзя терять самообладания. Она пожатием запястья любимого дала понять, что девочек берёт на себя.
Адад был опытным моряком, который на Средиземном, Красном морях, в Индийском океане не раз попадал в такие штормы. Ему в критических ситуациях приходилось брать на себя руководство и управление караванами судов. Поблагодарив Арабелу, Адад поднялся на верхнюю палубу. Видя, что шторм над морем Каспиан разыгрался нешуточный, решил брать командование судном и всем караваном судов на себя.
Погода ужасно испортилась. Небо стало настолько чёрным от туч, многие были уверены, что ночь всё ещё продолжается. Ближе к утру шторм усилился. Молнии одна за другой ударяли в беснующееся море, а волны вскидывались выше бортов судна, угрожая всей массой обрушиться на него и опрокинуть.
Несмотря на неизвестность и разыгравшийся жуткий шторм, экипажи судов держались мужественно. Судно с девочками бросало на волнах, как щепку. Грот-мачта трещала по швам. Шторм всё крепчал и крепчал. Судя по показаниям навигатора, Адад понял: главная ударная сила шторма находится где-то рядом.
***
К утру волнение на море стало более гнетущим. Теперь волны закручивали судно, поднимали на свои гривы выше и выше. Поверхность моря стала белопенной. Небо, покрытое свинцовыми тучами, опускалось, угрожая раздавить судно. Нигде не видно проблесков света. Свинцовая вода с воем и свистом опрокидывается на судно. Море становилось тяжёлым, несущим смерть.
Неожиданно определённая направленность волн исчезла, они стали подпрыгивать хаотично. Волны неслись с разных направлений и, с грохотом встречаясь друг с другом, разбивались в дребезги, порой принимая формы зубчатых гор. Затем они с грохотом набрасывались на судно, издавая щелчки, свист, шипение.
В какой-то момент наступило полное затишье. Можно было зажечь спичку на палубе мостика, и она бы не погасла. Над судном образовалась огромная воронка с просветами голубого неба. Туда огромной буровой затягивалась вода.
Генерал с капитаном поняли, что судно попало в центр шторма.
Через определённое время воздушная воронка, к счастью, переместилась в сторону. Там она закрутила, заревела, всасывая в себя каскады ревущей воды. По всему горизонту метались молнии, ветер рвал паруса. Небо разрывалось на части, задыхалось в тисках свинцовых туч. Через час, может, полтора над судном не было видно небосвода, туч. Тучи, каскады воды на море превратились в одну сплошную воющую, ревущую, клокочущую массу, которая волной накидывалась на судно. Между ними слышался оглушительный рёв дикого ветра. Волнение моря усилилось настолько, что судно полностью исчезало в громадах волн.
Капитан на мостике пристегнулся к судовому штурвалу. Боялся, как бы очередная волна, окатывающая палубу, не смела его. Капитан проявлял чудеса храбрости, мастерства управления судном, лавируя между громадными каскадами воды. Он интуитивно ощущал, что держаться против волн гибельно для судна. Судно взмывало на вершину волн, крутилось так, что в трюмах все падали с нар. Судно на некоторое время зависало на гребне, затем со всего размаху ударялось килем, всем корпусом о подошву волны.
Некоторые мачты слетали с судна, в щепки разбиваясь о волны. Оставшиеся мачты ходили ходуном. Светильники на мачтах, закреплённые на специальных рамах, тоже оторвались.
Капитан вынужден был держать курс судна примерно на 45 градусов влево или вправо от направления движения волн.
Удары валов воды в корпус судна уменьшились. Но резко возросла бортовая качка. Крен судна достигал 60 и более градусов. Все – и моряки, и невольницы, – понимали, что находятся на волоске от смерти. Одна из невольниц заревела. Другая сходила с ума. Но многие невольницы, истово молясь, обращались к своим богам. Просили защиты, умоляли, чтобы судно не разнесло в щепки. А Шахри-Заде, наоборот, казалось, что разные боги, которые вначале берегли своих приверженцев, вдруг между собой перессорились. Не лучше ли будет, если невольницы перестанут молиться своим богам, не приводя чужих богов в ярость?
Даже моряки перестали передвигаться по палубе судна, остерегаясь, что любая из волн смоет их в море. Судно то подбрасывало на гребень, то падало, пропадая между волн, сопротивлялось, чудом выныривало на поверхность. Всё вокруг было в водяной мгле. Свист ветра врывался в уши, лёгкие, сводя невольниц с ума, разрывая их. Сёстры перестали слышать друг друга, даже свои голоса. Видели, как открываются и закрываются их рты, как в ужасе перекашиваются их мокрые лица, сверкают глаза.
Судно крутилось в пучине моря, уносимое волнами далеко от намеченного курса. К концу вторых суток ветер стих так, что это затишье показалось раем, по сравнению с предыдущими сутками. За весь период нахождения в зоне шторма из-за сплошной водяной пыли не было видно солнца.
***
На третьи сутки волнение значительно уменьшилось, ветер стих так, что стало можно подняться на палубу.
С судна были сорваны все мачты с парусами. Удержался лишь один парус, закреплённый на центральной мачте. Судно потеряло трёх человек, их с палубы смыло волной. Нижние трюмы судна наполовину были затоплены водой, прибывающей от бреши в борту, образовавшейся от удара то ли сорванной мачты, то ли какой-то части другого судна из каравана. Некоторые стражники, невольницы, цепями прикреплённые к бортам, получили увечья.
Где-то перед обедом третьего дня между облаками, несущимися по небу, на мгновение показалось солнце. Капитан судна воспользовался этим, чтобы провести замеры относительно солнца. Определив координаты, он потерял дар речи. Судно оказалось на 200 миль севернее выбранного курса. От них или отстали, или погибли остальные суда.
К концу третьих суток погода наладилась. Судно потихоньку легло на курс к месту своего назначения.
Когда море успокоилось, нашлись остальные суда, кроме одного. Ночью, проплывая мимо острова Чечень, обнаружили остов разбившегося в шторме судна. Матросы и невольницы на нём все погибли. Многие из них с раскромсанными телами лежали по берегу.
Вспоминая трое суток сущего ада, по-другому эти события не назовёшь, Шахри-Зада начала осознавать, насколько важно в экстремальных случаях на судне иметь сильный, спаянный экипаж, которым руководят опытный капитан и боцман.
На море установился штиль, засияла луна. На судне все расслабились. Многие засияли, запели, довольные тем, что из этого ада вышли победителями. Словно экипаж судна, его пассажиры несколько часов тому назад не находились на волосок от смерти. И будто невольницы не вымаливали у своих богов милости и снисхождения к ним.
Такое красивое бывает море в штиль. Но вдруг оно забушует так, что весь белый свет превращается в ад. Море никому и никогда не прощает ошибок и обид.
Музыка заката дня
Время клонилось к вечеру. На западе над пламенеющим пурпуром заката висели фиолетово-сиреневые облака, разношёрстыми клубками образующиеся на краю кроваво-алого сгустка. К югу от них рождались пласты, окрашиваемые множеством красок. К северу небосклона в сизых, бело-пушистых тонах лёгкой вуалью завивались перистые облака, гонимые воздушными потоками. Оранжевые, кроваво-белые, сиреневые облака нависали над западным горизонтом, сияющим огнями. Их окутывал курящийся сизый дымок. Они на небосклоне смотрелись живописными полотнами, наползающими друг на друга в плазме угасающего дня.
Солнце висело над Джуф-дагом, краем касаясь его ледяной шапки, за пики которого скатывались огромные караваны разноцветных облаков. Все вершины холмов, тянущихся над горизонтом с юга на север, утопали в пламени догорающего заката. Горизонт, тонущий в вечернем мареве, засыпал в огнях угасающего дня. От такого обилия вечерних красок, играющих на закате уходящего на покой дня, у Шерхана перехватывало дыхание.
К закату в ущельях, разломах гор бело-пушистый туман стал густеть, приобретая черты расплавленной ртути. Над хребтом со свистом задышал прохладный ветер. Он, усиливаясь, перемешивался с тёплым туманом, настоянным парами, исходящими из глуби ущелий. Тяжелея, эта смесь превращалась в вязкое многокрасочное густое месиво, неся в себе из угасающего дня надвигающуюся грозу. Расплавленное свинцово-плазменное месиво, вбирая в себя краски вечернего заката, грузно поднимаясь, облепляло вершины гор, хребты холмов. Настоянный горячими и холодными парами туман, выбрасывающийся из ущелий, перекатываясь с одной высоты на другую, плотоядно тянулся к грозовому месиву на краю небосклона, на лету жадно набрасываясь на гребни горных вершин, тучнея, наливаясь влагой.
Солнце, перед тем как скрыться за расплавленным свинцово-плазменным месивом, грозно наседающим на горные вершины, двукратно увеличилось, превращаясь над гребнем в огромный огнедышащий диск. Оно на мгновение кровавым сгустком, заполненным красным расплавленным золотом, зависло в тумане, затем исчезло в бездонном чреве заката.
Ветер, усиливаясь, выгонял из головокружительных расщелин Джуф-дага остатки тумана. Выталкивал на вершины, сталкивая со свинцово-плазменными чудищами, несущими в себе грозы, молнии, глыбы льдов. Свинцовые тучи, сгущаясь, объединяясь могучими караванами, свисали с вершин горных хребтов, стремительно опускаясь на альпийские луга, огромными щупальцами заползая в берёзовые рощи, ущелья, в рукава реки Рубас…
***
К наступлению сумерек Шерхан под козырьком горного хребта, напротив волчьего логова, в засаде удобно улёгся на плотном настиле, уложенном из травы и папоротника, пахнущего дурманом. Сумерки, начиная с запада, своим тёмным полотном окутывали горные вершины, хребты, рощицы.
Неожиданно из осиновой рощи Уршарик до Шерхана донеслось одинокое волчье завывание: «Оооууу! Ааа-ууу… Ааа-ууу…» Одиночный волк завыл неуверенно, словно настраивая свой голос на нужный лад. Сделав паузу, вновь глуховато завыл. Он, задыхаясь, будто испугался своего простуженного голоса, застревающего в гортани. Создавалось ощущение, что он не мог настраивать свой голос, который ломался, не складывался в нужное звучание, в нужный тембр. Его завывание, заглушаемое встречным ветром, до ушей Шерхана доносилось, как из подземелья. Но, приспосабливаясь к акустике гор, скорости, направлению ветра, со временем завывание волка стало приобретать нужный тембр, звучание, уверенность. Неожиданно голос прорезался, зазвучал так громко, мелодично, с такой дикой хрипотцой, натиском, что Шерхан оцепенел. Слушая завывания, даже неопытный человек, оказавшийся на месте Шерхана, безошибочно определил бы, что эту песню затеял главарь волчьей стаи.
Шерхан затаил дыхание под воздействием этого гипнотического завывания. Ему показалось, на мгновение вместе с ним под напором волчьего воя заворожённо застыли и горные вершины. Волк выл непрерывающимся голосом, словно какие-то внешние силы мехами в его лёгкие закачивали воздух. Казалось, его завыванию не будет конца. Чудилось, что доминантный волк выжидает чьей-то поддержки для продолжения песнопения. Вероятно, он рассчитывал, что доминантная волчица Бике находится в пределах восприятия его зова. Она услышит и отзовётся ему.
Бике, как королева волчьей стаи, обязана была отозваться, подать голос своему королю. Но она почему-то молчала, словно обижена и игнорирует его. Это молчание словно означало, что королева волчьей стаи находится в ссоре с королём. И она не желает слышать его.
Неожиданно из глубины рощи, нарушая иерархическую соподчинённость, один из волчат в ответ королю пискляво ответил, не имея опыта удерживать голос, его тональность. Но кто-то из братьев, стоящих выше него в иерархической лестнице, укусив в бок, быстро заставил замолчать его. Волчонок завизжал от боли, оглашая лес трусливыми жалобами.
Воцарилась неприятная тишина, от которой в ожидании продолжения волчьего завывания у Шерхана рубашка прилипла к спине. Ему казалось, этому ожиданию не будет конца. И вся окружающая природа – горы, долины рек, лесные массивы – приутихли в ожидании продолжения магического завывания короля стаи, в предвкушении чего-то важного, непредсказуемого, первобытного.
Вдруг невысоко, с какой-то обидой, с противоположной стороны рощи тишину леса прорезал голос королевы. Она на мгновение, не решаясь окончательно, замолкла. Через мгновение она огласила окружность новым голосом: сильным, мелодичным, протяжным, наступающим. Судя по тембру, голос был похож не на примирительное завывание, поданное в ответ королю стаи. Он не был похож и на голос, подаваемый матерью детёнышам. Этот голос не был похож ни на тоску обиженной, страждущей королевы, ни на тревогу, предупреждающую стаю об опасности, ходящей рядом. Это завывание было похоже на какой-то тайный сигнал, подтверждающий статус королевы, окружённой своей свитой, у одного из лежбищ своего королевства.
***
Король подал ответный голос, замолк, определяя впечатление, произведённое на свою королеву.
Спустя время ему ответно завыла королева. Судя по смягчившемуся голосу королевы, Шерхан определил, что она королю простила нанесённую обиду. Обрадованный король завыл зычно, обретя уверенность в своём голосе, его звучании.
Тут к родителям присоединились повзрослевшие волчата. По радостным завываниям волчат можно было определить, что им понравился мир, который вновь восстановился между их королём и королевой. В очередном завывании королевы слышались некие примирительные нотки. Эта тональность в завывании королевы означала, что она перестала злиться на своего короля, она его с детёнышами слышит, ощущает их близость и родство. Мол, королевская чета вскоре со своими принцами и принцессами соберётся на королевский совет и там решит назревшие вопросы королевства.
Король, довольный дружелюбием королевы, завыл так радостно, что все жители леса поняли, как горячо он любит её.
Тут же с северной окраины леса к голосам королевской четы присоединились радостные голоса молодых волков, дозором обходящих границы своей территории. Спустя мгновение из глубины рощи к голосам родителей, старших братьев один за другим присоединились несколько подростковых голосов. За ними подали голоса волчата-сосунки. Сосунки не выли, этому родители их ещё не научили. Они то ли скулили, то ли смеялись. Вероятно, то и другое происходило одновременно. Пискляво срывая связки, они одновременно тявкали, скулили, визжали. По тому, как с разных высот, глубин по-иному раздаются голоса сосунков, создавалось впечатление, что это о себе дают знать вовсе не детёныши волчьего племени, а какие-то чужеродные существа, которые никогда не научатся по-волчьи выть.
Когда затихли голоса волчат, в густые сумерки, ломая тишину, вновь врезался сильный, магический голос королевы волчьей стаи. По тому зычному вою, тембру её голоса, дикой неповторимой музыке, тревожно отражающейся в нём, можно было догадаться, что она встретилась с королём. И она осталась довольной восторжествовавшим миром в их семье.
***
Шерхан, когда сделал это открытие, был поражён способностями своего ума, пониманием психологии внутрисемейных отношений волков. Слушая эту палитру диких, мелодичных, имеющих своё особое предназначение голосов, он сам растворялся в своём сознании. Ему не верилось, что члены волчьей стаи между собой могут так выразительно общаться, что внутри их клана могут сложиться такие тонкие, животрепещущие отношения, отношения намного тоньше, чем в семьях людей.
Шерхан приставил руку к уху, сосредоточился, пытаясь уловить все нюансы общения, до самых мелочей, поймать тончайшие волны завываний волчьей семьи. Ему своим завыванием очень хотелось к ним присоединиться, раствориться там. Он своим меняющимся сознанием, своим завыванием желал слиться с голосами королевской семьи, окунуться в их внутренний мир. Этому мешало то биение скачущего в груди сердца, то собственное прерывистое дыхание, тот неугомонный шум ветра над козырьком скалы.
Шерхан опустился на четвереньки, застыл, приоткрыв рот, пытаясь присоединиться к голосам волчьей семьи, надеясь так от короля отбить королеву, в которую неожиданно влюбился. Он оцепенел, забывая о своей человеческой сущности, о своём существовании, о своей извечной боязливости перед волками.
Шерхан приподнял голову, вслушиваясь в дикую музыку первозданной природы, приноравливаясь к ней. Неожиданно для него самого из его гортани вырвались такие зычные голоса, перед которыми, как ему показалось, голос короля померк. Король, застигнутый врасплох, непонимающе замолк. Что за диво!
Шерхан, ничего не слыша вокруг, оторвавшись от своего сознания, от самого себя, стал погружаться в магию волшебных голосов волчьего семейного оркестра. Король, уязвлённый соперником, неожиданно завыл таким мощным голосом, что всё живое вокруг замерло в оцепенении. К предупредительным завываниям вожака присоединилась и вся семья.
Шерхан не слышал вожака, волчат, сосунков. Его мозг, сознание, всё внутреннее состояние было направлено на королеву. Он почувствовал, как подхватил нужный тембр, высоту голоса, как, подвывая королеве, втягиваясь в её семейный хор, делал усилия своим голосом подавить голос доминантного волка.
В этом перевёрнутом состоянии души он из глубин песнопения волчьей семьи получал такую огромную информацию, что стал вникать во все тонкости волчьего языка, суть их тайной души. В подсознательном состоянии он без особого труда разгадывал, о чём поёт волчья семья, какие ультиматумы ему ставит король, почему к нему так внимательно стала прислушиваться королева.
***
Главарь волчьей стаи пел о том, какой он сильный король, обаятельный ухажёр, хороший семьянин, о том, что сильнее него нет зверя в этой округе. Он своим голосом предупреждал неожиданного соперника: если не желает быть растерзанным, пусть немедленно покинет границы его территории.
А королева Бике вначале делала всё возможное, чтобы вызвать ревность короля к сопернику, отчитывала его за холодность к ней, высокомерие, порой грубые манеры. Предупреждала: если он останется таким невнимательным к ней -вместе с семьёй уйдёт к его сопернику. Вскоре, почувствовав самоуверенность в голосе соперника, даже заносчивость, стала осаждать его, даже угрожать. А голос, обращённый к королю, смягчился, потеплел.
Король с удвоенной силой стал королеве доказывать свою любовь, преданность, способность на самопожертвование ради неё. Кажется, он убедил её. Она смягчилась, вновь стала изливать свои чувства к нему, выказывать свою безграничную любовь, преданность. А сопернику начала угрожать расправой…
Песня волчьей королевы тугой волной неслась над дремучим лесом и горами. Где-то там, в глубине леса, в вышине тёмной ночи она на мгновение застыла, зацепившись за гривы мечущихся с юга на север караванов туч. Потом она с большей уверенностью понеслась, переливаясь с голосами наступающей ночи. Она, набирая высоту, неслась в бескрайность бархатистого тёмно-синего неба. Неожиданно песня королевы оборвалась на немыслимой высоте и на душераздирающей ноте.
Шерхан почувствовал, что королева, когда в её песню любви, посвящённую своему королю, своей семье, вмешался соперник, её осознанно оборвала, не допев до конца. Вместе с недопетой песней королевы и его недопетой песней в небытие могли кануть и его воспоминания о прошлом своего племени, его подсознательная память.
Он, сколько ни просил небеса, чтобы они вернули ему конец потерянной нити воспоминаний, свою первобытную подсознательную память, сколько ни умолял на языке волка, сколько с мольбами ни обращался к духам волчьего племени, они не вняли его мольбам. Первобытные воспоминания стирались из его памяти с оборванной песней волчицы, с противостоянием, оказываемым ему королём стаи, всей стаей.
Незаметно оборачиваясь человеком, он стал осознавать: непримиримая вражда, продолжающаяся тысячелетиями между племенем людей и племенем волков, последнее время продолжает набирать ещё более драматичные обороты. И эта борьба началась по вине племени людей, по его вине. Сейчас до него стало доходить: если она прекратится, то лишь благодаря его таланту, способностям.
В роще с замершими волчьими голосами эхом, отражающимся в горах, устанавливалась жуткая тишина. Она предвещала наступление какой-то невероятной природной перемены, умолчания явления прошлого.
Шерхан подсознательно думал, что он давно перестал выть. Перестали голосить и волки. А волки как голосили, так и голосили. Углублённый в свои завывания, он перестал их слышать. Запев волком, он подсознательно давно перестал себя контролировать. С песней волчьего племени он вошёл в такое шаманическое состояние, что его голос растворялся в голосах волков, в вибрациях ночи, уходящей на покой. Он, отпрыск древнего племени волков, неосознанно продолжал выть.
***
В подсознании Шерхана возникла мысль: если сейчас же он не возобновит песню и его не поддержит волчья семья, наступит конец – ему, природе, этим волкам – всему живому на Земле. И ему показалось, что он запел с ещё большей силой. С ним тут же в соперничество вступил и король стаи. Своего вожака, как до него дошло, поддержала и королева. В подсознание Шерхана очередным предупреждением стали вливаться их голоса, сотрясшие воздух. Они были такими древними, понятными ему, душераздирающими, и такой величины, что сердце Шерхана затрепетало. Королева выла таким могучим голосом, на длинной, драматической волне, что у Шерхана из груди вместе с волчьей песней стали вырываться и обрывки человеческого плача, плача раскаяния, плача умиротворения.
Шерхан не осознавал, что он вдруг замолк, оцепенев на четвереньках. У него перехватило, захлопнуло все клапаны, перекрывающие в лёгкие доступ воздуха. Будто ответный рёв короля, адресованный одному ему, загипнотизировал его, отнимая у него голос, способность голосить. Он не будет противостоять королю, королеве, лишь бы они ему вернули его подсознательную память о прошлом его племени. Шерхан стал осознавать, король и королева волчьего царства, если с ними сохранить мир, из его памяти на поверхность его сознания способны вытащить ещё много закостеневших исторических пластов пения их общих предков. Он приложил ладонь к уху, застыл в ожидании.
Ему показалось, королева с удвоенной энергией, вдохновением, силой и тембром в голосе возобновила свою прерванную песню. Её подхватил вожак, а потом один за другим все члены семьи. Эта перекличка волчьей семьи переросла в большой волчий хоровой оркестр. В этом оркестре он, как невидимый дирижёр, тонко улавливал, различал все нюансы голосов взрослых и их детей, первобытные воспоминания своего племени.
Альфа-самец тянул особенным, густым басом, с ударными тонами «о-о-о», подчёркивая, кто король стаи. А королева, подпевая королю, тянула песнопение мелодичнее, нежнее, протяжнее. Она выла баритоном «у-у-у», подчёркивая, что она его единственная, не подкупная никем королева. Переярки – те, которые родились весной прошлого года, – выли неумело, брали высоко, их лёгким не хватало воздуха, а их голосам – мощи, выдержки. Из-за чего они срывались с тембра. Они начинали кашлять, чихать, в отчаянии устраивать нервные перебранки между собой.
***
По-особому себя вела подросшая молодёжь. Каждый их них старался становиться первым.
Каждый волчонок, перекрикивая своего собрата, пытался показать, что именно он среди сверстников и сверстниц самый сильный и смелый. Пытался демонстрировать, что именно он или она станет будущим королём или королевой волчьего племени. Вначале Шерхану сложно было ориентироваться в многоголосии детёнышей. Они выли, одновременно друг с другом обиженно переругиваясь, плача, восторгаясь своим щенячьим пением. Шерхан подсознательно продолжал думать: «Пусть что угодно делают, только не перестают петь».
В этом волчьем представлении щенки одновременно пели, надсмехались, плакали над комичными ролями, определёнными им, старшим братьям, сёстрам королевской четой. Все вместе эти навязчивые, любвеобильные, угрожающие, вызывающие, громкие, низкие, тявкающие, пищащие голоса зачаровывали Шерхана до глубины души. Они врывались в его подсознательную память, как нечто беспредельное, дикое, архаичное. Как некое сокровенное таинство природы, до сих пор сокрытое от него, не распознанное, не разгаданное им, потому жутковатое… Вместе с волками он выл, плакал, бранился. Продолжал осознавать себя частью своего архаичного племени, племени волков, их сознания, их вечности, несокрушимости волчьего мира.
Под воем волчьей семьи, согреваемый тёплой подстилкой, он засыпал, трансформируясь в другой мир, более понятный, чем мир человеческий. В мир волчьего племени, где нет подстав, интриг, предательства.
***
Над головой Шерхана в нижних слоях неба стали сгущаться облака. Над ними, под самым небесным куполом, грозными пластами укладывались грозовые облака. Шерхан подсознательно ощущал, как в облаках меняется свечение, температура. Он не глазами, а сердцем видел, как над его головой эллипсом разрываются перисто-кучевые облака, образуя невероятную воронку, которая закрутилась, всасывая в себя всё небо. В воронке засверкали миллионы хрустальных кристалликов, с которых стали стекать радужные капли, еле заметные человеческому глазу. Загрохотали небеса, засверкала молния. Неожиданно с неба на горы хлынул ливень такой густой лавиной, что всё кругом смешалось в одно воющее, грохочущее, сверкающее, заливающее водой.
Март 2019 года
Добавить комментарий