Агагелди АЛЛАНАЗАРОВ. Старик. РАССКАЗ

№ 2017 / 24, 07.07.2017

Когда Курбан-мерген выехал из селения, ещё не рассвело. Лишь на востоке, вдали, светлело неторопливо, алело. Ишак трусил понемногу, и Курбан сам не знал, то ли дремлет пока, то ли уже проснулся. Лишь выехав в знакомую долину, он почувствовал, что всё, наконец, – проснулся. Утро было довольно свежим, и Курбан с удовольствием запахнул полы верблюжьего халата, покрепче подпоясался… Звуки аула уже почти исчезли. Лишь редко ему слышался крик ишака, то будто собачий лай, то утреннее пение петуха. А может это только казалось?.. Когда же старый Мерген отъехал ещё немного, исчезли и эти, словно бы кажущиеся, звуки.

В сером рассветном воздухе трудно было что-то как следует разобрать, но Курбан и так знал, что уже почти доехал до того места, которое называется Енгезли: он чувствовал знакомые запахи. И только теперь, услышав их, по-настоящему понял, как соскучился по пустыне… Ещё немного развиднелось. Курбан оглядывался по сторонам, с особой такой, стариковской внимательностью.

Два года он собирался поохотиться в пустыне. И… не мог собраться. Его всё не отпускал тот мальчишка в белой рубахе, в чёрный туркменский штанах и расшитой узорами тюбетейке… Да, он приходил к старику всегда в одном и том же одеянии. Бывали дни, он не отставал от мергена ни на шаг. Ходил, как ласковый ягнёнок ходит за маткой.

Курбан ждал этого мальчишку много лет. Часто думал о нём. Ему казалось, что мальчишка должен быть из его древнего рода, и непременно – жителей пустыни. И вырос он среди саксауловых зарослей…

Иногда из дальней памяти всплывали мысли его детства. И эти мысли старик отдавал мальчишке… Да, он не сомневался: мальчишка думает так же! Например, вот: «Отчего пустыня такая горячая?» И отвечал сам себе: «Наверное, кто-то развёл в ней большущий костёр!».

Справа от себя, но неведомо где, старик услышал звонкую чистую песню. Попробовал приглядеться… да разве увидишь! Это пел жаворонок в утреннем небе…

Путь старику предстоял неблизкий, и он поторапливал своего ишака: поскорее хотелось начать охоту. Но не здесь, конечно. Он не любил охотиться на авось. Никогда этим не занимался. И шёл в пустыню только когда наверняка знал, что убьёт зверя.

Вот и сейчас ему не надо было гадать. Погода сама подсказывала, где сейчас может быть его добыча. Он слишком хорошо знал весь мир, именуемый пустыня, и всех его жителей – больших и маленьких, и все растения. И он любил этот мир. А иначе, сказал он мальчишке, никогда не станешь хорошим охотником.

Итак, ему предстоял дальний путь… А ведь он помнил времена, когда можно было отлично поохотиться, едва выехав из селения. Теперь уж всё стало не то. Джейраны напуганы, и дети их напуганы, и дети их детей, которые только ещё родятся когда-то, тоже напуганы уже. Все

они очень хорошо знают, чего можно ждать от человека, и стараются держаться подальше, там, куда добираются немногие, но куда решил добраться старик…

Потом он вспомнил и совсем старое. Тот день ему вспомнился, когда отец впервые взял его на охоту.

Именно тогда он увидел, как люди стреляют джейранов без счёта и совести. Рогатые головы с закрытыми глазами валялись на песке здесь и там.

– Что вы делаете? – говорил охотникам отец. – Посадите вы на цепь свою жадность!

Курбан хоть и был маленьким, понял тогда, что такое жестокость и алчность. Но прошли годы, и всё получилось, как в пословице: ох ненавидит змея мяту, а мята растёт у её норы… Во время войны Курбана поставили во главе специальной бригады по заготовке джейраньего мяса. В иные дни он и сам забывал, сколько их застрелил. Подойдёт, засыпет песком, чтобы от мух оберечь, оставит отметку и дальше. Вот так он и любовался пустыней через прицел своего ружья.

Сейчас это всё казалось старику далёким и нереальным, как плохой сон…

Но иногда вдруг его одолевала охотничья гордость, и он начинал рассказывать мальчишке о тех временах, когда к концу дня терял счёт убитым джейраном. И видел, что мальчишка не может в это поверить. Да и в самом деле: как в это поверить, это надо увидеть, и тогда старик жалел, что те времена прошли безвозвратно…

Он ехал и ехал по долине, заросшей дикою розой. А над миром всё ярче распускалось утро. Далеко было видно, как на умершей от зноя траве блестит роса. Казалось, сейчас старому мергену предстоит плыть по бескрайнему и очень спокойному озеру. Старик посмотрел ишаку под ноги, на эту вымершую теперь траву, и убедился, и порадовался, что весна в нынешнем году была щедрая: «Хороший дождь был!».

Остановился и, закрывшись ладонью от солнца, стал смотреть на расстилающуюся перед ним долину. Жёлтый её замёрзший ковёр, ещё раскрашенный яркими цветами, убегал далеко-далеко, до самого Гиндукуша, синевшего и темневшего на горизонте.

Учуяв человека, суслики со всех ног бросались к норам. Но ничего страшного не происходило, и потихоньку они высовывали головы наружу, опять начинали пересвистывать о чём-то своём. Старик много всего знал о сусликах. Сейчас, глядя на них, он мог бы рассказать, что зверьки будут делать дальше… По утрам они любили погреться у своих нор. Если поблизости не пахнет шакалом или кем-нибудь ещё страшным, они могут часами сидеть на солнышке, пока до костей не прогреют свои толстые бока! А то бывает, отправляются к соседям. Залезают в норы, выбираются наверх, и, конечно, осыпают много песку. Потом долго, старательно выгребают его.

Иногда собираются в небольшие компании и устраивают игры. Потом вдруг ныряют в свои подземные дома и нету: из старого входа вылазят, а проделывают новый, выбираются наверх и сидят присмиревшие, словно усталые – как жёны, что ожидают с работы своих мужей.

Старик собрал немного дров, вскипятил чай и теперь пил его, наблюдая за сусликами, за их молчаливыми разговорами… Один из них пронёсся с какой-то деревяшкой в зубах. Остановился на миг, глянул круглыми бусинками глаз – и дальше. Не от испуга, а просто по делам. пропал за пригорком…

Раньше старик никогда особенно не присматривался к сусликам. Пожалуй, даже относился с некоторым с презрением к их бесполезной жизни. Теперь было по-другому, потому что ещё, выходя из дома, он знал, что идёт на охоту в последний раз. И он от души пожелал этому незнакомому зверью всякого добра… А какого – и сам, наверное, не мог бы толком сказать. Может быть, просто чтоб они всегда жили, чтоб во все времена продолжалось их племя… Потом он подумал, что эти мысли у него не настоящие, а просто от старости.

Потом он вдруг подумал о змеях… Ему было неприятно даже само слово, само их имя – змея. И сразу вспомнил свои встречи с ними…

Тогда ему было лет пять или шесть… да, лет пять или шесть.

Однажды, пожевав наскоро хлеба, он вылетел из дому на поиски ребят… Вдруг его остановил старик:

– Эй, мальчик. Ты ведь сын мергена?

Он молча кивнул в ответ, ожидая, что будут дальше.

– И ты, должно быть, смел, сынок?

– Я смел! – ответил он, не задумываясь.

– Тогда погладь её по голове.

Сказав это, старик вынул из-з пазухи змею и сунул её Курбану чуть ли не прямо в лицо… Впервые тогда он понял, как отвратительны змеи, как он ненавидит их. И невольно отпрянул назад.

А его настоящая встреча со змеёй произошла много позже – когда он стал взрослым, когда казалось, что большая часть жизни уже позади… Он в ту пору охранял Бадхызский заповедник.

День был летний и очень жаркий. Курбан слез с коня, вскипятил чай. Летом он обычно пил чай в зарослях саксаула. Потом вешал халат на ветки, ложился в тени и спал. А немного отдохнув, продолжал осматривать свой участок.

Вот и тогда он пожарил мяса, поел, попил и, выбрав тень подлинее, прилёг…

Проснувшись, он почувствовал на себе какую-то тяжесть. Он не вздрогнул, не испугался, а скорее испытал любопытство. Тихо поднял голову и на своей груди, именно там, где билось его сердце, увидел большую змею, которая лежала, свернувшись в клубок.

Курбан и раньше слышал рассказы, которые скорее казались ему легендами – что будто змеи любят слушать, как бьётся человеческое сердце… Теперь словно бы кто-то мстил ему за это неверие.

Тихо-тихо Курбан опустил голову, прикрыл глаза. Он надеялся обмануть змею, чтобы, не дай бог, она не заметила, что человек проснулся.

Но обмануть змею Курбан не смог. Палило солнце, а его до костей пронизывал холод, его трясло. Под рубахой медленно ползли капли холодного пота.

Змея сразу услышала, что со спокойным сердцем человека что-то случилось. И это что-то не понравилось ей. Она тихо двинулась, разворачивая свои кольца, поползла к груди, опустила сперва на песок голову, а потом соскользнула вся… Исчезла куда-то…

Это было теперь тоже очень давнее. Но Курбан-мерген всё помнил так, словно лишь секунду назад. Он и сейчас мог бы положить руку точно на то место, где лежала змея… мог бы, но редко делал это…

Потом он вспомнил день, когда убил свою первую змею. Он вспоминал это и радовался!

Тогда они с приятелем долго играли с убитой змеёй, подбрасывали её вверх… Есть такая игра, а вернее примета: если дохлая змея падает спиной вверх, то будет холодно, и счастье покинет тебя, а если брюхом вверх, то будет сытно.

Один старый человек сказал им тогда, что нельзя так обращаться с мёртвой змеёй. Однако они не поверили ему и веселились, всё подчитывая, кому же будет больше везения в жизни…

Когда Курбан-мерген добрался до того места, где, он считал, должны ему попасться джейраны, началась уже настоящая жара… Сегодня кто-то развёл в пустыне особенно большой костёр.

Старик вынул из перемётного мешка, хурджуна, самодельное ружьё, затем подбросил в воздух несколько горстей песка и пыли, чтобы узнать, с какой стороны ветер. Для человека он, может, и не заметен, но до джейранов легко донесёт запах притаившегося мергена.

Время от времени старик прикладывал к глазам бинокль, разглядывая далёкие суровые склоны Гиндукуша. Джейраны должны были прийти с гор. Весной они пасутся в низинах. Но когда в Бадхызе весна кончается, а вместе с весною кончается и трава, джейраны уходят в горы. Затем холод и снег отгоняют их обратно в пески.

Сейчас уже наступило то время, когда джейраны паслись в горах. Однако на водопой им всё равно надо было идти к нижнему источнику. Всё это старый мерген знал наверняка!

Он вскинул ружьё, попробовал прицелиться, прикрыв один глаз. Рядом старик опять почувствовал мальчишку в белой рубахе и в душе сказал ему:

– Если как следует умеешь стрелять, то самое лучшее ружьё именно самодельное. У моего, например, только один недостаток: оно уж теперь стало чуть старовато. Почти ведь всю жизнь со мной…

Так он говорил мальчишке, продолжая целиться, оглядывать пустыню через прицел. Потом подумал, что ещё не сказал всего, что необходимо.

– А с новым ружьём, запомни, надо быть осторожным. Не дай бог, конечно, а всё-таки знай, что первые семь лет оно может принести боль своему хозяину. Я не испытывал этого, но люди говорят, что…

И замер. То ли чутьё стало его подводить, то ли он неверно определил ветер, то ли джейраны стали теперь иные, но в той стороне, откуда он совсем не ждал, Курбан-мерген увидел над песчаным гребнем рога. «Это самец стоит впереди стада». И замер в ожидании с поднятым ружьём.

Джейраны всё не показывались.

Но и ружьё в руках старика не дрожало…

«Неужели он увидел меня? Или учуял запах?.. Неужели они уйдут?»

Старый мерген очень старался быть терпеливым и спокойным. Однако он знал, что руки не могут слишком долго держать ружьё прицеленно и твёрдо. И глаза через несколько мгновений не будут видеть так зорко, как нужно… Тогда старик опустил мушку чуть под виднеющиеся рога. Он был уверен, что пуля придётся джейрану прямо в грудь.

Ударил выстрел. Волнующий запах пороха сейчас окутал всё вокруг. А через некоторое время эхо заговорило в горах. Там выстрел прозвучал чуть слабее, но так же грозно!

– Пойдём, сынок, ты его сейчас увидишь… – Курбан-мерген опять вспомнил о мальчишке. – Ты увидишь, как я застрелил его.

Старик не сомневался, что мальчишка был рядом и когда он целился, и когда запах пороха так славно ударил в ноздри, и когда это откликнулось им с вершин Гиндукуша…

Но взойдя на холм, за который прятались джейраны, старик сразу понял свою ошибку. Ещё до конца не веря себе, он некоторое время осматривал песок – старался увидеть следы их копыт. Но не было следов. Лишь стоял голый саксаул, пробитый его пулей… Корявые ветви дерева старик принял за рога!

Обиженно он отбросил ружьё, сидел, словно обманутый ребёнок. Ему было стыдно перед мальчишкой, который, конечно же, прибежал за ним следом и теперь…

Уж, наверное, лет десять Курбан-мерген не делал ни одного пустого выстрела. И вдруг сегодня, когда он пришёл сюда с внуком… Ему было странно и горько, что пустыня сыграла с ним эту плохую шутку. Ведь этот выстрел, конечно, предупредил джейранов, и теперь они уж не явятся!

– Неужели ты ничего не поняла?.. – говорил старый мерген пустыне. – Ведь мы с тобой видимся… да вернее всего, что в последний раз! А мальчишка должен был продолжить нашу дружбу… Как же ты не поняла этого?! Мы вместе должны были накормить его свежим мясом. Сказать: ступай, это теперь твоя охота… Как же ты могла не понять?..

Написанные на бумаге эти слова, быть может, выглядят чуть странновато. Однако, в его душе они звучали именно так, как и положено словам звучать в душе человека: серьёзно и немного грустно.

Курбан-мерген всегда был гостеприимен, как того и требует обычай. Но близких друзей за всю жизнь завести ему не удалось. Очень скоро становились скучны и компании, так называемые «дружеские встречи». 
От этого Курбан чувствовал иногда свою ущемлённость жизнью и даже 
ущербность.

В некоторые моменты его длинной жизни Курбан-мергену начинало казаться, что настоящими друзьями могут быть только родные, а лучше всего – дети… И опять выходило, что он ошибся. Ни с кем Курбан не мог быть до конца откровенен – вечно ему мешали неловкость и скованность…

И только уже в зрелом возрасте, когда ему было за тридцать, Курбан понял, что у него есть настоящий друг. Причём он был с самого детства, с самого рождения. Поняв это, Курбан обрадовался и успокоился… Другом его была пустыня…

Мимо ползла черепаха – отвлекала старого мергена. Он стал думать о черепахах.

В Бадхызе черепахи появились весной – вместе с зелёной травой и цветами. А потом пропали, как трава и цветы. Но уже весной о черепаху можно споткнуться буквально на каждом шагу. Можно было увидеть, как они подставляют свои костяные спины под дождик.

В конце весны черепахи бежали из этих мест. Словно знали, какая здесь скоро начнётся жара. Пять месяцев солнце и солнце. А облако на небе – разве что приснится во сне…

Некоторое время он ещё смотрел на черепаху, затем поднял ружьё, снял хурджун и пошёл к источнику, а ишак остался стоять, привязанный к тому самому несчастливому саксаулу.

Родник выбивался из-под земли у самого подножья гор. В Бадхызе все знали его Инжирли. Природа устроила здесь небольшое озерцо. Струясь, вода убегала из него в долину. а вокруг росли низкорослые деревья горного инжира… Инжирли…

Воздух у воды влажен, а во время жары, поверьте, это совсем не так хорошо, кажется, поэтому животные не любили оставаться здесь…

Старик дважды ополоснул тунче, наполнил его водой и поставил на огонь. Сунул руку в хурджун за лепёшкой – рука тронула что-то плоское, гладкое… Он сразу догадался что это: банка с жареным мясом-каурмой.

Настроение стало совсем скверным! Не помогли ни отдых, ни мысли о черепахах. Жена, видно, чувствавала: не будут ему удачи. Вот и положила в дорогу мяса… Жена знала Курбана лучше, чем он знал себя. Выходит, что так!

Но невольно, когда он подумал о жене, его лицо потихоньку разгладилось, а душе стало легче. Ему вспомнилось давнее-давнее… самое счастье!

Курбану очень хотелось показать молодой жене пустыню. И хотелось, наконец, побыть с ней наедине – они поженились совсем недавно. Но увезти жену всё не было удобного случая, а просто так – неудобно перед родителями.

И вдруг отец сам сказал, что надо бы свезти невестку к родным, в другое селение – чтобы она погостила там немного, как того требуют обычаи… Курбан только того и ждал! Он сразу придумал сказать отцу, будто потом отправится на охоту – чтобы выгадать несколько свободных дней.

Вначале, когда они выехали из села, Курбан всё ехал молча, хотя ему очень хотелось сказать ей что-нибудь ласковое. Но сдерживал себя – знал, что за ними могут смотреть. Когда же они отъехали немного, он вдруг повернулся в сторону холмов. Селение родственников было в другой стороне.

– Эх! – сказала жена. – Что люди-то подумают! Нельзя!

Он не стал её слушать. А скоро стреножил ишака, пустил его пастись. Жену он посадил к себе на коня, и они поскакали. А люди пусть думают, что хотят!

Старик и сейчас хорошо помнил, как она идёт по цветущему лугу. И как хорошо было им вместе собирать дрова для костра, а потом пить чай, сидя рядом.

Его сердце помнило, как они купались вдвоём в этом вот озере… хотя погода была вовсе и не жаркая, а довольно сырая…

Хорошо, что сейчас никто не мог видеть его, одиноко сидящего среди жаркой пустыни со счастливой и задумчивой улыбкой на лице… И вдруг улыбка эта пропала. Теперь старик сидел, закусив губу – словно боялся расплескать остатки своего счастья…

А тогда он отвёз жену лишь через три дня. И с тех пор, отправляясь на охоту, всегда делал здесь привал. И мысли его тоже всегда делали привал – в тех мгновениях его жизни.

Солнце жгло всё сильнее. Пустыня замерла. Даже насекомые, даже закрытые бронёй жуки попрятались в норы – под кусты, в тень деревьев. И теперь они появятся не раньше, чем солнце потяжелеет и покраснеет, а тени станут длинными и расплывчатыми… Лишь оводы не могли успокоиться, продолжали безжалостно и ненасытно преследовать куланов.

Но время прошло, жара начала спадать. Старик напился чаю и снова поставил тунче на огонь, чтобы выпить ещё – если захочется. Потом он поспал немного, потом почистил ружьё… Когда старик отправился в обратный путь, стало прохладнее и дышалось ему легче.

Проехав меж холмами, Курбан опять оказался в долине и здесь вынул из хурджуна ружьё, положил его перед собой поперёк седла… Иногда останавливался, прислушивался – будто хотел узнать, о чём это тихим шЁпотом переговариваются травы… В здешних местах обычно много фазанов, их-то и хотел услышать старый мерген.

Но сегодня ему не попадалось буквально ни одной птицы. Как сквозь землю все провалились!

На фазанов он охотился редко – лишь когда не шла настоящая охота на джейранов… Сейчас он был рад и фазану: ему надо было показать мальчишке хоть что-то. После двух-трёх хороших выстрелов он сказал мальчишке несколько слов – и добрых, и строгих… И отдал бы ружьё.

И навсегда распрощался б с охотой…

«Может, я вышел из дому в несчастливый день?» Медленно и внимательно он опять пересчитал дни… Да нет, счёт был в его пользу!

«Да и старые люди говорят, что в среду любое дело удаётся, – подумал он. – Значит, я вышел из дому в самый раз». И он успокоился, как-то позабыв, что и сам уже старый человек… И сунул ружьё в хурджун, и погнал ишака дальше. Его теперь не интересовали фазаны, которые нет-нет да и пролетали мимо. Он понял, что ему ни в кого уже не хочется больше стрелять…

С наступлением вечера задул ветерок. Он принёс далёкие запахи трав. Потом приполз запах полыни… послышался крик совы.

Стемнело. Саксаулы стали сейчас похожи на многоруких и горбатых чудовищ… А зато днём они – словно молодые женщины в зелёных покрывалах… Это прежде случалось с ним не раз: посмотрит на саксаул – вспомнит о жене. И бросит всё, заторопится домой! Сейчас он остановил ишака, развёл огонь, снова поставил тунче. Бросил в пиалу остатки коурмы, сделал чай-чорбу, поел… На огонь со всех сторон стали ползти насекомые. Но он привык к ним, до времени не обращал на них внимания. Ящерицы подходили к костру совсем близко, а варан лежал поодаль и казался 
ненастоящим…

Напившись чаю, он сразу погасил костёр, засыпал угли песком: держать ночью огонь – это собрать вокруг себя всех насекомых пустыни…

Уже в темноте Курбан положил голову на землю, но долго не мог заснуть… Было душно. Где-то рядом филин орал грубым голосом. Сон окончательно пропал. Старик слишком хорошо знал эту птицу: скоро филин не перестанет, будет кричать и кричать. А другие птицы прилетят и усядутся рядом и будут смотреть в его горящие глаза. И лишь на рассвете филин исчезнет…

Ещё некоторое время старик лежал, глядя на звёзды, но потом сел, потёр занемевшие ноги – всё равно ничего тут не вылежишь! Он решил поехать туда, где хоть немного было бы 
ветерка.

Уже глубокой ночью он добрался до какой-то пыльной белёсой равнины и остановил ишака. Подумал было развести костёр и попить чаю… Да понял: не сделать ему этого – уж слишком устал… Бросил под язык кусок мяса и некоторое время просто сидел на земле. С трудом распрямил спину, глотнул из кувшина. Вода была тёплой… как кровь. Сполоснул рот. Лёг и быстро заснул.

И приснился старому Курбану жуткий сон!

Пришла женщина к нему, опустилась на корточки, протянула руки «Разве ты не знаешь меня? Я твоя жена». И улыбнулась… Не было у неё ни волос, ни бровей. А глаза огромные, белые.

Старик хотел отстраниться, не смог… И проснулся.

Обрадовался, поняв, что это лишь сон, забормотал какую-то молитву. Потом долго сидел с широко открытыми глазами. Ему всё казалось: стоит закрыть глаза – увидит её опять.

Старик хотел взять табакерку с насом… и увидел своё ружьё. Вздрогнул от неожиданности, сразу забыв про нас… Только теперь он понял, что это за белёсая равнина кругом. Это были солончаки. «Я ведь улёгся на соли. С ума сошёл!».

А соль уже поглотила большую часть ружья и теперь затягивала то, что осталось. Старик ведь не мог знать, что соль заглатывает все предметы, которые попадают к ней. Заглатывает и превращает в самое себя…

– Отдай, – тихо сказал он пустынной соли и протянул руку к ружью. – Это я… внуку хочу…

И тут он вспомнил вдруг, что зря претворялся перед собой, нет рядом мальчишки в чёрных туркменских штанах и белой рубахе. Его и на свете нет! Невестка опять родила девочку. И старому мергену вряд ли дождаться внука.

Старик опустился на землю, и лицо его было таким, словно он едва сдерживал боль.

Прошло много времени прежде чем он сумел встать. Опустил руку в карман халата… Круглые пули, похожие на глиняные шарики, раскатились по белой земле.

 

Перевод с туркменского Сергея Иванова