УМ И СЕРДЦЕ

№ 1969 / 19, 04.06.2015

Виктор АСТАФЬЕВ. «Последний поклон». Пермское книжное издательство. 1968. 259 стр. 78 коп.

«Синие сумерки». Издательство «Советский писатель». 1968. 415 стр. 80 коп.

 

Виктору Астафьеву в силу его таланта свойственно удивительное умение воздействовать и на умы, и на сердца читателей. Вспомните рассказ «Ангел-хранитель», где от печальных первых строк, из тяжких глубин деревенского горя вы поднимаетесь, ведомые автором, к солнечному теплу и свету человеческой доброты. Как неприметно и как естественно совершается этот подъём! Возвращаясь к рассказу, вы каждый раз заново будете открывать для себя строки, тронувшие ваше сердце, тронувшие не ради того, чтобы разжалобить или утешить, а ради того, чтобы возвысить.

Виктора Астафьева некоторые склонны считать певцом старого деревенского быта. Тут надо разобраться.

Та старая деревня, которую описывает Астафьев, – это старая (по нынешнему счёту) советская деревня, омытая многими грозовыми ливнями, освобождённая от эксплуатации человека человеком и от социального неравенства. И не Виктор Астафьев, и не Василий Белов, и не ещё кто-нибудь из вошедших недавно в силу прозаиков их поколения являются первооткрывателями этой деревни. Первые наиболее значительные произведения советской литературы были «деревенской прозой» – откликом на социальное переустройство сельской жизни. Об этом социальном переустройстве писали Михаил Шолохов, Фёдор Панферов, Ефим Пермитин, Иван Шухов и многие другие. К этой теме не так давно возвращался Георгий Марков в романе «Отец и сын». По месту действия рассказы Астафьева близки роману Маркова, но по времени они о более поздних событиях – уже нет над быстрой сибирской рекой исаевского кулацкого подворья и нет самого «васюганского князя» Порфирия Исаева.

На обновлённый мир внимательными детскими глазами смотрит юный герой рассказов Виктора Астафьева – тех рассказов, которые собрались нынче все вместе в книге «Последний поклон» и завершились прощанием:

«Бабушка, бабушка! Виноватый перед тобою, я пытаюсь воскресить тебя в памяти, рассказать о тебе людям. Непосильная это работа. Нет у меня таких слов, которые передали бы всю мою любовь к тебе!

Согревает меня лишь одна надежда, что люди, которым я рассказал о тебе, в своих бабушках и дедушках, в близких и любимых людях отыщут тебя и будет твоя жизнь беспредельна и вечна, как вечна сама человеческая доброта».

Возвращение к детству – значительное явление в творчестве каждого писателя. Страницы детства – это всегда осмысление жизни, они по-новому раскрывают талантливых писателей и с головой выдают малоодарённых. В них со всей силой звучит философское кредо писателя: страдания поиска истины слышатся в «Детстве» Льва Толстого, непримиримый гуманизм – в «Детство Горького…

Наш современник Виктор Астафьев, выросший в пору крутых перемен человеческих судеб, в рассказах о своём детстве обращается к мудрости и справедливости трудового деревенского люда, которые воплощены в образе бабушки, говорящей о себе в конце жизни: «Работы сделала – иной артели впору».

Рассказы, хорошо нам знакомые по прежним сборникам, по публикациям в журналах, как бы изменились, связавшись в единую цепь. Книга «Последний поклон» обрела и для давних почитателей Астафьева более значительный смысл – современный и социальный.

Виктору Астафьеву свойственно обострённое внимание к нравственным идеалам, нравственным убеждениям его героев. А между тем именно эти простые нормы нравственности и справедливости, выработанные народными массами и вошедшие как составная часть в коммунистическую мораль, подвергаются сейчас ожесточённой атаке со стороны наших идейных противников. Атакуют – как и всегда – с двух флангов. На одном – поток произведений, проповедующих аморальность: любви нет, семьи нет, совесть обречена на вымирание. На другом – поток произведений, якобы отстаивающих «вечные и незыблемые» нравственные идеалы как нечто абсолютное, внеклассовое, внесоциальное.

Мы знаем, что внесоциальной морали не было прежде и нет сейчас. Во все времена моральные нормы отражали экономические и классовые интересы людей. И всегда существовало взаимопроникновение нравственного и политического сознания. Именно этим и определяется позиция нашего социалистического общества, не только отстаивающего выработанные народом нравственные начала, но и утверждающего всё более возрастающее их значение в будущем.

Виктор Астафьев, как это видно из уже приведённых здесь его строк, пользуется общими определениями вроде «вечна сама человеческая доброта», но в его рассказах о деревенском детстве постоянно ощущаются сила и значение не столько этих всеобщих понятий, сколько тех моральных норм, которые складываются в трудовой крестьянской среде и определяют отношения между людьми, создают общественное мнение, которое затем оказывает влияние и на экономику, и на политику, и на духовную жизнь общества.

Писателю свойственна чуткость к вопросам социальной психологии. Не так давно в нашей печати замелькали статьи о «науке управления», о зарубежных «школах бизнесменов», у которых и нам кое-чему можно поучиться. Но чему именно? О научной организации управления заботились ещё сотрудники ленинского Совнаркома. Но до сих пор никому ещё не приходило в голову, что можно пересадить на нашу социалистическую почву «кое-что» из системы отношения между управителем и управляемым, сложившейся в капиталистическом обществе. А нынче вдруг заговорили и о том, какими тонкими приёмами можно форсировать трудовую деятельность подчинённого человека. И, помимо воли увлечённых своею темой авторов, проскользнула в их деловых рассуждениях нотка пренебрежения человеком труда, а ведь он прежде всего является у нас хозяином жизни.

Почитаешь такие статьи и задумаешься: как нужна нам сегодня, как дорога уважительность Виктора Астафьева к духовному миру рядового труженика.

Помню, как один из рассказов Астафьева встретился с повестью другого автора на страницах толстого журнала. Не говоря уже о том, насколько разительно отличалась художественная ткань обоих этих произведений, они были различны по глубине мышления. В повести действовали люди учёные, они умно спорили и ещё умнее цитировали. А в рассказе Астафьева происходили очень обычные житейские встречи и разговоры. Но – как бы помимо рассказчика, от себя – возникало у читателя понимание значимости для всей нашей жизни, для нашего прошлого и будущего тех неуходящих тревог, которыми полна была душа астафьевского героя. В рассказе Астафьева, как писал Горький об одном из чеховских рассказов, было «содержания гораздо больше, чем слов», в то время как в повести содержание, при всех видимых стараниях автора быть многозначительным, оказалось в итоге крайне куцым.

Когда вникаешь в глубину астафьевских рассказов, начинаешь понимать, как тонко он умеет передать и природную мудрость своих не всегда образованных героев, и мудрость самой жизни. Две эти струи есть в каждом его рассказе. Астафьев не «нутряной», как иногда говорят, а очень умный писатель, и его ум ищет выражения не в словах литературных героев, а в поступках и чувствах. Это ощущаешь постоянно, но это нелегко проиллюстрировать цитатой из какого-либо рассказа, потому что мудрость там не поверху выложена, а вросла в живую ткань повествования.

Талант Астафьева и его серьёзное отношение к изучению жизни и к литературному творчеству определяют современное социальное звучание его рассказов. Как известно, социальное звучание сам автор не всегда может предопределить. В этом отношении многое свершается по законам художественного творчества. Так и Астафьев, задумавший путешествие назад, в мир своего детства, вернулся из этого путешествия с книгой, которая в большей степени обращена в будущее, потому что это книга о воспитании чувств. Детали деревенского быта отодвинулись на второй план. И вышло на первый план становление характера деревенского мальчика, для которого очень важно было с малолетства «постигнуть человеческую жизнь».

С первых рассказов – «Зорькина песня», «Деревья растут для всех», «Гуси в полынье» – раскрывается близость деревенского парнишки к родной природе – той, что не храм, а мастерская и человек в ней работник.

«– Баб, а оно большое вырастет?

– Кто?

– Да дерево-то моё?

– А-а, дерево-то? А как же?! Обязательно большое. Лиственницы маленькие не растут. Только не называй её своею. Деревья, батюшко, растут для всех.

– Для всех птичек?

– И для птичек, и для людей, и для солнышка, и для речки…»

В рассказах раскрывается мир малых детских радостей, от которых, как могучая река от лесных ключей, берёт начало любовь к Родине, к своему родному народу – высокое и прекрасное чувство патриотизма. (Надо ли напоминать здесь о том, что и это чувство подвергается нынче на Западе кардинальному пересмотру как старомодное – связано ли оно с восхищением героическим прошлым своего народа или с преклонением перед красотой родной речи, мудростью родных обычаев.)

Патриотизм предстаёт в книге «Последний поклон» как одна из самых сильных сторон в творчестве Виктора Астафьева. В рассказах о детстве немало печальных страниц, и виной тому не только сиротство маленького героя, но и вообще трудная тогдашняя пора. Зато нигде вы не встретите безысходности или озлобления. Чиста и светла вера мальчика в доброту окружающих людей, в справедливость своего народа. Эта доброта, эта справедливость в самих основах нашей советской жизни с её высокими нравственными идеалами.

Один из лучших рассказов – «Фотография, на которой меня нет». В нём повествуется о сельском учителе, которого почитал в деревне и стар и млад, о том, как по просьбе учителя в деревенскую школу приехал фотограф и заснял на память всех учеников, но на общую фотографию маленький герой рассказа не попал, потому что болел, а вместе с ним – из дружбы – не попал на общую карточку и сосед Санька. И вот какими строками заканчивается этот рассказ:

«Прошли годы. Многие годы минули. А я таким вот и помню деревенского учителя, с чуть виноватой улыбкой, вежливого, застенчивого, но всегда готового броситься вперёд и оборонить своих учеников, помочь им в беде, облегчить и улучшить людскую жизнь.

Та школьная фотография жива до сих пор. Она пожелтела, обломалась по уголкам. Но всех ребят я узнаю в ней.

Где они сейчас? Кто они?

Половина из них, если не больше, полегла в войну. Всему миру известно их имя – сибиряки.

Иногда возьмёшь в руки школьную фотографию, и снова нахлынет, нахлынет. Вспомнишь, как суетились наши бабы по селу, спешно собирая у соседей и родственников шубёнки, телогрейки. И всё равно бедновато, очень бедновато одеты ребятишки. Зато как твёрдо держат они материю, прибитую к двум палкам. На материи написано каракулисто: «Овсянская нач. школа 1-й ступени». На фоне деревенского дома с белыми ставнями – ребятишки: кто с оторопелым лицом, кто смеётся, кто губы поджал, кто рот открыл, иные сидят, иные стоят, а которые и на снегу лежат.

Смешная фотография! Но никогда я не смеюсь над деревенскими фотографиями. Солдат или унтер снят у кокетливой тумбочки, в ремнях и начищенных сапогах – их-то всего больше и красуется на стенах русских изб, потому как в солдатах только и можно было раньше «сняться на карточку»; мои тётки или дядья в фанерном автомобиле; одна тётка в шляпе вроде вороньего гнезда, а дядя в кожаном шлеме, севшем на глаза; или казак, точнее мой сродный братишка Кеша, высунувший голову в дыру на материи, где изображён казак с газырями и кинжалом; люди с гармошками, балалайками, гитарами, с часами, высунутыми напоказ из-под рукава, и другими предметами, демонстрирующими достаток в доме.

Я всё равно не смеюсь. Не могу смеяться.

Деревенская фотография – это своеобычная летопись нашего народа, настенная история его».

Во многих сердцах вызовут эти строки горячий отклик – точно так же и созданный Астафьевым образ бабушки, хранительницы детства, вызовет у многих непреходящую душевную волну признательности.

Русская литература всегда осознавала, сколь велики возможности взволнованной души и потревоженного сердца. Недаром очерк Успенского «Выпрямила», о человеке, пробуждённом античной красотой, всегда читался на Руси как революционный и был таким на самом деле.

Примечательно, что о воспитании сердца писал недавно в «Правде» известный педагог, сельский учитель, член-корреспондент Академии педагогических наук В.Сухомлинский. Он писал, что корни убеждений уходят своими тончайшими разветвлениями в глубины сердца, и воспитанность чувств – важнейшее условие для того, чтобы разум, воля юного человека одухотворились коммунистическими идеями.

Виктор Астафьев – писатель глубоко народный: этим определён его путь, несмотря на все противоречия в его творчестве, о которых уже говорилось в критике, несмотря на то, что он о многом, о чём мог бы написать, ещё не написал, а кое о чём написал с упрощением, противопоказанным масштабу его писательского дарования.

Противоречия в творчестве Виктора Астафьева имеют прямое отношение к тому конфликту, который дал Сергей Залыгин в «Солёной Пади», – к конфликту между Брусенковым и Власихиным, с которого начинаются первые страницы романа. Доброхотный мужицкий заступник Власихин и жестокий диктатор Брусенков не столь уж диаметрально противоположные натуры, как кажется на первый взгляд. Эти люди схожи в своём возвышении над народом, в своей уверенности, будто они лучше народа знают, что ему нужно. Они – как две стороны одной медали, и им обоим противостоит всеми корнями связанный с народом Мещеряков, портрет которого так смело и широко написан Сергеем Залыгиным.

Надо сказать, что симметричность образов Брусенкова и Власихина не была ещё отмечена нашей критикой, как не была и с достаточной социальной остротой проанализирована лживость позиции всеобщего заступника, который в итоге считает себя вправе пренебречь всеобщими же нравственными нормами. Меж тем, заступничество всегда оборачивается неуважением к тем, за кого такая «добрая душа» берётся хлопотать. И особенно это заметно, если не борцом, а заступником выступает иногда писатель.

Отвергая и брусенковское, и более близкое для себя власихинское, Астафьев идёт к своему Мещерякову.

В книге «Синие сумерки» есть рассказ восьмой побег», в котором судьба сталкивает технорука лесоучастка Егора Романовича Стрельцова с беглым заключённым Хычом. Это рассказ о поединке. С одной стороны – Стрельцов, который еле стоит на ногах, потому что в бурю его придавило деревом, да и сердце у него больное. С другой стороны – злобный и ловкий на всякую подлость Хыч, тот самый Хыч, что в колонни как-то напился и –

«…растоптал эти лупоглазые цветочки, анютины глазки, будто собак сторожевых. Отсидел, конечно, за цветы, а потом его же заставили клумбу налаживать и рассаду садить – в порядке воспитания. Наладил, посадил и харкнул в самую середину клумбы – подавитесь!»

Зная, на что способен Хыч, Егор Романович не проявляет страха, не торопится с предосторожностями. И жалостью себя не тешит. «Эк, избаловался!» – говорит он, глядя на Хыча, катающегося в истерике по земле. И дальше: «Пошли. Ты поздоровее меня, не валялся по госпиталям и кровь всё больше чужую лил… И пошагаешь у гривы коня. Я поеду».

Спокойно, без нажима одерживает Егор Романович верх над Хычом, и сам Хыч впервые в жизни не в силах расправиться с человеком, ставшим поперёк его пути. Обе эти победы дороги Астафьеву, с одной он, очевидно, не примирился бы.

Горьковская, трепетная и требовательная, любовь к трудовому человеку движет творчеством Виктора Астафьева. И он отдаёт её людям с душевной щедростью, как герой его рассказа «Ясным ли днём» отдаёт свои песни или как девочки из рассказа «Горсть спелых вишен» протягивают солдату пакетик, сделанный из листочков школьных тетрадок: «Не надо грустить, дяденька, война-то кончилась».

Это щедрость художника, которому на роду написано работать напряжённо, в постоянном стремлении к совершенству, а стремление к совершенству непреложно выводит писателя к более глубокому, социально значимому постижению жизни народа.

 

И. СТРЕЛКОВА