КОНФЛИКТ СТОЛИЦЫ И ПРОВИНЦИИ

№ 2007 / 7, 23.02.2015

Взгляд на судьбу Игоря Дедкова Распределение Игоря Дедкова после журфака МГУ в областную газету Костромы вместо аспирантуры в столице оценивается многими как несправедливость, неудача. Андрей Турков, например, в предисловии к книге дневников критика, вышедшей в 2005 году, сравнивает прыжок из столицы в Кострому с административной высылкой «неблагонадёжного». Осознанно или нет, пишущие так руководствуются следующей логикой: наиболее талантливые и достойные должны жить и трудиться в Москве. В данном случае, применительно к 50-м годам, игнорируется, помимо прочего, пафос времени, добровольный выбор многих и многих, ехавших из столиц в провинцию. Михаил Лобанов после окончания МГУ отправляется работать на Дон, чтобы находиться в гуще того народа, представители которого послужили прототипами героев любимого писателя Михаила Шолохова. Станислав Куняев, выпускник МГУ, мечтал работать в Братске, быть очевидцем стройки века, но его направили в Тайшет. Игорь Золотусский аспирантуре Казанского университета предпочитает школу на Дальнем Востоке. Игорь Дедков о своем решении говорит в интервью следующее: «Но я должен был уехать из Москвы, я хотел этого, и я уехал» («Юность», 1991, № 9). Выбор Дедкова во многом обусловлен скандальными событиями 1956 – 1957 годов на журфаке МГУ, главным участником которых был он. Им во многом искусственно придали идеологический характер, но в конце концов в судьбе Игоря Александровича они сыграли положительную роль. Вячеслав Огрызко прав, утверждая: «Хорошо, что Дедков надолго задержался в Костроме» («Литературная Россия», 2005, № 50 – 51). С большой долей уверенности можно сказать, что без Костромы, провинции Дедков был бы другим человеком и критиком. В Москве он, скорее всего, стал бы критиком-ортодоксом, как его друг Валентин Оскоцкий. К теме Москвы и Костромы, столицы и провинции, Игорь Дедков неоднократно обращается в своих дневниках. В изображении Москвы и особенно москвичей преобладает критическая направленность. С первых записей на эту тему 1958 – 1959 годов до последних, сделанных в 1994-м. Уже в конце 50-х, помимо самодовольства, снобизма, культа вещей и политических анекдотов, чинопочитания, Игорь Дедков отмечает в москвичах «наплевизм» – качество, ставшее преобладающим у большинства россиян в последние двадцать лет. Внешне эти вызывающие неприятие у Дедкова москвичи конца 50-х очень похожи на многомиллионное цивилизованное стадо дня сегодняшнего: «узкоюбочное, накрашенное, по-цирковому яркое и по-торгашески упитанное, чванное и весёлое» (Без даты. 1958 – 1959). Внутренне же – по степени моральной, культурной, интеллектуальной деградации – наши современники далеко обошли своих предшественников 50-х годов ХХ века. Альтернативой Москве как столице «эффектной жизни, показной, как выставки, как салоны мод» Игорь Дедков в 1959 году называет «непостижимую столицу человека» – сердце, которое по-настоящему болит, любит, бунтует. Бунтари, по коим сверяет биение своего сердца 25-летний Дедков, – это Ленин, Дзержинский, Плеханов, Мартов, Свердлов, Троцкий, Коллонтай, Спиридонова. В комментариях 92 года к данному списку Игорь Дедков признаётся, что о многих из них он мало знал, а по сути, добавлю от себя, ничего не знал. К тому же, по признанию критика, в назывании опальных имён ему виделся вызов руководителям разного уровня, людям, по Дедкову, иного, меньшего, масштаба. Второй альтернативой Москве и в определённой степени «бунтарям» стала провинция. Здесь Игорь Дедков обретает одну из опор своей жизни. Сделать это было просто-непросто. Критик был воспитан на традициях русской литературы, отсюда идея справедливости и чувство сострадания к человеку, пронизывающие его дневниковые записи, начиная с самых ранних. Так, размышления Дедкова от 15 ноября 1954 года по пафосу, направленности очень напоминают дневниковые свидетельства Льва Толстого, особо ценимого критиком на протяжении всей жизни: «Разве это справедливо? У меня новый дорогой костюм, а у него дешёвенький, невидный. У меня позади школа и два курса университета. А у него? У меня впереди жизнь <…> У него – инвалидность второй группы и двое детей. Образование – 9 классов. Будущего нет – учиться не позволяет рана. Разве это справедливо? Он в 17 лет пошёл на фронт – я не видел горя <…> Так вчера во время разговора о костюме мне было не по себе – стыдно. Разве имею я право жить лучше, чем он сейчас? Нет». Забегая вперёд, можно сказать, что именно чувство справедливости и сострадание к ближнему, несчастному, обездоленному развели Дедкова в начале 90-х годов с ельцинским режимом, с друзьями, единомышленниками: В.Оскоцким, Ю.Карякиным, А.Нуйкиным и другими. Несмотря на отдельные дневниковые критические высказывания (от 22 апреля 1958 года, 15 июня 1963 года и т.д.), Дедков, начинающий журналист в Костроме, – вполне советский человек. И он соответственно воспринимает русскую историю, Церковь, о чем, в частности, свидетельствуют его поведение и размышления во время посещения Ипатьевского монастыря осенью 1958 года. Обращу внимание на один характерный эпизод: в отличие от Исаака Бабеля, именуемого «одесским евреем, советским писателем», покорённого красотой собора в 1924 году, Игорь Дедков остаётся равнодушным, «бессердечным» (его слово. – Ю.П.) к тому, что должно вызывать у каждого русского человека не меньший отклик, чем инвалид, участник войны. От такого рода советскости один шаг к левому стереотипу, согласно которому Кострома и провинция в целом – это мир неполноценных людей. Однако Дедков параллельно с Юрием Казаковым и авторами «деревенской прозы» открывает в обыкновенном провинциале, сельском жителе человека, открывает «целый мир», не уступающий, по меньшей мере, миру начинающего журналиста. Показательно, что случай, рассказанный Дедковым в «Чухломе» (1959, 1960), скажем, у Владимира Войновича или Фридриха Горенштейна вызвал бы массу отрицательных эмоций, иронию, сарказм, размышления о «скверне русской души». Игорь же Дедков отнёсся к истории с шофёром Александром Ивановичем принципиально иначе, как подобает русскому человеку, писателю, критику. Он так подытожил свои чухломские впечатления: «И вспоминая ту дорогу, я счастлив, что сохранилось во мне сострадание и уважение к человеку, не к меньшему брату, не к шофёру, не к уборщице, а к человеку, которому нелегко живётся». В этой же записи И.Дедков «поэтически» выражает один их главных принципов русской литературы и критики – принцип христианского гуманизма. Ведя речь о толпе, которая штурмует костромские автобусы, фиксирует: в подобные мгновения люди теряют человеческий облик, забывают, что рядом такие же, как они. И далее неожиданно критик возвращается к чухломскому шофёру: «Но я знаю, что эта жестокая масса людей состоит из Александров Ивановичей. Расщеплённая, она полна чудес. Безымянные герои, затерянные в многоэтажном мире, – это вы образуете человечество, страдающее, ищущее и покорное». «Шабаново» – вторая дневниковая зарисовка, в которой наиболее полно выразилось здоровое, русское «я» Игоря Дедкова. Оно в «смягчённом» варианте проявилось в первой книге «Возвращение к себе» (1978) и затем начало истончаться, сильно деформироваться… В «Шабанове» пунктирно названы многие лейтмотивы к тому времени ещё не появившихся произведений «деревенской прозы». Шабановская тётя Тася – это национальный тип «тихого героя», который не одно десятилетие будет вызывать неприятие и критику у тех «левых» авторов, с которыми вскоре и позже задружит, к кому на долгое время идейно примкнёт Дедков. «Она соблюла себя для мёртвого» – в этих словах, сказанных о Тасе, которая и после смерти жениха на войне осталась ему верна, выражена нравственная высота, делающая женщину женщиной, высота, недоступная сегодняшним кобылицам – жрицам «любви», всем этим пугачёвым, милявским и прочим собчакам. Время, когда они поют, или якобы поют, вещают с экранов телевидения, заседают в Общественной палате при президенте России, – это наипаскуднейшее время, а народ, который восторгается этими, условно говоря женщинами, подражает им или просто терпит, – обречённый на вырождение, вымирание народ. Из дедковского маленького шедевра процитирую лишь слова, формально адресованные историкам, а по сути – всем: «Вслушайтесь, как дышит этот дом <…>, вглядывайтесь в морщины хозяйки, в её отполированные трудом ладони; в её выцветшие глаза, выпейте с ней вина, послушайте её повесть, если она вам её расскажет. А если не расскажет, то угадайте сами, для чего она живёт на белом свете, чего она ждёт, о чём думает в новогоднюю ночь и думает ли о чём, почему плачет над письмами родне, себя ли жалея или всех бедных людей на земле? Проверьте, можно ли убиваться по корове или телёнку, и не день, не два, а неделями, можно ли жить, не слушая тарахтения радио и не читая газет? Можно ли помнить любимых, убитых, загубленных десятилетиями и не изменить им, отказываясь от столь ценимого людьми личного счастья, и может ли самая великолепная стратегическая победа восстановить справедливость в глазах такой женщины?» Итак, в «Чухломе» и «Шабанове» открыто выражены те жизненные и творческие принципы, которые Дедков обрёл в Костроме. Эти принципы есть альтернатива Москве и бунтарям, революционерам, о которых с неприязнью и восторженно писал молодой Дедков. Идея семьи, ребёнка вскоре становится суть определяющей обретённых в провинции принципов. Показательно в этом отношении обращение Дедкова к судьбе Желябова (при чтении романа Ю.Трифонова «Нетерпение») в дневниковой записи от 1 марта 1979 года. Путь Желябова, бросившего ради дела жену и ребёнка, для Игоря Александровича неприемлем. Он, один из самых «семейных» критиков ХХ века, так предельно просто и ясно выразил своё кредо: «Ради жизни сына я бы всякую революцию бросил, ничего не надо, оставьте мне сына, оставьте сыновей, жену, и мне хватит смысла жить. Во всяком случае, всё прочее – потом, во-вторых».

С подобными мерками Игорь Дедков подходит и к литературе, искусству. Он высказывает мысль, явно не популярную среди многих (думаю, большинства) писателей, творческих людей ХХ, XXI веков: жертвовать другими во имя творческой самореализации отвратительно. Вполне естественно, что с этих позиций критик оценивает и жизнь, деятельность собратьев по цеху. С явным неодобрением и сарказмом он записывает в дневнике: «Письмо от Игоря Золотусского. Пишет про свои дела – большинство о том и пишет, и ещё упоминает Игоря Виноградова, который отпустил бороду и усы. Виноградовы годовалую дочь отдали родителям, а сами всецело занимаются литературой. <…> У Золотусского дитё тоже у родителей, тоже «всецело литература» (14.3.1974). Такой подход роднит Дедкова с Розановым, который жизнь свою и окружающих, жизнь писателей и литературных персонажей мерил идеей семьи, детей. Слова Розанова: «Когда идёт жена, – и я спрашиваю: а где же дети?», сказанные в связи с известной сценой из «Евгения Онегина», – для меня универсальная формула измерения человеческой жизни. Именно чувства ребёнка, культа ребенка не хватает в работах современных критиков любых направлений. Они мир, человека ощущают, произведения оценивают как бездетные по сути мужчины и женщины. Например, такие разные авторы, как Г.Гачев, А.Гулыга, Р.Киреев, Е.Старикова, А.Турков, С.Селиванова, К.Степанян, принявшие участие в обсуждении романа Б.Пастернака «Доктор Живаго», даже не упоминают слово «ребёнок» в своих выступлениях («Литературная газета», 1988, № 24). Такой же бездетный уровень восприятия романа и в провальной книге Д.Быкова «Пастернак», о которой я уже высказался в статье «Премированная хлестаковщина» («День литературы», 2006, № 6). Во многих своих жизненных и человеческих проявлениях Дедков — традиционалист, или, как он говорил, «моральный консерватор». Так, из дневниковой записи от 6 октября 1979 года следует, что гулянье в придорожной полосе с сыновьями, «одновременное, соединённое любовью существование» важнее для Игоря Александровича литературных и прочих проявлений своего «я». Надеждой на то, что Никита запомнит другой «футбольный» вечер, заканчивается запись от 8 июня 1982 года. Или: меньше чем за полтора года до смерти Дедков, чувствующий её дыхание, подводит предварительные итоги: «Какое счастье быть маленьким мальчиком! Или иметь сына – ещё маленького мальчика. Это у меня было» (24.7.1993). При всей последовательности отношения Дедкова к семье ему, думаю, не всегда хватало последовательности творческой: периодически критерий ребёнка не «срабатывал» в статьях критика. Маканинская «Отдушина», например, в статье «Когда рассеялся лирический туман» («Литературное обозрение», 1981, № 8) прочитана им как повесть о циничной сделке между двумя мужчинами. Дедков, как и многие критики, не заметил главного: Михайлов, оказавшись в ситуации, которая положительного решения не имеет, жертвует своею любовью к Алевтине ради блага детей, семьи. Забывает критик о названных критериях и в статье «Жизнь против судьбы» («Новый мир», 1988, № 11), где в либерально-демократическом духе утверждает право на особенность как «единственный, истинный извечный смысл борьбы за жизнь». Уже будучи москвичом, Игорь Дедков так оценивает преимущества своей жизни в Костроме: «Всё-таки провинциальная жизнь с её размеренным, неторопливым ритмом, с её тесными обстоятельствами и давней бедностью, мне кажется, действует на ум и душу благотворительно, врачующе. Она больше включает в извечный ход жизни, укрепляя здравый смысл и моральный консерватизм» («Литературное обозрение», 1991, № 2). Показательно, что в восприятии многих Дедков стал синонимом Костромы, провинции, которая заговорила его голосом. Алесь Адамович в этой связи так образно-красиво высказался в письме к критику от 31 июля 1980 года: Кострома «подписывается <…> псевдонимом – «Дедков» («Дружба народов», 1995, № 3). А Станислав Лесневский в год пятидесятилетия критика в статье «Слово – поступок» назвал Кострому «выбором судьбы» Дедкова («Литературная газета», 1984, № 51). Среди преимуществ жизни в провинции А.Адамович и в упомянутом письме, и в статье «Живёт в Костроме критик» («Литературная газета», 1984, № 51) называет большую свободу, независимость по сравнению со столичными авторами, с их «оглядчивостью», погружённостью в литературные взаимоотношения, с умением держать в уме, кто есть кто в табели о литературных рангах. Ещё раньше Адамовича подобную – «постыдную» – картину московских нравов представил Владимир Богомолов в письме к Дедкову от 25 июня 1980 года. На фоне очевидной продажности большинства критиков он отмечает, что авторитет и уважение Игоря Александровича завоеваны им самим, «только мышлением и трудом» («Дружба народов», 1995, № 4). Через четыре года в письме к Богомолову от 18 июля 1984 года Дедков признаёт выгодность провинциального местожительства: так «свободнее…» («Дружба народов», 1995, № 4). То, что независимость костромского критика была кажущейся независимостью, я попытался показать в статье «Игорь Дедков как феномен» («День литературы», 2006, № 11). В свете сказанного закономерной видится реакция Игоря Дедкова в 1979 году на вопрос Вл. Воронова: не собирается ли он переезжать в Москву. Этот вопрос, который критику задавали неоднократно, он так комментирует в дневнике: «Считается, что вопрос здравый и естественный. Но отчего тогда никто не спрашивает, например, Катаева: не собирается ли он переезжать в Тьмутаракань, Армавир или Одессу? Всё вверх ногами, всё перевернулось. Местожительство стало делом престижа и даже привилегий. Вот чушь-то» (27.10.1979). Что сказал бы Дедков о дне сегодняшнем, когда Москва стала несоразмерно огромной головой на усыхающем теле страны?.. Менее чем через год вопрос местожительства оценивается Дедковым с позиций творчества. И уже в этом случае «московский вариант» вызывает у него на начальной стадии чувств и мыслей двойственное отношение. Глядя из Костромы на тех, кто в Москве на виду, кто (с точки зрения успеха, положения) процветает, он огорчается: «…Такие люди, как я, там не нужны, а нужны именно эти», ущербные в человеческом и творческом отношении. Данный факт обретает в дневниковой записи от 10 мая 1980 года общее звучание в преломлении к любимой дедковской идее справедливости. Критик говорит о «непреходящей нечистоте жизни», которая определяется круговой порукой корыстных и жадных. И вариант попасть в этот разряд «избранных» Дедков отвергает, ибо, как сказано в другом месте дневника, «недостойно становиться вровень с дурацкими, уничтожающими человека условиями». Сентябрьская беседа 1980 года с однокурсницей Эммой Проскурниной из «Юности» подталкивает критика к выводу, что московские литературные и окололитературные нравы разрушают литературу, ибо, по версии женщины, всё распределяется между своими. В связи с этим Дедков высказывает нехарактерную для него мысль о конфликте между столицей и провинцией (30.9.1980). Правда, далее он показательно корректирует данную мысль и Проскурнину, с чьей подачи она явилась. Критик говорит – абстрактно, без имён – об «элементе порядочности», который есть в столице (что, конечно, так) и «элементе непорядочности», характерном для провинциалов, переехавших в Москву. Они либо называются своими именами, либо легко догадаться, о ком идёт речь по таким прозрачным намёкам: «вологодцы», «кубанцы». Они – только «правые»… В Костроме Игорю Дедкову было что терять и в плане творческом. После семнадцатилетней журналистской работы он ушёл на вольные критические хлеба, благо условия для этого были идеальные. Вот что рассказывает о своём распорядке дня Дедков в письме к В.Быкову в мае 1982 года: до четырёх он работает дома, а после идёт в библиотеку или книжный магазин («Дружба народов», 1995, №3). Параллели с днём сегодняшним проведите сами. И в дальнейшем возможный переезд в Москву оценивается Дедковым как утрата душевного покоя, свободы, независимости (записи от 09.07.1985 и 23.07.1986 годов), ибо он связан с необходимостью участвовать в литературной борьбе, которая определяется как «нечистая». И всё же, несмотря на такое постоянное отношение к столице и её нравам, Игорь Александрович переезжает в Москву в 1987 году и до смерти работает в журнале «Коммунист», переименованном в 1991 в «Свободную мысль». Свой нелогичный в свете сказанного шаг критик в беседе с Брониславой Тарощиной объясняет двумя факторами – политическим и семейным: «так долго Москва излучала не новые светлые идеи, а ложь и фальшь, что образовалась привычка не собираться, а оставаться на месте, и если я изменил этой привычке, то только потому, что переменились времена, а все домашние переживания окончательно сосредоточились на Москве: там сыновья, там стареют родители» («Литературная газета», 1990, № 23). Из дневниковых записей следует, что решающим фактором стал семейный. Семилетняя жизнь в Москве характеризуется Дедковым преимущественно следующим образом: «суета, вздор, какая-то рассредоточенность», «мельтешение, подчинение»… У Анатолия Жигулина, который ни разу не упоминается в дневнике Игоря Дедкова, есть такие строки:О жизнь моя! Не уходи, Как ветер в поле. Ещё достаточно в груди Любви и боли. Любви и боли было с переизбытком у Игоря Александровича Дедкова, но 27 декабря 1994 года жизнь ушла… P.S. В дневнике Дедкова есть такая запись от 23 июля 1986 года: «В литературе считается только то, что ты написал. Всё остальное – суета, речи, заседания, борьба за должности – в счёт не идёт». В жизни критика и творческого человека вообще, продолжу я, «считается» не только то, что написал, но и что сделал, как проявил себя по отношению к близким, людям, Родине. И Дедков как отец и муж мне кажется гораздо значительней как личность, чем Дедков-критик. В первом качестве он до конца «провинциал», «моральный консерватор».

 

Юрий ПАВЛОВ
г. АРМАВИР, Краснодарский край