Тоскую я по правде неба
№ 2012 / 20, 23.02.2015
В тот вечер в Центральном доме литераторов чествовали писателей-фронтовиков. В канун 50-летия Победы какой-то коммерческий банк раскошелился и решил устроить им праздник по полной выкладке
или Тайна предсмертной записки Бориса Примерова
В тот вечер в Центральном доме литераторов чествовали писателей-фронтовиков. В канун 50-летия Победы какой-то коммерческий банк раскошелился и решил устроить им праздник по полной выкладке – с торжественным собранием и концертом, вручением памятных подарков, а главное – с раздачей увесистых продуктовых наборов, дабы 9 мая старикам, как в добрые времена, было с чем сесть за стол.
 |
| Илья ГЛАЗУНОВ. Русский Икар |
Я должен был встретиться в ЦДЛ с Борисом Примеровым – принёс ему гонорар за публикацию в газете «Московский железнодорожник», где тогда работал. Пришёл, как и уговаривались, в шесть вечера. Побродил по фойе, где небольшими группками кучковались ещё недавно известные всей стране, а ныне выкинутые на задворки книжного рынка прозаики, поэты и критики. Убелённые сединами, с планками воинских наград на старомодных, тщательно отутюженных пиджаках, они вели неспешный разговор, перебирая в памяти эпизоды былых фронтовых сражений и, само собой, послевоенных литературных баталий.
Я поднялся на второй этаж, где приглашённым на вечер писателям вручали именные часы, затем заглянул в нижний буфет – Бориса нигде не было. Собрался уже домой, но прежде решил спросить у Николая Старшинова, который всё это время стоял у входа, – не видел ли он Примерова?
– Ты напрасно ждёшь Бориса, – сказал Старшинов. – Вчера вечером он позвонил мне и сообщил, что утром ложится в больницу.
– Когда вы с ним разговаривали?
– Часов в девять, наверное, может, в начале десятого.
– Постойте-постойте, Николай Константинович, – неведомо почему, я вдруг начал волноваться. – Я говорил с Борисом вчера же, в одиннадцать вечера, и он сам назначил мне встречу на сегодня, в восемнадцать часов. Вы точно помните фразу насчёт больницы?
– Ну да! – Старшинов сделал паузу, припоминая, видно, детали вчерашнего разговора. – Борис сказал, что плохо себя чувствует и собирается в больницу…
– Собирается или ложится? – продолжал я допытываться.
– За точность точно не ручаюсь, но про больницу точно говорил, – скаламбурил Николай Константинович и продолжил уже серьёзней: – А вообще-то, знаешь, довольно странный был у нас разговор. Просил у меня прощения за какие-то строчки, которые якобы позаимствовал из моих стихов, ещё что-то несуразное городил, я толком и не понял. А главное – всё время извинялся… Ты вот что, позвони-ка ему сегодня, если сможешь. Я-то допоздна здесь буду, а ты обязательно позвони, разузнай, что к чему. Что-то неладное с ним происходит…
– Конечно, – уже на ходу бросил я.
Вернувшись домой, тут же набрал дачный номер Примерова, но трубку никто не снимал. Спустя некоторое время звонил ещё пару раз – телефон был занят. Решил, что позвоню утром из редакции. Так и сделал.
Телефон откликнулся едва ли не после первого гудка, и я услышал встревоженный голос Лены, невестки Примерова:
– У нас большое несчастье, Андрей Константинович. Если можете, приезжайте, пожалуйста.
– Что стряслось, Леночка? – перебил я её. – Где Борис?
– Борис Терентьевич, – она с трудом выговаривала слова, – он… повесился…
Страшное известие это я получил 6 мая 1995 года в 10.30 утра.
*** …Как из правого рукава Кажду ночь выпускаю на волю Соловьиху и соловья Во широкое чистое поле. И садятся они потесней Возле доброго старого месяца Соловьиха и соловей, И поют так, что песня светится. Свищут, свищут на все лады Ясным, ярким безоблачным голосом, Замирают ночные сады, Запрокинув кудрявую голову. Слышишь, свищут, поют мои Пусть придуманные, но живые, Ярко-белые соловьи, Ты поверишь, что есть такие? Как из правого рукава Кажду ночь выпускаю на волю Соловьиху и соловья Во широкое чистое поле. |
 |
| Борис ПРИМЕРОВ, апрель 1995г. |
Дивных своих «ярко-белых соловьёв» совсем ещё молодой и почти никому не известный тогда ростовский поэт Борис Примеров выпустил на волю в начале шестидесятых. Их светящиеся трели услыхали и в восторге замерли не только ночные сады, раскинувшиеся по берегам Дона. Внимали им и московские бульвары, вдоль которых бесконечно кружил тогда синий окуджавский троллейбус, аллеи в Лужниках, где после шумных вечеров поэзии во Дворце спорта до рассвета бродили, читая стихи, влюблённые парочки. И, конечно же, запели, засвистали эти соловьи в скверике на Тверском, у Литературного института, куда летом шестьдесят пятого года поступил Борис Примеров.
В Литинституте в ту пору, будто окликаемая неведомым зовом, из разных уголков страны собиралась воедино, мужала и крепла на глазах новая поэтическая рать. Однокашниками и сотоварищами Примерова были Николай Рубцов и Анатолий Передреев, Юрий Кузнецов и Виктор Смирнов, Лев Котюков и Василий Макеев. У каждого – своя походка, особая стать, свой неповторимый голос. А все вместе – сплочённая дружина, единоверцы. В отличие от тогдашних кумиров, крикливых «эстрадников», они исповедовали тихую лирику, старались оберегать в своих стихах традиции русского поэтического слова, завещанные Пушкиным и Кольцовым, Тютчевым и Блоком.
Примерова уже в те годы называли прямым наследником Сергея Есенина, продолжателем школы Павла Васильева.
К чистой родниковой поэзии Есенина он приник ещё в детские годы. Младший брат Примерова, Михаил, вспоминает, как учительница русского языка и литературы средней школы № 1 станицы Мечетинская, где учился Борис, дала однажды ребятам домашнее задание – выучить какое-нибудь стихотворение про животных. На следующий день Борис сам вызвался к доске и прочитал есенинскую «Песнь о собаке». Учительница поставила ему «5», а директор, присутствовавший на том уроке, велел юному поклоннику запрещённого поэта прийти к нему в кабинет вместе с отцом. На проработку была вызвана и учительница. Раздражённый «блюститель нравственности» начал было читать всем троим лекцию о недопустимости упоминания самого имени Есенина, на что Борис тут же решительно возразил ему:
– Сергей Есенин такой же великий русский поэт, как и Пушкин, и его надо обязательно включать школьную программу.
– Смотри, какой министр просвещения выискался, – вспылил директор. – Объявляю тебе, Примеров, выговор! А вам, Мария Петровна, ставлю на вид, чтобы впредь такого не допускали…
Случай этот не только не поколебал, а, напротив, – лишь усилил любовь Бориса к есенинской поэзии. Он пронёс её через всю жизнь, хранил в сердце до смертного часа. И ушёл-то в мир иной точно так же, как Есенин…
***
Судьба свела меня с Примеровым вскоре после того, как он переехал в Москву. Познакомились мы осенью шестьдесят пятого года в мастерской у Ильи Сергеевича Глазунова. Двумя годами раньше, когда страну начала захлёстывать новая – хрущёвская – волна атеизма, Глазунов создал патриотический клуб «Родина», объединивший в своих рядах ревнителей старины, русской православной культуры. Среди сподвижников Глазунова были реставратор П.Барановский, ещё при Сталине спасавший храм Василия Блаженного, писатель В.Солоухин, архитектор П.Ревякин, академик И.Воронов, главный редактор журнала «Техника – молодёжи» В.Захарченко. Главной же ударной силой этого патриотического отряда стала молодёжь – студенты московских вузов, школьники – старшеклассники. Мне посчастливилось быть в числе тех, кто с гордостью носил клубный значок, изготовленный в виде червлёного щита, на котором, подобно мечу, сияла церковнославянская буквица «Р».
Для членов клуба двери мастерской Глазунова в башне на Калашном были распахнуты в любое время суток. В шестьдесят пятом, учась на втором курсе филфака Московского областного пединститута, я стал приходить к Илье Сергеевичу едва ли не каждую неделю. Понимая мой голод по редким в ту пору книгам, он милостиво разрешал пользоваться своей библиотекой, где можно было найти ещё дореволюционные издания Н.Киреевского и А.Хомякова, К.Леонтьева и Н.Фёдорова, П.Флоренского и С.Булгакова.
Один из таких «библиотечных» визитов запомнился мне особо. Илья Сергеевич пригласил в тот осенний вечер к себе в мастерскую друзей и знакомых для прослушивания выпущенной недавно фирмой «Мелодия» пластинки «Ростовские звоны». В Ростов Великий Глазунов был влюблён без памяти. Он часами мог рассказывать о величественном ансамбле Ростовского Кремля и дивных его фресках, об озере Неро и, конечно же, – о знаменитых ростовских колоколах, равных которым не было на Руси. Прежде всего ему, Глазунову, обязаны мы тем, что сегодня возродилось древнее искусство колокольных звонов. А начиналось всё с той маленькой грампластинки, которую Илья Сергеевич не один год «пробивал» через самые высокие кабинеты.
Пластинку в тот вечер ставили несколько раз, а мы всё никак не могли наслушаться, надышаться, без остатка впитать в сердце своё неведомую доселе и одновременно такую родную, тёплую и сладкую, как материнское молоко, мелодию.
Я почти сразу же обратил внимание на молодого человека, которого раньше никогда не видел ни в мастерской у Глазунова, ни на заседаниях клуба. Он не просто слушал – завороженно ловил каждый звук, словно погружался в музыку, растворялся в ней.
Когда пластинку сняли с проигрывателя и собравшиеся, перебивая друг друга, начали искать слова, способные выразить нахлынувшие на всех чувства, молодой человек продолжал сидеть отрешённо, никого, похоже, не видя и не слыша.
Из оцепенения его вывел лишь голос Ильи Сергеевича, который неожиданно произнёс:
– А теперь давайте-ка послушаем ростовского звонаря. Он, правда, не из Ростова Великого, а с берегов Дона…
Видя всеобщее удивление, Глазунов подошёл к молодому человеку и представил его гостям:
– Поэт Борис Примеров. Потомственный казак, сейчас учится в Литинституте, но уже выпустил первую книжку. Мне бы очень хотелось, чтобы он почитал нам свои стихи. В них, поверьте, столько музыки…
Тогда-то я и услышал впервые примеровских соловьёв. Читал он в тот вечер и другие свои стихи – об отчем крае, о родной Донской земле, где под бескрайним степным простором «закипало от жары небо», стонали от пекла колосья ржи, где каждая травинка, изнывая, ждала «маленькую зябкую капельку дождя». Где под вечер, напившись росистой луговой прохладой, выходил на берег с баяном молодой казак и заводил песню. Пел, покуда
…не рассыпятся по свету На десятки тысяч вёрст, Аж до самого рассвета Клавиши поющих звёзд. |
И ещё одну песню заводил, небывало грустную и щемящую:
Я в рубашке родился, Без рубашки умру На стареющем, душном, Безымянном ветру. И пролают собаки, Отпоют петухи, И напишут деревья Ночные стихи. Как напишут, не знаю, Но напишут про грусть, Что вошла навсегда В моё сердце, как Русь. Без неё нет поэта, Песни собственной нет. Вот и всё. Умираю… Разбудите рассвет. |
Стихи и впрямь дышали музыкой. Отдельные строки Примеров едва ли не выпевал, и в эти минуты в мастерскую возвращалась та благоговейная тишина, которая ещё недавно, при звуках ростовских колоколов, обнимала всех.
– Ну, что я говорил, – Илья Сергеевич, похоже, и сам не ожидал подобного эффекта. – Чем не ростовский звонарь?
Мне почему-то кажется, что именно в тот вечер Глазунов решил написать портрет Бориса Примерова, запечатлеть его глаза – распахнутые на пол-лица, озарённые каким-то неземным светом, и одновременно – переполненные печалью, неизбывной болью. Глаза, о которых пронзительно точно сказал сам поэт: «Молюсь последним синим взглядом…»
***
Я долго не мог прийти в себя, получив жуткое известие от невестки Примерова. Хотя тревожные предчувствия после разговора в ЦДЛ с Николаем Старшиновым и не покидали меня с прошедшего вечера, подобное казалось невероятным. Вся редакция была потрясена. Тут же собрали какие у кого были деньги, приплюсовав к ним не переданный мною накануне Примерову гонорар. Я договорился с главным редактором, чтобы в ближайшем номере оставили место под некролог, взял редакционную машину и помчался в Переделкино.
…День выдался солнечным. Майская Москва по-весеннему зеленела, принаряжалась к предстоящему празднику Победы. Неподалёку от Поклонной горы, где власти решили проводить юбилейный воинский парад, доколачивались трибуны для новорусской знати, развешивались флаги и транспаранты. Эти торопливо-вороватые предпраздничные хлопоты лишь усугубляли невесёлые мои думы и мрачное настроение. Не скрою, страшновато было представить, что через каких-то полчаса переступлю порог дома, где… повесился человек. Не просто человек – старый добрый приятель, с которым два дня назад как ни в чём не бывало болтал по телефону.
 |
Вытянутый одноэтажный деревянный дом на окраине писательского посёлка сиротливо прятался за голыми стволами редких берёзок. Казалось, что он настороженно затих в ожидании непрошеных гостей. Впрочем, половина окон, несмотря на полуденный час, была освещена электрическим светом.
Я едва приоткрыл калитку, как увидел Лену. Спустившись с крыльца, она почти бегом спешила мне навстречу.
– Как хорошо, что вы приехали. Я одна осталась дома.
– А где, – я споткнулся было на полуслове, но всё же закончил нелепую фразу, – где Борис?.. Где Надя?
– Бориса Терентьевича увезли полчаса назад. А Надежда Александровна с Федей уехали ещё раньше – договариваться насчёт похорон.
– Когда это случилось, Лена?
– Точного времени мы не знаем. Вчера целый день были уверены, что он в Москве, вы ведь должны были встретиться с ним в Доме литераторов… Ближе к ночи начали волноваться. Борис Терентьевич никогда так поздно не возвращался и всегда предупреждал, если задерживается. А тут – никаких звонков…
– Я вам звонил вчера вечером несколько раз, всё время было занято.
– Так мы сами начали обзванивать знакомых – искать его, – Лена с трудом сдерживала слёзы. – А потом Федя, уже за полночь было, увидел вдруг его зелёную куртку. На вешалке… Борис Терентьевич в последнее время всегда в ней ходил. И ботинки, оказывается, в его комнате стояли, мы и не заходили туда весь день. И пиджак – на стуле… Тут Федя и вспомнил… про верёвку, которую видел несколько дней назад. Ещё удивился, зачем она ему понадобилась… Пошёл в сарай. Вернулся оттуда белый – «отец повесился»…
Мы подошли к дому. Борис не раз приглашал приехать к нему на дачу, а я всё отнекивался, ссылаясь на занятость. И вот приехал наконец. А дом – без хозяина…
– Лена, а можно мне пройти в кабинет Бориса Терентьевича?
– Конечно, проходите, – невестка Примерова, похоже, начала справляться с волнением. – Может, чаю хотите?
– Какой тут чай, – махнул я рукой.
Небольшая комната со старым диванчиком и письменным столом у окошка была заполнена книгами и пластинками. «Борис Годунов» Мусоргского и «Кармен» Бизе, Первый концерт Чайковского, скрипичные произведения Паганини, Брамса. Сарасаты, Рихтер, Ойстрах, записи Шаляпина, Лемешева, Неждановой, Обуховой…
Музыка была его страстью. Он любил её, быть может, даже больше, нежели поэзию.
Я какое-то время побыл в примеровском кабинете, в буквальном смысле этого слова прикасаясь к миру, в котором ещё вчера жил поэт, и мысленно коря себя за то, что так поздно узнаю этот мир…
Лена терпеливо ждала на кухне.
– А какую-нибудь записку, письмо он оставил? – спросил я её.
– Мы ещё не успели как следует поискать, – она как будто ждала этого вопроса. – Но вот что я нашла сегодня утром, когда Надежда Александровна с Федей уехали.
Лена протянула мне раскрытую ученическую тетрадку. На клетчатом листке летящим примеровским почерком, с пропусками знаков препинания и даже некоторых букв было нацарапано пятнадцать строчек:
«Три дороги на Руси: я выбираю смерть. Меня позвала Юлия Владимировна Друнина. Сказала: «Возьми стихи друзей и напечатай под своим светлейшим именем, чтобы мир ахнул. И я тебя поцелую». Неохота жить с подонками – Лужковым и Ельциным. Опомнись, народ, и свергни клику.
Бери лучшее из советской литературы и печатай под своими инициалами.
24 апреля 1995 года.
Такого не было и не будет на белом свете».
Я дважды перечитал записку, пытаясь понять смысл отдельных, не до конца ясных фраз. Но так и не смог её полностью «расшифровать». Решив, что ещё будет время этим заняться, попросил у Лены разрешения переписать текст записки. Она не возражала.
– Только не показывай её пока никому, кроме Надежды Александровны, ладно?
– Понимаю…
Оставив Лене конверт с деньгами, я сказал, что позвоню вечером. Надо было возвращаться в редакцию – писать слово прощания с Борисом…
***
Газета «Московский железнодорожник» в начале 90-х годов пользовалась популярностью не только у путейцев, работников столичной железной дороги, но и в писательской среде. В редакции сложился тогда довольно крепкий журналистский коллектив. Нам удалось из ведомственной многотиражки сделать 16-полосный еженедельник и поднять тираж почти до ста тысяч экземпляров. Да и гонорары у нас, по сравнению с другими печатными изданиями перестроечной поры, выплачивались неплохие, что для бедствующей писательской братии было немаловажно.
В девяносто четвёртом году я был ответственным секретарём редакции и одновременно возглавлял отдел литературы и искусства. Именно тогда мы объявили о проведении на страницах еженедельника Литературного конкурса имени Андрея Платонова по трём разделам: «Проза», «Поэзия», «Публицистика». Участвовать в конкурсе согласились многие именитые писатели – В.Распутин и В.Белов, П.Проскурин и В.Крупин, Г.Горбовский и В.Сорокин, О.Шестинский и Т.Глушкова.
Как-то я встретился в Союзе писателей с Борисом Примеровым и попросил его дать на конкурс подборку стихов.
– Ты знаешь, новых-то у меня почти нет. Не пишется что-то в последнее время, – улыбнулся он своей виновато-грустной улыбкой.
– Может, очерк какой дашь или статью? – продолжал я настаивать.
– Надо подумать, – уклончиво ответил Борис. – А где редакция ваша находится? Я ведь теперь за городом живу, в Переделкине.
– В очень удобном месте – прямо у трёх вокзалов. Ты запиши мой новый телефон…
Примерно через неделю Борис позвонил и на следующий день приехал в редакцию.
За тридцать лет знакомства мы общались с ним по-настоящему, когда можно вести неспешные беседы, обняться, что называется, душами, не так уж и часто. После памятного вечера в мастерской у Глазунова виделись, в основном, в ЦДЛ, где толком, понятное дело, не поговоришь, встречались на каких-то выставках, на писательских пленумах, в поликлинике Литфонда. И как правило – накоротке, на бегу. Выпала, правда, одна особая встреча – из тех, что запечатлеваются в памяти человека до конца жизни. Произошла она осенью девяносто третьего года, но об этом чуть позже…
Разговор наш с Борисом, когда он пришёл в редакцию, длился не менее трёх часов. Под чаёк о чём только не вспомнили… После этого он зачастил в «Московский железнодорожник», стал постоянным и едва ли не самым любимым нашим автором.
Блестящий эссеист, человек энциклопедических знаний, он выступал на страницах еженедельника с интереснейшими статьями о графе Сергее Юльевиче Витте, дореволюционном министре путей сообщения, и об основоположнике железнодорожного проектирования в России Петре Козьмиче Фролове, с воспоминаниями о Шукшине, с которым довелось ему однажды путешествовать в предгорьях Алтая. К 90-летию со дня рождения автора «Тихого Дона» Примеров написал специально для «Московского железнодорожника» превосходный очерк «Дом в сердце Шолохова».
Рукопись этого материала я бережно храню, поскольку напечатать его тогда полностью, из-за ограниченности газетных рамок, не удалось. Борис с пониманием отнёсся к предложенным мною сокращениям. Я же, помнится, с болью «вырубал» из текста целые абзацы, читать которые – истинное наслаждение. Даже в обычном газетном очерке он оставался прежде всего Поэтом…
Я не раз напоминал Борису об обещанной подборке стихов. Наконец, на исходе зимы, месяца за два до своей трагической кончины он принёс в редакцию около десятка новых стихотворений. Стихи, как и в прежние годы, поражали своей напевностью, особой – примеровской – тональностью, яркостью и свежестью метафор. Но почти за каждой строкой угадывалась боль, мучительные терзания, едва ли не безысходность.
Одно из лучших в той подборке стихотворений – «У часовни Чудотворной иконы» – датировано 7 января 1995 года. Казалось бы, в праздник Рождества Христова сами собой должны писаться светоносные строки. А тут –
…По преданью заповедному Здесь когда-то схимник жил, И не раз монаху бедному С неба тайный голос был.
Под горой за кельей скромною, Где в траве журчал родник, Появлялся ночью тёмною Чей-то кроткий светлый лик. Красотою бестелесною Он сиял во тьме ночной, Звал куда-то в даль небесную От греховности земной. |
Небо всегда неодолимо влекло Примерова. В стихах он часто беседовал со звёздами, с луной, с облаками, с солнцем:
Я родился к солнышку поближе… * Я в небо глаза таращил, Глазами я в небо лез… * …у меня под небесами Кружится от счастья голова… * Я выставляю в окнах рамы, Чтоб надышаться небом всласть… * Раскрывайся ты пошире, Золотая дверь небес… * Я в песню вслушивался молча И в небо долгое смотрел… |
Я мог бы привести ещё десятки подобных строк. Кстати, одному из своих сборников поэт дал название «Наедине с родимым небом». Эту неизменную на протяжении всей жизни тягу Примерова к небесам, пожалуй, лучше и точнее всех объяснил поэт Владимир Цыбин: «Он в стихах восходил, чтобы летать. Так в нём назвучивалось сердце чувством полёта. И взгляд его на мир – с высоты, поверх – не кругозорно».
Как тут не вспомнить «Русского Икара» Ильи Глазунова. Уже после смерти поэта с лёгкой руки одного из журналистов пошла гулять легенда о том, что Глазунов якобы писал своего Икара именно с Бориса Примерова. Это не так.
«Русский Икар» был написан художником в 1964 году, познакомился же Илья Сергеевич с Примеровым годом позже. Вскоре Глазунов действительно написал его портрет. Портрет – но не картину «Русский Икар». Хотя внешнее сходство между глазуновским Икаром и Примеровым в самом деле поразительное. Да и по духу своему они как братья-близнецы. И тот, и другой рвался в заоблачную высь, к горнему сиянию. И тот, и другой разбился о грешную землю…
Но мы о небе позабыли… Лазурный сон тоской земли, Печатью злобы заменили, Зарылись в камнях и пыли. Мы ищем счастья – счастье ложно, Мы ищем света – свет погас. Искать во мраке невозможно – Не слышит слух, не видит глаз. А счастье там, где тишь и зори, А свет вверху, где солнце – царь Струит в синеющем просторе Свой ослепительный янтарь. И я зову вас в царство света, На прежний позабытый путь, Где будет каждая согрета Тоской отравленная грудь. |
***
Надлом в его душе произошёл в чёрном октябре девяносто третьего.
Никогда не забуду нашу встречу с Примеровым возле Горбатого моста, что символично соединяет Девятинский переулок, где находится американское посольство, с площадью перед российским Белым Домом. Уже несколько дней как был издан антиконституционный ельцинский указ № 1400, по распоряжению Лужкова в здании Верховного Совета отключили отопление, свет и телефоны, однако близлежащую территорию ещё не успели наглухо окружить железным кольцом спецназовцев. На площадь, где защитники высшего законодательного органа страны уже начали разбивать палатки и сооружать баррикады, готовясь к длительной обороне, ручейками стекались люди.
Бориса я увидел неподалёку от памятника жертвам революции 1905 года. Как сейчас помню его – с непокрытой головой, в распахнутом плаще ярко-голубого цвета. Застывшего. Окаменевшего. Когда я, подойдя, положил ему руку на плечо, он вздрогнул, встрепенулся по-птичьи и тут же заговорил, будто до этого мы долго беседовали и лишь на минуту прервали свой разговор. Заговорил как всегда скороговоркой, проглатывая слова, захлёбываясь чувствами:
– …Это невыносимо, Андрюша, понимаешь?.. У меня страшное ощущение, язык не поворачивается выговорить такое… Понимаешь, словно маму мою на глазах насилуют, а я… Я бессилен, унижен и растоптан. Ничем не могу ей помочь. Не могу спасти её от этих подонков…
Я попытался было успокоить его:
– Погоди, Боря. Ещё не ясно, чем всё обернётся. Смотри, людей сколько подтягивается. Руцкой, говорят, обещал армию поднять…
– Нет, ничего уже нельзя поправить, Андрюша. Не будь наивным человеком – эти нелюди не отступят. Кончено всё, понимаешь? Кон-че-но…
Вскоре после октябрьских событий Примеров написал такие строки:
Прощай, простор неповторимый! По прихоти слепой совы Остался ты теперь без Крыма, Без Украины и Литвы… Прощай, великая держава, Одна шестая часть земли, Которую на переправах Мы сообща не сберегли. |
Гордый казак, бесконечно влюблённый в родную землю, государственник до мозга костей, Примеров не в силах был более терпеть надругательства над великой державой, над народом её, в очередной раз обманутым и нагло преданным. Потому-то, услышав с небес зовущий голос поэта фронтового поколения Юлии Друниной, которая в 1991 году, когда ей стало «безумно страшно за Россию», предпочла унижениям перед негодяями добровольный уход из жизни, он и сам принял такое же решение – бросил своей смертью последний вызов врагам.
***
Хоронили Бориса 10 мая 1995 года на старом Переделкинском кладбище, что возвышается на холмистом берегу извилистой и быстрой речушки Сетунь. С самого утра зарядил дождик. Народу собралось немного: жена Бориса, поэтесса Надежда Кондакова, сын Фёдор и невестка Лена, братья Евгений и Михаил, приехавшие из Ростова-на-Дону, сестра Кима – вот и вся родня. Пришли дачные соседи – писатели – Лев Ошанин и Олег Михайлов, Егор Исаев и Марина Кудимова. Из Москвы приехали проститься Владимир Соколов, Валентин Сорокин, Игорь Ляпин, Анатолий Парпара, Аршак Тер-Маркарьян…
Во время церемонии прощания я стоял у изголовья гроба и видел, как крупные капли дождя, падая на высокий лоб Бориса, стекают по смежившимся векам, по бледным щекам к чёрной густой бороде. Сами собой вспомнились строки недописанного стихотворения, которые Примеров, очевидно, в спешке набросал на обороте одной из страниц рукописи о Шолохове:
Куда пойду? В какие страны Свою кручину повлачу? Или лучину засвечу, Чтоб разогнать в ночи туманы? Свои запёкшиеся раны Какою влагой омочу? Куда пойду? В какие страны Свою кручину повлачу?.. |
Когда гроб опускали в могилу, в небе загромыхали раскаты весеннего грома…
 |
| Фото Двамала |
Даже общее горе не смогло объединить за одним столом собравшихся на поминки писателей: «правые» и «левые» сидели в разных комнатах. Уже перед отъездом в Москву я смог наконец уединиться с Надеждой в кабинете у Бориса и задать ей тот вопрос, который не давал покоя все эти дни.
– Как ты объясняешь смысл предсмертной записки? – прямо спросил я её.
– Пока не могу тебе сказать определённо. Тут не всё так просто, – искренне ответила она. – Ты же знаешь, Борис был со странностями. Особенно в последнее время.
– Ну, насчёт Ельцина и Лужкова – тут всё ясно, – продолжал я размышлять вслух. – А что означают «слова» Друниной: «Возьми стихи друзей и напечатай под своим светлейшим именем»? И через несколько строк почти то же самое: «Бери лучшее из советской литературы и печатай под своими инициалами»…
– Ты обратил внимание на дату? – перебила меня Надежда. – На той записке, которую тебе показывала Лена, стоит «24 апреля». А случилось всё 5 мая… Предсмертных записок скорее всего было несколько.
Она помолчала некоторое время, а затем протянула мне измятый листок.
– Вот ещё одна записка Бориса. Я нашла её в саду, в куче мусора…
«Этот литературный маскарад я устроил преднамеренно. 6 мая вся литературная Москва узнает…». Далее шёл неразборчивый текст.
Я вернул Наде листок и хотел было продолжить расспросы, но в этот момент в комнату кто-то вошёл, и мы вынужденно прервали разговор.
По дороге в Москву я продолжал ломать голову над таинственными фразами из двух предсмертных записок. Менял их местами, соединял одну с другой, так и этак пытался переставлять слова.
«Печатай под своим светлейшим именем». «Бери лучшее из советской литературы…». «Этот литературный маскарад я устроил преднамеренно». «6 мая…»
Стоп! Меня вдруг осенило: 6 мая – может, именно здесь кроется ключ к разгадке. Ведь именно 6 мая в «Московском железнодорожнике» была опубликована подборка стихов Примерова. Не та, которую он дал на конкурс, а ещё одна, принесённая им в редакцию недели за две до Дня Победы, где-то в начале двадцатых чисел апреля. Борис очень просил, чтобы стихи эти были напечатаны именно в праздничном номере, и мы пошли ему навстречу, хоть из-за этого пришлось перевёрстывать газету.
Приехав домой, я раскрыл 14-ю страницу только что вышедшего номера и принялся перечитывать примеровские стихи. Их подписывал к печати сам главный редактор, я же, перед отправкой номера в набор, успел посмотреть подборку, что называется, по диагонали, ничуть не сомневаясь в её добротности. Теперь же, внимательно вчитываясь в стихи Бориса, я спотыкался в некоторых местах, возникало такое впечатление, что отдельные строки были написаны как бы не его рукой. Да и названия стихотворений были весьма необычными: «Памяти воздушной тревоги во время бомбардировочных налётов на город Москву», «Воспоминание о танковом побоище под Прохоровкой, свидетелем которого я не был»…
Дочитав до конца подборку, я почти был уверен в том, что докопался до истины. Впрочем, первоначальные догадки надо было ещё проверять.
***
На следующий день я поехал к Сергею Александровичу Поделкову, одному из старейших русских поэтов и прекрасному знатоку как военной, так и послевоенной поэзии.
Посокрушавшись о страшной гибели Бориса, которого, к слову сказать, он всегда высоко ценил, Сергей Александрович начал читать примеровские стихи, но почти тут же снял очки и отложил газету в сторону:
– Погодите-ка, я ничего не могу понять. Это же, это же – мои строчки…
– Какие именно, Сергей Александрович? – не менее взволнованный, чем он, я подсел к нему поближе. – Успокойтесь, пожалуйста, сейчас мы во всём разберёмся. Покажите мне эти строки.
Поделков вновь водрузил очки на переносицу и указал пальцем на стихотворение «Парад Победителей», которое открывало всю подборку.
– Вот, читайте: «В седле Рокоссовский и Жуков – на площади Красной парад». Нет, не эти, – дальше: «Распахнуты окна в квартире. День дождиком летним умыт. Во всех репродукторах мира стучат чётко восемь копыт». Последние две строки. Не полное, правда, совпадение. Но одна строка – стопроцентно моя…
Дабы подтвердить сказанное, Сергей Александрович взял с полки сборник собственных стихов, почти сразу же нашёл нужную страницу и протянул мне книгу. Стихотворение называлось «Память» и было датировано 1948-м годом. Оно тоже было посвящено Параду Победы, только у Поделкова, в отличие от Примерова, перед колоннами бойцов проплывали не два военачальника, а лишь один – маршал Жуков:
…из Спасских ворот выезжает Наш маршал на белом коне. Застыли бойцы, командиры, Ликующе трубы звучат. Во всех репродукторах мира Четыре копыта стучат. |
Сходство текстов было очевидным. А предпоследние строки – и у Поделкова, и у Примерова – совпадали слово в слово.
– А вот это очень похоже на Тихонова, – воскликнул старый поэт, – «А рельсы всё твердят и твердят: «Колесо к колесу. Колесо к колесу». У Николая, помнится, тот же самый рефрен – «колесо к колесу» – проходит через одно стихотворение.
Сергей Александрович углубился в дальнейшее чтение. Я же, чтобы не мешать ему, отошёл к окну и стал, наподобие мозаики, складывать воедино все имеющиеся факты, предположения и догадки. Картина получалась следующая.
Самоубийство Примерова, с одной стороны, было шагом осознанным, тщательно взвешенным и продуманным. Как я уже говорил выше, это был поступок мужественного человека, своего рода вызов сатанинскому времени и тем силам зла, которые обрушились в конце ХХ столетия на Россию. Не случайно его признание – «неохота жить с подонками», не случаен и призыв к тем, кто остаётся в этом мире – «опомнись, народ, и свергни клику».
В то же время его страшный уход из жизни, вне всяких сомнений, был следствием глубокого душевного расстройства, помутнения рассудка, когда предельно обострены все чувства, оголены все нервы. Отсюда и «голос» Юлии Друниной, которая «нашептала» ему с небес, что нужно сделать, прежде чем покинуть этот мир. Он, Борис Примеров, должен взять «лучшее из советской литературы и напечатать под своим именем». Взять с собой на небеса некий золотой поэтический слиток, сплав из фронтовых стихов самой высокой и чистой пробы.
Так появилась на свет стихотворная подборка, напечатанная 6 мая 1995-го года в газете «Московский железнодорожник». Конечно же, этот «литературный маскарад» нельзя воспринимать как плагиат. Природа наделила Примерова достаточно ярким и самобытным поэтическим даром. Таланта его с лихвой хватило бы на десятерых стихотворцев…
Когда я поделился с Поделковым своими умозаключениями и вдобавок рассказал о том, что Примеров звонил Николаю Константиновичу Старшинову и просил прощения за позаимствованные у него строки, Сергей Александрович в задумчивости произнёс:
– Не знаю, что и сказать вам. И рождение, и смерть поэта – всегда загадка, всегда тайна. Возможно, ваша версия и близка к истине, – и, помолчав, добавил. – Он ведь перед смертью мне тоже звонил…
***
Я в этом мире точно инок, Чужой веселью и цветам; И жизнь моя – ряды поминок По умирающим мечтам. Среди рабов земли и хлеба Я одинок, почти убог, Тоскую я по правде неба, Хочу бессмертия как Бог. Но правды нету в мире этом, Не на земле к бессмертью путь. И вечный день железным светом Мою не осияет грудь. Приявший жизненную схиму, Я в келье горести живу, А смерть придёт – подобно дыму – В лазурь святую уплыву. И до конца стези печальной Идти я буду в тьме земной, Хотя бы радостью венчальной Сияло небо надо мной. |
Думал ли он о том, какой грех берёт на душу? Конечно, думал. Более того – наверняка знал, что из всех смертных грехов самоубийство – самый тяжкий. Ибо человек, наложивший на себя руки, одновременно умерщвляет и тело своё, и душу, лишает себя покаяния, отпадает от Бога.
А если человек добровольно уходит из жизни, решив, что ему лучше умереть, нежели нарушать заповеди Господни? Уходит, по сути, ради исполнения тех нравственных законов, которые дал ему Всевышний, ради спасения собственной души. Ведь не зря приводит в Священном Писании евангелист Матфей слова Господа: «Иже погубит душу свою Мене ради, обрящет ю» (Мф., 17, 39).
Быть может, подобное самоубийство не отторгает душу от Бога, а навеки соединяет с Ним?..
На сороковой день у могилы Бориса Примерова была отслужена панихида. Канон «О самовольне живот свой скончавших» читал мой сын, священник Дионисий Поздняев:
«Упокой, Господи, душу усопшего раба Твоего. Во уповании на Тя, Боже, изнемогшаго, и насилием вражиим одоленного…
В чертозе небесном водворитися, Владыко, прими раба Твоего Бориса…»
Андрей ПОЗДНЯЕВ
Добавить комментарий