Другой Всеволод Иванов: агент советской разведки
№ 2010 / 37, 23.02.2015
Всеволод Никанорович Иванов много лет находился в тени другого Всеволода Иванова, того, который сразу после гражданской войны в Сибири написал героико-романтическую повесть «Бронепоезд 14-69».
 |
Всеволод Никанорович Иванов много лет находился в тени другого Всеволода Иванова, того, который сразу после гражданской войны в Сибири написал героико-романтическую повесть «Бронепоезд 14-69». Того Иванова успели поддержать и Горький, и Сталин с Молотовым, и всё прочее советское начальство. А этого Иванова советские вожди никогда даже не упоминали. Хотя по таланту он намного превосходил своего именитого тёзку. Если автора «Бронепоезда 14-69» расхваливали в основном одни советские комиссары да большевистские критики, то его однофамильца высоко чтили Георгий Адамович, Арсений Несмелов, Николай Рерих.
Считалось, что советская власть очень долго не могла простить этому Иванову участие в белом движении и эмиграцию в Китай. В частности, писателю всегда в упрёк ставились его резкие антибольшевистские статьи в колчаковской прессе.
Но есть и другое объяснение того, почему этого Иванова стали у нас афишировать лишь после второй мировой войны. Он много лет был агентом советской разведки. А когда в Ясенево любили раскрывать все секреты российской внешней разведки?!
Всеволод Никанорович Иванов родился 7 (по новому стилю 19) ноября 1888 года в Гродненской губернии в городе Волковыск. Его отец был учителем рисунка и живописи. Когда мальчику исполнилось восемь лет, Ивановы переселились в Ржев. Но в Тверской губернии они так и не прижились и в 1897 году уехали в Кострому.
Дома Всеволода Иванова воспитывали в уважении к вере и монархии. Но русско-японская война внесла свои коррективы. Под впечатлением поражений русской армии на полях Маньчжурии он оказался в каком-то демократическом кружке. В какой-то момент его заворожили речи Якова Свердлова, Михаила Фрунзе, Емельяна Ярославского и прочих большевистских визитёров. Но ему хватило ума вовремя опомниться.
После окончания в 1906 году костромской классической гимназии Иванов поступил на историко-филологический факультет Петербургского университета. Его увлекли философия и русская история. На третьем и четвёртом курсах преподаватели организовали ему две стажировки в Германии. В Гейдельбергском университете Иванов попал в семинар к Вильгельму Виндельбанду и на занятия к Генриху Риккерту. Этим двум немецким профессорам он впоследствии посвятил свою книгу «Дело человека: Опыт философии культуры».
Окончив Петербургский университет, Иванов, следуя традиции, попросился в армию. Он попал в 18-й пехотный полк, который стоял в Тамбове, и стал готовиться к сдаче экзаменов на прапорщика. К науке у него появилась возможность вернуться лишь осенью 1913 года. Иванов рассчитывал, что продолжит свои исследования у академика А.С. Лаппо-Данилевского. Но ему было предложено в первую очередь заняться переводом «Дон Кихота», причём не с испанского языка, а с немецкого.
В мае 1914 года Иванова как прапорщика запаса призвали на полуторамесячные военные сборы и отправили в верховья Волги. Но вскоре началась война с германцами. Понимая, что не сегодня, так завтра он окажется на фронте, Иванов надумал жениться. У него были две подруги. Одна – Вера Ивашкевич осталась в Петербурге. Другая – Анюта Нагорова жила в близкой его сердцу Костроме. Иванов в конце июля 1914 года обвенчался с Анютой.
Однако на фронт молодой философ так и не попал. Его сначала послали в Вятку, а затем определили командиром роты в Пермь, в 107-й запасной пехотный полк, которым командовал полковник Гродзский. «С 1916 года, – вспоминал потом Иванов, – я стал чувствовать своим нутром, что он [порядок. – В.О.] колебнулся, что по всему плотному делу национального делового кругооборота как бы пошли малые, сперва неприметные судороги». Тогда же генерал Пржилуцкий назначил Иванова начальником унтер-офицерской команды, которая каждые четыре месяца должна была поставлять свежие кадры для фронта.
Доставляла ли армейская служба Иванову какую-либо радость? Вряд ли. Его куда больше прельщало открывшееся в Перми отделение Петроградского университета. А главное – он никак не мог определиться со своими девушками. Его всё больше тянуло не к жене, а к Вере, которая в начале войны ушла сестрой милосердия на фронт. Позже он признался: «Меня стала тянуть к себе водка. Я боролся с собой, запрещал себе пить в одиночку и, когда становилось невмоготу, стыдясь самого себя, являлся в наше офицерское собрание и ловил кого придётся».
В какой-то момент начальник унтер-офицерской команды спасение увидел в литературе. Его потянуло к стихам. Кроме того, в полку он сдружился с офицером Касьяновым. Так вот Иванов сделал его героем цикла своих первых рассказов «Любовь и служба Касьянова».
Февральские события 1917 года 29-летний офицер встретил с оспой в одной из пермских больниц. Едва Иванов оправился, начальство разрешило ему на несколько дней съездить в Петроград (он так хотел увидеть свою Веру). Но спокойствия уже нигде не было.
Вскоре учебная команда выдвинула Иванова в полковой комитет. Но тут подоспело лето, и пришла его очередь везти на фронт группу новоиспечённых офицеров. Иванов своими глазами увидел развал действующей армии. Когда начальник команды вернулся в Пермь, возникла новая напасть: город оказался на грани разгрома. Уралсовет срочно бросил на спасение пермяков отряд питерских матросов. В самой же Перми военные хотели сделать ставку на Иванова.
В общем, Иванов попал в тупик. Многие склоняли его к сотрудничеству с эсерами. С эсерами была связана Анюта. Кроме того, на эсеров работал Верин брат – будущий лесовод Борис Ивашкевич. Другие предложили Иванову взяться за статьи для пермской газеты «Народная свобода». Иванов выбрал третий путь: уволившись в чине штабс-капитана из армии, он предпочёл устроиться ассистентом на кафедру энциклопедии права к убеждённому марксисту Л.Успенскому.
Но недолго музыка играла. В конце 1918 года Пермь заняли колчаковцы. Новые власти потребовали, чтобы все бывшие офицеры прошли перерегистрацию. Из них командование Средне-Сибирского корпуса сформировало дополнительный полк. Однако вся служба в этой части свелась к бессмысленным караулам и беспробудному пьянству. Иванову ещё повезло: он вскоре был переведён в газету «Сибирские стрелки», которую при штабе А.Н. Пепеляева выпускал некий Борис Броневский.
Летом 1919 года в судьбу Иванова вмешался один из кадетских лидеров профессор Н.Устрялов. Этот учёный в своё время каким-то образом вошёл в окружение адмирала А.Колчака и вместе с другим профессором – Д.Болдыревым возглавил в омском правительстве Русское бюро печати. Устрялов хотел подтянуть в Омск весь цвет пермского отделения Петроградского университета. В Русском бюро печати он бросил бывшего ассистента Успенского на издание «Нашей газеты».
 |
| Всеволод ИВАНОВ |
К тому времени Иванов успел окончательно расстаться с Анютой, а Вера родила ему сына. Правда, Вера продолжала оставаться в большевистском Петрограде. И вдруг летом 1919 года она появилась вместе с ребёнком в Омске и сразу прорвалась к людям из окружения Колчака. Она потребовала встречи с мужем и жильё. Не устояв перед её натиском, квартирмейстеры выписали Вере ордер в дом терпимости, и все проститутки Омска очень быстро по совместительству стали няньками ивановского сына.
Однако вместе Иванов и Вера провели всего несколько месяцев. Осенью началось отступление. Они расстались под Ачинском. Позже Иванову сказали, что его семья сумела выбраться в Москву. Как сложилась дальнейшая судьба Веры и её сына, Григория, я не знаю.
После стремительного натиска Красной армии многие колчаковцы оказались в Чите. Дальше перед ними встал выбор: идти в Китай или Приморье. Иванов выбрал Владивосток. У него появилась идея создать Дальневосточное информационное агентство. В поисках техники он вынужден был на время отправиться в Харбин.
Во Владивостоке тем временем одна власть сменяла другую. После падения Дальневосточной республики своё временное правительство учредили братья Меркуловы. Иванов отнёсся к этим братьям с симпатией. Особенно высоко ценил он Николая. По его мнению, Николай Меркулов, владевший до октябрьского переворота амурским пароходством и спичечной фабрикой во Владивостоке, «несомненно, должен быть признан душой Приамурского дела». В Меркулове, утверждал Иванов, «всего более изумителен его чисто американский деловой склад характера, умеющий схватить главное, и та неослабная энергия, с которой он проводит в жизнь свои действия» («Русский край», 1921, 26 ноября).
При Меркуловых Иванов стал редактором «Вечерней газеты». Но братья надолго удержать власть в своих руках не смогли. Через год с лишним их заменил Земский собор во главе с генералом Михаилом Дитерихсом. Белое движение оказалось обречено на провал.
22 октября 1922 года Иванов сел на пароход «Хузан Мару», который взял курс к берегам Кореи. Перед отплытием он успел подписать для армии Пепеляева листовку, в которой призвал дать народу высказать свою волю. Иванов верил: «Кончится братоубийственная война и не будет ни красных, ни белых, а единый, свободный, великий русский народ». Но не всё оказалось так просто.
Мукден навеял на Иванова страшную тоску. В отчаянии он взялся за «Беженскую поэму». Поэт писал:
…И после нашей жизни бурной Вдали от нам родной страны, Быть может, будем мы фигурным Китайским гробом почтены.
Над нами, может быть, заскачет Флейт, бубнов пляшущий мотив, И тело бедное означит Запутанный иероглиф. Но почему при мысли этой Невольно чувствуется страх? Не жить нам с песней недопетой В далёких и чужих гробах. |
Не прижившись в Корее, Иванов попробовал выстроить свою судьбу в Японии. Но и там у него ничего не получилось. Но оставался ещё Китай.
Прибыв в 1923 году в Шанхай, Иванов первым делом разыскал Николая Меркулова. Он рассчитывал, что бывший глава временного правительства поможет ему создать в Китае собственную газету. Но Меркулов сразу все иллюзии развеял. «Мечтать заработать, – сообщил он Иванову, – неисполнимые мечты». Тогда бывший редактор владивостокской «Вечерней газеты» стал искать подходы к белым генералам. Меркулов попробовал предостеречь Иванова. Он заявил ему: «Меня никакая сила, никакая нужда не может заставить идти к господам Семёновым, Сазоновым и т.п. Я не желаю, как свинья, ложиться в эту грязь, и я убеждён, что никогда эти субъекты не могут стать во главе «белого движения». С ними оно превратится в грязное». Почему Иванов пренебрёг этими словами Меркулова и добился признания в генеральском кругу, можно только догадываться. Вряд ли им двигали одни лишь финансовые интересы.
 |
| Агитационный плакат времён гражданской войны |
Анализируя жизненный путь Иванова после 1917 года, логично предположить, что он изначально оказался не противником октябрьского переворота (как до сих пор утверждается во всех писательских словарях), а убеждённым сторонником новой власти. Всё говорит в пользу версии, свидетельствующей, что Иванов, начиная с февраля 1918 года, стал работать на только что созданную советскую разведку. Он сознательно во время гражданской войны искал выходы на Пепеляева, Колчака, братьев Меркуловых, Дитерихса, атамана Семёнова и другие видные фигуры из белого движения. Я не удивлюсь, если когда-нибудь подтвердится, что Юлиан Семёнов своего Максима Исаева во многом списал именно со Всеволода Иванова. Но, похоже, в 1925 году Иванов допустил какую-то серьёзную ошибку и оказался на грани провала, а публике его прокол преподнесли как разочарование в действиях эмиграции, которая периодически устраивала на советском участке КВЖД всевозможные провокации.
Пока стопроцентно подтвердить эту гипотезу документально сложно. Официально в биографии писателя до сих пор утверждается лишь то, что в 1925 году Иванов, удручённый событиями на КВЖД, обратился в Харбине в советское консульство, предложив ему свои услуги. Но, смотрите, в том же году Иванов подготовил к печати свою книгу «Мы», которая сразу же расколола нашу эмиграцию на два лагеря. В Европе против писателя тут же ополчился, к примеру, А.Ремизов. Кое-кто поспешил автора записать в евразийцы, лидеров которых часть эмигрантов не без основания подозревала в сотрудничестве с советскими чекистами. Но, может, это и было новым заданием Иванова – посеять в эмигрантских кругах очередную смуту?
Кстати, книга «Мы» если и имела к евразийству какое-то отношение, то весьма косвенное. Не случайно вожди евразийства попытались всячески работу Иванова замолчать. Им не понравился подход писателя к культурно-историческим основам русской государственности. Иванов хотел доказать, что в российской политике приоритет в силу ряда геополитических и экономических причин изначально должна была занимать не Европа, а Азия. Но государственные мужи к его выводам тогда так и не прислушались.
Поддержали Иванова единицы. Среди них был поэт Арсений Несмелов. В одном из писем он из Харбина заметил своему парижскому корреспонденту, что Иванов «остепенился», издал «нечто евразийское, историческое», что «он всё же талантлив, остёр, пожалуй, и глубок».
В 1928 году Иванову предложили стать главным редактором русского издания китайской официальной газеты «Гун Бао». Но уже через пару лет он перестал устраивать влиятельные японские круги. Над писателем нависла серьёзная опасность. Японская миссия явно готовила на него покушение. Работа в Харбинском педагогическом институте защиту ему никак обеспечить не могла. И тут на выручку Иванову пришли наши дипломаты. В 1931 году посольство выдало писателю советский паспорт, а затем предложило ему новую работу, выпускать на русском языке учреждённую советским посольством газету «Шанхай геральд».
Со временем у Иванова появилась возможность вернуться к литературе. Воспоминания о костромской юности подсказали ему замысел романа «1905 год». Не прошли бесследно и занятия в Петербургском университете историей. Сравнение древнеримских хроник с новгородскими житиями двенадцатого века подтолкнуло писателя к повести об Антонии Римлянине. Параллельно писатель подготовил подробные портреты Дитерихса, Семёнова и Пепеляева, составившие книгу «Огни в тумане».
Новое задание от чекистов Иванов получил, кажется, в 1934 году. Теперь объектом его внимания должен был стать Николай Рерих, собравшийся под эгидой американцев в Маньчжурскую экспедицию.
Вокруг этого художника всегда роилось много слухов. Одни считали его масоном. Другие видели в нём агента ОГПУ. Третьи полагали, что в Азию его привели интересы германского правительства. Похоже, Иванову было поручено прозондировать настроения в ближайшем окружении Рериха.
Иванов и Рерих тесно общались в течение практически всего лета и начала осени 1934 года. У них оказалось много общих тем. Так, художнику очень понравилась книга писателя «Мы». Они оба пришли к выводу, что Россия по-прежнему оставалась непознанной страной, как в историческом, так и в географическом и этнографическом аспектах. В общем, всё говорило за то, что Рерих и в Азии сохранял верность России. Правда, какой отчёт Иванов отправил своему руководству, мы до сих пор не знаем. Но вряд ли он в чём-то расходился с его книгой «Рерих». Кстати, Рерих, когда прочитал рукопись, признался Иванову: «Уж больно глубоко и правильно чуете Вы Россию. Мало где встречались мне определения, подобные Вашим. В яркой мозаике Вы сложили многообразный лик Великой России».
Позже, 17 июня 1947 года Рерих в письме И.Грабарю добавил: «В.Н. Иванов – тот, что в Хабаровске, способный. Знает Восток и русскую историю, он у места на Дальнем Востоке и может правильно расценивать события. Да ведь Восток, Азия – сплошное неизбывное событие!»
Закончив книгу о Рерихе (её первое издание вышло в 1937 году в Риге), Иванов взялся подготовить для нашего посольства обстоятельный обзор литературы по всем двадцати трём китайским регионам. Он получил допуск не только во все центральные книгохранилища Китая, но даже в некоторые тайные библиотеки.
А потом началась война. Иванов стал политическим комментатором радиостанции «Голос Советского Союза» в Шанхае. Говорили, будто текст каждого его радиовыступления без промедления в одиннадцати экземплярах попадал в немецко-японскую цензуру. Более того, японцы старались тут же каждый комментарий Иванова перевести на английский язык и познакомить с ним всех англичан, содержавшихся в японских концлагерях. Позже в государственный архив Хабаровского края попала справка, подробно освещавшая работу писателя на шанхайском радио с 30 августа 1941 года по 3 февраля 1945 года. В ней, в частности, говорилось: «Выступая перед микрофоном как диктор, Вс.Н. Иванов читал только вещи, выходившие из-под его собственного пера, а именно: острые политические фельетоны, цикл «Бесед по истории общественного движения», особенно подробно охвативший период советского строя, цикл докладов «Наша страна», ряд интересных литературных передач, как в виде монтажей («Евгений Онегин», «Борис Годунов», «Тарас Бульба», «Тихий Дон», «Накануне» и др.), так и в виде докладов об отдельных писателях и поэтах».
Итак, последним днём работы Иванова в Шанхае стало 3 февраля 1945 года. А потом наша разведка неожиданно вывезла его в Россию. Что же произошло? По слухам, которые после войны ходили в Хабаровске, Иванов якобы помог спецслужбам выявить последнее пристанище атамана Семёнова. Но я думаю, что эту «утку» запустили сами чекисты. Вспомним, что Семёнов попал в руки Смерша лишь через полгода после возвращения писателя в Россию. Значит, Иванов имел отношение к другой секретной операции. Но какой? Это до сих пор тайна. Пока известно только то, что в Китае у Иванова была женщина. Они вместе работали на радиостанции. Но почему эта женщина тоже не выехала в Союз, непонятно. Сама она не захотела, или против выступила разведка, неясно.
Есть ещё один аргумент в пользу того, что Иванов был не просто радиокомментатором или обычным эмигрантом. Мы помним, как поступали наши спецслужбы с эмигрантами, знаем, что стало, к примеру, с Несмеловым и в какой лагерь попал создатель харбинской литературной группы «Чурвевка» поэт Ачаир. По логике вещей, Иванова тоже должны были сразу после пересечения границы бросить в лагерь. Но его повезли в Москву. Что, прогулки ради? Значит, кто-то ждал от писателя подробного отчёта.
Позже выяснилось, что, кроме отчёта, Иванов привёз в Москву рукопись новой книги «Китай и его двадцать четвёртая революция». По просьбе Лубянки этот труд был отрецензирован в восьми организациях. И все дали хвалебные заключения. Тем не менее печатать Иванова никто не стал. На Лубянке решили, что время книги писателя о Китае ещё не пришло.
В Москве Иванов надеялся разыскать следы Веры Ивашкевич и своего сына. Однако спецслужбы долго заниматься писателю поисками не дали. Новым местом жительства ему был определён Хабаровск. Там ему в разваливавшемся здании бывшей гостиницы «Русь» дали узкую комнатку.
По линии спецслужб Иванова одно время опекал полковник Анатолий Барянов, написавший впоследствии об эмиграции пьесу «На той стороне». Чекисты были не против, чтобы писатель вернулся к занятиям историей. Он стал дни напролёт проводить в Хабаровской краевой библиотеке. Вскоре Иванов познакомился с директором библиотеки Марией Ивановной Букреевой. У неё ещё до войны случился паралич лицевого нерва и на всю жизнь остался на левой щеке шрам. Возможно, по этой причине Мария Ивановна была одинока. Но когда они решили соединить свои судьбы, неожиданно вмешалось партийное руководство. Начальники от культуры по-прежнему считали Иванова человеком неблагонадёжным. Поэтому Букрееву на всякий случай с директоров сняли, а заодно исключили и из партии. Разруливали эту ситуацию уже чекисты. По их ходатайству Иванову и Букреевой потом дали в центре Хабаровска на Калинина небольшую двухкомнатную квартиру.
Первые книги, которые Иванов написал в Хабаровске, рассказывали о жизни Китая в первой половине двадцатого века. Потом он решил переработать свой роман о событиях 1905 года. Получилась историческая хроника «На Нижней Дебре». По ней Иванова в 1957 году приняли в Союз писателей. Рекомендации ему дали очеркисты Юлия Шестакова и Рустам Агишев. Позже главный марксист в Отделении литературы и языка советской академии наук Пётр Николаев подчеркнул, что «успех Вс.Н. Иванова как художника состоял в эмоционально-достоверном изображении борьбы двух миров. На примере жизни провинциального русского города с его, казалось бы, прочным социальным бытом Вс.Н. Иванов показывает, как новое шло извне и накапливалось внутри, подготавливая взрыв».
Пока Иванов дописывал новый вариант романа о 1905 годе, наши отношения с Китаем стали стремительно ухудшаться. В конце 1950-х годов хабаровские издатели получили последнюю возможность совершить путешествие на другую сторону Амура. Иванов попросил знающую редакторшу при случае сделать в Шанхае один звонок личного плана. Писатель хотел знать, что стало с той женщиной, с которой он провёл войну в Китае. Женщина, узнав, по чьей просьбе ей звонили, от разговора отказалась. А вскоре китайские власти предприняли массовую высылку бывших белоэмигрантов. Как говорили, та женщина попала в Казахстан в какой-то совхоз. Когда до Иванова дошла эта информация, он посчитал долгом до конца своих дней посылать в тот совхоз деньги. Но что это уже было – жалость или новая вспышка любви, писатель никому не сказал.
Наверное, вершинами в творчестве Иванова стоит считать роман «Чёрные люди» и цикл исторических повестей «Императрица Фике». «Чёрных людей» (эту книгу о движении русских людей встречь солнцу писатель во многом построил на противоборстве патриарха-реформатора Никона и раскольника-протопопа Аввакума) даже похвалили в «Новом мире» Твардовского. Рецензентка Е.Полякова подчёркивала: «Так Иванов пишет о русском государстве впервые» («Новый мир», 1965, № 2).
Но сам Иванов очень большие надежды возлагал на другую книгу – о Пушкине. Летом 1965 года он сообщал армейскому поэту Александру Дракохрусту: «Пушкин благополучен, кажется. Я был тысячу раз прав, когда говорил, что надо писать большие книги; об них люди спотыкаются, мимо не пройдут… Ведь большую книгу нужно прочесть, а это трудно тем, кто привык слушать лишь радио! Мне пишут из Москвы, что книга читается, что обсуждение её отодвигается с июня на октябрь, будут пушкинисты, литературные критики, издатели… Просили моего согласия на отсрочку, я телеграфировал… Пушкина нужно вынимать, спасать из паноптикума восковых фигур – «открыт паноптикум печальный» – надо ставить ключом к нашей российской культуре, как Гёте у немцев, Шекспир у англичан, Дант у итальянцев…».
Иванов рассчитывал, что его «Пушкин» будет издан в серии «Жизнь замечательных людей». Писателя поддержали Константин Симонов, Степан Щипачёв, Сергей Марков, Виктор Кочетков. Но московские издатели всё чего-то боялись и выжидали. В конечном счёте впервые книга была выпущена в Хабаровске.
К слову. По слухам, по поводу своего Пушкина Иванов вёл интереснейшую переписку с крупнейшим теоретиком литературы Петром Палиевским. Вот бы опубликовать эти письма.
В 1965 году Иванов обратился к мемуарам. Он успел написать пять томов, доведя повествование до 1945 года. Конечно, он многое в своих воспоминаниях умолчал и что-то сгладил. Писатель убрал из рукописи практически всё, что свидетельствовало бы о его разногласиях с советской властью. Но даже в причёсанном виде издатели напечатать эти мемуары при жизни романиста так и не решились.
Спецслужбы вновь вспомнили про Иванова лишь после трагических событий на острове Даманский весной 1969 года. Писателя попросили подготовить аналитическую записку о Китае. Он честно изложил свой взгляд на перспективы советско-китайских отношений. Но в печать эта справка, естественно, не попала.
Умер Иванов 9 декабря 1971 года в своей постели. Врачи констатировали запущенный диабет, на который наложилась пневмония. Похоронили писателя на Центральном кладбище Хабаровска.
Позже Хабаровская писательская организация неоднократно предпринимала попытки издать всё научное и литературное наследие Иванова. Но хабаровские власти, как правило, соглашались на переиздание лишь двух книг писателя: «Чёрных людей» и «Императрицы Фике». Собрание сочинений, как они говорили, вправе была выпускать только одна Москва. Что касается мемуаров, их отдали в госархив Хабаровского края. Распечатка воспоминаний началась уже в конце горбачёвской перестройки.
В конце жизни Иванов писал: «Нельзя жить глухим обывателем. Нужно иметь за собой происхождение, историческое хотя бы. А главное, нужно иметь и уметь давать чувствовать, что ты не обыватель, что ты нужен Родине, и даже после смерти нужен ей твой дух». Добавить к этому нечего.
Вячеслав ОГРЫЗКО
Добавить комментарий