СТЫДНО ОТДАВАТЬСЯ ОТЧАЯНИЮ: ЭРНСТ САФОНОВ
№ 2018 / 13, 06.04.2018, автор: Вячеслав ОГРЫЗКО
У газеты «Литературная Россия» было немало редакторов. Вспомним хотя бы Виктора Полторацкого, Константина Поздняева, Юрия Грибова, Михаила Колосова… Но самой яркой личностью был, безусловно, Эрнст Сафонов. При нём газета достигла пика своей популярности.
Эрнст Иванович Сафонов родился 11 апреля 1938 года в селе Сараи Рязанской области. Его отец – Иван Филиппович – был бухгалтером.
Накануне войны старший Сафонов был направлен Высоко-Литовское, которое находилось в тридцати километрах от Бреста. Вечером 21 июня сорок первого года почти вся семья, за исключением трёхлетнего Эрнста, отправилась отдыхать.
«В тот вечер, – вспоминал старший брат писателя Валентин, – мы, папа, мама и я, были в городском театре, слушали лекцию о международном положении, после чего просмотрели кинокартину «Война с Финляндией». Вечер был прекрасный. Луна ярко освещала и без того залитый электросветом маленький городок. Вернулись домой в два часа. Попили чаю и легли спать».
А через два часа началась война. Сафоновы превратились в беженцев. Но далеко уйти не удалось. Вскоре они оказались в плену. Их заключили в концлагерь, который немцы создали рядом со станцией Волоть. Спастись Сафоновым помогла находившаяся в плену одна женщина, которая раньше служила военврачом. Потом вся семья оказалась в партизанском отряде.
Уже 18 января 1966 года Эрнст Сафонов в автобиографии рассказывал:
«Начало детства – четыре года войны – прошло в партизанском отряде (Брянщина, Смоленские леса), где были мы всей семьёй. Затем – снова родное село, в котором и среднюю школу закончил и самостоятельную рабочую жизнь начал. С того, 1955 года, пришлось испробовать несколько профессий – пока не убедился, что могу быть «штатным» в газете».
Уточню: сразу после окончания школы Сафонов устроился в родном селе корректором в районную газету «Колхозный путь». Эта газета была для него не чужой. Там много лет редакторствовал дядя Эрнста – Пётр Васильевич Скуратов. Там же несколько лет, до призыва на флот, проработал его старший брат Валентин.
В 1957 году Эрнст Сафонов поступил на историко-филологический факультет Рязанского пединститута. Поскольку с деньгами у него было плохо, он вынужден был учёбу совмещать с подработками в газете «Рязанский комсомолец», которую тогда редактировал будущий «правдист» Виктор Кожемяко. Добавлю: после перехода на второй курс Сафонов, чтобы выжить, уехал на полгода на целину и вплоть до декабря 1956 года выполнял обязанности механизатора в Карагандинском совхозе «Исенгельдынский».
В конце второго курса Сафонов понял, что учитель из него вряд ли получится. Ему интересней оказалось писать статьи для областной молодёжной газеты.
Напомню: руководство Рязанской области в ту пору, стараясь выслужиться перед Никитой Хрущёвым, очень часто пускало пыль в глаза и занималось приписками. Журналист Юлий Фалатов уже в 1998 году вспоминал:
«В начале августа 1959 года от газеты «Советская Россия» я приехал в Рязань. По тревожному письму из совхоза «Приокский»: Герою Социалистического Труда доярке Клавдии Мазяйкиной приписали четырнадцать тонн молока – по тысяче килограммов на корову.
Рязанцы в ту пору гремели на всю страну. Не было дня, чтобы газеты и радио не сообщали об их успехах. И вдруг серьёзный сигнал – приписки!
Первым делом я зашёл к Сафонову, рассказал о цели своего приезда. Эрнст сказал:
– Ты привёз бомбу.
И это оказалось сущей правдой. В полночь меня поднял с постели телефонный звонок. Помощник первого секретаря обкома партии интересовался, почему я до сих пор не побывал у высокого начальства, и предложил встретиться с Первым хоть сейчас, ночью.
В десятом часу утра собралось бюро обкома КПСС. Первый секретарь устроил серьёзный разнос некоторым деятелям – вплоть до исключения из партии. А когда мы остались с ним наедине, спросил:
– Вы удовлетворены принятыми мерами?
– В колхоз надо съездить, с людьми поговорить.
О бюро обкома партии я рассказал Эрнсту Сафонову. Он попросил:
– Возьми меня с собой?
Оказалось, что в письме изложена чистая правда. Мазяйкиной действительно приписали четырнадцать тонн молока. Но сама доярка об этом не знала, и денег ей за «липу» не начисляли. В отчётных документах указали, что мифическим молоком выпоили телят.
После поездки в колхоз, наутро, я снова встретился с первым секретарём обкома партии. Он провёл меня в небольшую комнату, где на столе стояла закуска, дымился борщ, была открыта бутылка коньяка. Налил мне большую рюмку, себе поменьше.
– Ты молодой, – усмехнулся он, – а мне по годам и этой хватит. – Он поднял рюмку, и, глядя мне в глаза, сказал: – Я прошу не как член ЦК КПСС, не как первый секретарь обкома партии, не как депутат Верховного Совета СССР, а как рядовой гражданин – не рассказывайте в газете, с чем встретились в «Приокском».
– Алексей Николаевич, я же солдат.
– От солдата бой зависит.
– Но боем руководят генералы.
В это время раздался звонок правительственного телефона. Первый снял трубку. Слышимость хорошая, звонили будто не из Москвы, а из соседней комнаты. Тоненький протяжный голос поинтересовался, как идут дела с уборкой хлеба, с поставкой мяса, и, удовлетворённый, порекомендовал рассказать об успехах рязанцев в печати» («Литературная Россия». 1998. 10 апреля).
Как выяснилось, из Москвы звонил секретарь ЦК КПСС по пропаганде Пётр Поспелов. Он попросил Фалатова подготовить в «Советскую Россию» статью о достижениях рязанских колхозников. Фалатов рассказывал:
«– Петр Николаевич, – я начал хитрить, – у меня другое задание от редакции.
– Понимаю, – согласился Поспелов и положил трубку.
Минут через пять к нам сюда позвонил мой прямой начальник, главный редактор «Советской России», и велел готовить в номер выступление первого секретаря Рязанского обкома партии. Вечером я передал статью в редакцию, а утром прочитал её в газете на первой полосе» («ЛР». 1998. 10 апреля).
Пока Фалатов выполнял указание своего редактора, сотрудники аппарата Рязанского обкома КПСС выясняли, с кем московский журналист успел по общаться в Рязани и кто помогал ему собирать крамольные материалы. Тут же нашлись стукачи, которые указали на Сафонова. После этого местные власти стали буквально гнобить молодого паренька. Сафонову пришлось бросить и институт, и работу в молодёжной газете.
Спасти оказавшегося в опале юного журналиста могла лишь Москва. У Сафонова появилась идея попробовать поступить в Литинститут. Вскоре он несколько своих вещей послал в приёмную комиссию. В Литинституте пробы пера молодого автора показали прозаику Ивану Шевцову и литературоведу, специалисту по Некрасову Владимиру Архипову.
Интересно, что Шевцов в ту пору даже не был членом Союза писателей. Его знали только как борца с космополитами, который был когда-то в пограничных войсках. За непримиримость к авангарду он в начале 1958 года получил большую должность первого заместителя главного редактора журнала «Москва». Однако буквально через несколько месяцев Шевцов, опираясь на художника Вучетича, устроил вызывающую, по мнению партаппарата, акцию, организовав письмо в Кремль против засилья либералов. Его тут же из «Москвы» убрали, и он вынужден был ошиваться возле Литинститута. Печально же известный роман «Тля» Шевцов издал лишь в 1963 году. Так вот Шевцову проза рязанского паренька очень даже глянулась.
«Эрнсту Сафонову 22 года, – отметил он 19 мая 1960 года в своём отзыве. – Им написано уже несколько рассказов и повесть «Такие уж мы люди». Рассказы его публиковались на страницах периодической печати и сейчас подготовлены к изданию отдельной книжкой.
Знакомство с творчеством этого начинающего литератора доставило мне большую радость: Эрнст Сафонов очень талантливый человек. И независимо от того, будет он учиться в Литинституте или нет, из него выйдет писатель хороший.
У Сафонова острый наблюдательный глаз художника. Он мыслит образами, умеет наблюдать жизнь, отбирать в ней интересное и значительное, умеет в обычном, повседневном видеть необыкновенное и рассказывать о нём так, что это волнует читателя. Я повторяю: в нём есть природный дар художника, умеющего проникнуть в глубину жизненных явлений, извлекать оттуда яркие образы и характеры. Всё, что лежит на поверхности, пусть даже на вид броское – это не для Э. Сафонова. Его интересует в судьбе людей то, что не сразу бросается в глаза, что глубже и потому значительней. В этом отношении показательны рассказы «Новый дом» и «Мужчины».
Федот Петрович – старый колхозник – строит себе новый дом. Сколько души вложил он в этот дом! Думал достанется сыну Петьке, внуку Генке. Но сын оказался непутёвым: бросил жену, уехал. «Куда – не сказал. Юльке (жене) на прощанье проронил: – Не жди.
Уже вслед, когда Петька шёл по бурому жнивью к станции, донёсся до него Генкин голосок: – Гармошку купи, папк! Не забудь.
Остановился Петька, но с каким-то отчаянием махнув рукой, грузно зашагал прочь».
Осталась сноха Юлька с сыном в доме свёкра, подавленная тяжёлой семейной драмой. Чужая? Нет, не чужая. А тут и новый дом готов, назначили на завтра переезд. Но вдруг свёкор объявил:
– Завтра переезжать не будем. Не хлопочите.
Женщины удивлённо переглянулись, но перечить не стали. А ночью Федот Петрович долго шептался со старухой. Юльке из-за перегородки было слышно, как он сказал:
– Виноваты мы за Петра.
Утром за завтраком он объявил Юльке:
– Переезжать ты будешь одна. С Генкой, конечно. Мы с матерью здесь останемся… Дарим тебе и внучонку своему дом, – дрогнувшим голосом продолжал Федот Петрович. – Чай свои, не чужие».
Без назидательности рисует автор характеры и взаимоотношения новых советских людей, черты нашего времени. Он умеет дать явлению и действию психологическую окраску, убедительную жизненную мотивировку. Для Сафонова характерно создание острых ситуаций, которые, однако, не выглядят исключительными, а кажутся очень естественными, жизненными.
Умеет Сафонов писать и характеры людей, главным образом посредством диалога. Язык лаконичен и точен. Но это не снижает образности и сочности его. Он и в пейзажах умеет одним-двумя мазками написать красочную картину. «Из-за сопок наплыло ночное в дымных разводах облаков и проглотило смеющуюся луну. Потемнело, будто свет погасили. Джакуб подбросил в затухший костёр охапку ломкой соломы, и снова забилось, заиграло пламя».
Поддержал абитуриента и Архипов.
«Целиком и полностью присоединяюсь к выводу Ивана Шевцова, – подчеркнул этот литературовед. – Сафонов – талантливый человек, бесконечно влюблённый в советскую землю, советских людей, чувствующий душу живого русского слова. И знающий жизнь и труд простых людей. Этот не попросит командировки для ознакомления с колхозами и совхозами…
Характеризуя его писательское достоинство, необходимо указать на то, что молодому автору уже известна тайна многомерности слова. Отсюда идёт богатство подтекста. Укажу на очень сильный конец рассказа «Мужчины» и концовку «Половодья»:
Женщина у «рыжеватого бруска могилы». «Это она. Дождь превратил её светло-зелёный плащ в чёрный, и совсем испортил пышную в каштановых волнах причёску…
Стонет под ветром фанера вагончика, с юго-запада надвигаются шершавые громоздкие тучи, и сильный, с завываниями шум за стеной всё сильнее. Кто-то из нас тоскливо замечает:
– Это надолго…»
Автор пробует себя и в революционно-исторической теме. Удачи, естественно, здесь меньше, но и здесь мы встречаем много хорошего. Например. Трофим Кузьмич рассказывает о Ленине (которого не видел, но не хотел огорчать мужиков). Когда один сказал:
– Он, слышал я, без волос на голове, вроде бы лысый… Трофим отрубил:
– Брешут! Не замечал такого.
Талантливого прозаика следует обязательно принять».
Дожидаясь зачисления в институт, Сафонов устроился механизатором в рязанский колхоз «Память Ильича».
В Литературном институте Сафонов попал на семинар Владимира Лидина. После первого года обучения, 7 июня 1961 года, мастер дал своему студенту следующую характеристику:
«Э.Сафонов (1курс) человек несомненно способный. Он хорошо знает жизнь, пишет о том, что сам, видимо, испытал, и в этом отношении его рассказы всегда убедительны. У него есть своя тема, которую можно было бы определить, как поиски волевого, организующего начала в современном молодом герое. В этом смысле весьма характерен один из его рассказов о трактористах, напечатанный в «Известиях». Сафонов хорошо размышляет, есть у него критическое чутьё, и я, несмотря на то, что сравнительно мало знаю Сафонова, времени для этого было недостаточно, возлагаю на него вполне определённые надежды».
В это время с Севера вернулся старший брат Эрнста – Валентин, до этого работавший спецкором в газете Северного флота «На страже Заполярья». Эрнст укрепил в старшем брате давнее желание продолжить учёбу в Литинституте. А Валентин в свою очередь вскоре помог Эрнсту устроиться на полгодика матросом на ледокол «Добрыня Никитич», который был приписан к Мурманскому порту.
«Выбрал <Эрнст> Север для закалки характера и выработки… суровой стилистики, – рассказывал впоследствии один из друзей Сафоновых Илья Кашафутдинов. – Записался в боцманскую команду вспомогательного судна ВМФ. Такому добровольцу даётся понятие, что он послан самим Богом.
Бочки с олифой и шаровой краской норовят попасть в живое тело, такелажная снасть летит в. голову и не страх берёт, что разольёшь бесценное в материальному смысле. Боцман может упростить адаптацию к морской качке, списав на берег, как «слабака». Зато возвышение от того же боцмана, оценившего опись судового имущества, составленную в 9-балльный шторм, как творческий итог шестигодового литературного образования.
Много ли Россия видела таких матросов?
Рядом с Эриком появлялся другой матрос – Николай Рубцов.
Ни один не заявлял, что он создан для чего-то эдакого. Они были омыты морем меньше, чем я, но я умел слушать их радости, сопутствующие хождению по морям» («Лит.Россия». 2001. 5 октября).
На Севере Сафонов пробыл до февраля 1962 года. Потом он вернулся к учёбе в Литинституте.
«Э.Сафонов, – отметил 19 июня 1962 года в своём очередном отзыве Лидин, – выступил в печати с несколькими, очень неплохими рассказами, выходит в Рязанском книжном издательстве и его первая книжка. Сафонов вдумчиво и серьёзно относится к работе литератора, его темы рассказов всегда глубоки и взвешены. В прошлом году случалось не раз, что тема того или другого рассказа у него двоилась, не хватало ещё умения нащупать главное; в этом году его рассказы значительно глубже. Сафонов пишет о том, что видел или даже пережил сам, это придаёт его рассказам убедительность и определённую добротность. В большинстве рассказов Сафонов ставит ту или иную этическую проблему, причём решает их по-своему, ненавязчиво и достаточно убедительно, внушая тем самым хорошие надежды. Вообще он серьёзно работает над собой».
Во многом благодаря Лидину Рязанское издательство в 1962 году выпустило первую книгу рассказов Сафонова «Мужчины». Однако сразу после появления этого сборника в рязанских книжных магазинах опомнились местные партфункционеры.
«Обком КПСС, – вспоминал Юлий Фалатов, – дал указание обсудить её [книгу «Мужчины». – В.О.] на местах. Обсуждение вылилось в поиски «блох», вплоть до стилистического разбора. В областной газете появилась разгромная статья» («ЛР». 1998. 10 апреля).
Впрочем, Сафонов к тому времени успел закалиться. Его с избранного пути столкнуть уже было невозможно.
17 июня 1963 года Вл. Лидин, подводя итоги третьего года занятий с Сафоновым, написал:
«В прошлом году в Рязанском книжном издательстве вышла первая книжка рассказов Э. Сафонова «Мужчины». Почти все рассказы из этой книжки обсуждались в своё время на семинаре. И ещё тогда для меня было ясно, что Сафонов на хорошем пути и он несомненно станет писателем.
На семинаре в минувшем году обсуждались рассказы Сафонова «Помянуть старуху» и «Дождь в пригоршнях», вполне определяющие его творческое лицо. Особенно это относится к рассказу «Помянуть старуху», психологически тонкому, написанному с несомненным мастерством, с хорошо разработанной речевой характеристикой героев. Второй рассказ, интересно задуманный, менее удался Сафонову, он сам чувствует это, продолжая работу над рассказом. Я уверен, что Э. Сафонов безусловно оправдает те надежды, которые он возбуждает уже сейчас: это серьёзный и вдумчивый молодой литератор, хорошо знающий жизнь, пользующийся любой возможностью ещё глубже узнать её».
Вскоре подошло время подготовки диплома.
«Эрнст Сафонов, – написал в своём отзыве на диплом 28 февраля 1965 года Лидин, – сложившийся молодой писатель со своими темами, своей структурой рассказов, своим языком. Редко среди дипломных работ можно встретить такую отличную, с глубоким знанием жизни написанную, готовую для печати книгу.
Такие рассказы, как «Мужчины», «Генка», «Живём на Планете», «Помянуть старуху», «Сценарий», наконец большая повесть «Солдатский отпуск» свидетельствует не только о художественных возможностях автора, предстающего как зрелый рассказчик, но и о его пытливости при разрешении сложных этических тем, о его жадности много видеть, и способности по-своему рассказать об увиденном.
На мой взгляд, его повесть «Солдатский отпуск», несмотря на некий оттенок безвыходности в судьбе героев, написана так психологически точно, так прослежена сложная смена настроений и чувств, что ощущаешь руку зрелого мастера. Дa и такой, например, рассказ как «Помянуть; старуху», рассказ горький по своему существу, полон внутреннего драматизма, автору веришь, ощущаешь его сочувствие к героям рассказа и разделяешь с ним это сочувствие.
Сафонов знает свою родную рязанщину, знает от самых корней деревенской жизни, знает деревню с её законами, знает и людей деревни с их нуждами, печалями, трудом и надеждами. Это добротное знание, но Сафонов по своему беспокойному характеру, жажде странствий знает и много другое, например, море, на котором он поплавал; знает рыбаков, с которыми он порыбачил, пишет обо всём этом с глубоким пониманием человеческой натуры, умеет сострадать, умеет и обличить, умеет сказать и острое словцо, когда что-то беспокоит его совесть писателя.
Я не стану пересказывать содержание рассказов Сафонова, их нужно прочесть, и тот, кто примется читать их, не ошибётся в авторе. Его дипломная работа, по существу, готовая книга, которая уже выходит в ближайшее время, достойна отличной оценки».
Кафедра творчества потом передала диплом Сафонова на рецензирование трём критикам: Валерию Друзину, Семёну Машинскому и Михаилу Лобанову.
«В дипломную работу Эрнста Сафонова, – отметил 3 марта 1965 года в своём отзыве Лобанов, – входят вещи, написанные им в течение пяти лет, – с 1959 по 1964 годы. Читая их в хронологическом порядке, ясно видишь, как углубляется, становится всё более жизненным литературное дарование молодого автора. Первые рассказы Эрнста Сафонова, помеченные 1959–1962 годами – такие, как «Мужчины», «Генка», «Живём на одной планете», «Ласточка» – во многом ещё книжны. Литературная условность очевидна уже в самом сюжете. В «Мужчинах» погибает на целине тракторист, друзья вызывают телеграммой его девушку, на могиле она оплакивает своего друга – при этом «тонкость» авторского психологического намёка довольно сомнительна: «И наверно не от того, что промокла насквозь и замёрзла, вздрагивают её узкие плечи» (10).
Герои этих первых рассказов Эрнста Сафонова – целинники, геологи – с их «поисками романтики». Открытия всё-таки не выходят за пределы расхожих сентенций, вроде: «Хороший человек всегда в жизни след оставляет». Преобладают внешне-эффектные вещи – в рассказе «Ласточка» девушка одаривает каждого из геологов высшим счастьем – правом проводить её до «Ласточкиного гнезда» – своего жилища, где на стене висит портрет любимого. Язык этих рассказов не лишён претенциозности («смеющаяся луна», «нахально дразнятся звёзды» и проч.). Не очень-то добавляют жизненности литературные разговоры героев (например, рассуждение Ласточки о городах, населённых героями Достоевского и… Александра Грина).
Мне кажется, что Эрнст Сафонов «находит себя» в повествовании о среднерусской деревне. Я не хочу сказать, что только в этой области он должен работать (со временем придёт и другой опыт), но пока для него это – наиболее внутренне близкая тема, и здесь видно возмужание (если можно так выразиться) авторского внутреннего взгляда – освобождаясь от некоторого утрирования «простонародности» героев и самого «деревенского языка» (рассказ «Помянуть старуху»), автор добивается всё большей естественности интонации, внутреннего сближения со своими героями (колхозницей из рассказа «Сценарии» – терпеливой в беде русской женщины и что называется безответной, безоглядной труженицей). Герои становятся более убедительными в своей внутренней сущности – поэтому нет надобности создавать вокруг них некие декорации «романтики» (как это делается в первых рассказах Э.Сафонова).
В повести «Такие мы люди» местами – беглость описания (особенно картины военных лет), но общее «настроение» повествования – задумчивое, возникающее из-за пристального вглядывания автора в деревенскую жизнь. Здесь много колоритных бытовых подробностей, живых черт человеческих характеров. С видимым сочувствием изображаются драматические судьбы людей (Грибов, его дочь Ольга), трудности деревенской жизни (хозяйственные и другие). Вообще, это описание не стороннего наблюдателя, а человека, который знает деревню и не равнодушен к её болям.
Повесть не свободна от некоторой пестроты картин («виною» этой пестроты – и самый «приём» повествования: автор приезжает на короткое время в деревню и рассказывает о своих наблюдениях), но заметно даёт о себе знать и такое ценное качество, как приближение к органичности рассказа. Жизненность всё увереннее пробивается в последних вещах Э.Сафонова. Поиски его идут в направлении именно этой жизненности, социальности. Хотелось бы пожелать молодому автору – большую социальную углублённость и заострённость, большую органичность повествования (преодолевая всё литературно-наносное, искусственное).
Я – за то, чтобы дипломную работу Эрнста Сафонова оценить как отличную».
В целом высоко оценил диплом Сафонова и Валерий Друзин. Этот критик знал и любил Гумилёва, Ахматову, Хлебникова. Но в 30-е годы, после громких дискуссий о формалистах, он, спасая свою шкуру, взялся обличать поэзию Есенина и Клычкова. Не зря бывший соратник Г.Е. Горбачёв прозвал его «вяленой воблой». Уже в 46-м году главный партийный идеолог Андрей Жданов поставил Друзина на журнал «Звезда», поручив критику калёным железом истреблять в Ленинграде дух Ахматовой и Зощенко. Ну а впоследствии этот деятель превратился в одного из самых страшных громил советской литературы.
«Лучшие рассказы Э.Сафонова, – подчеркнул Друзин в своём отзыве, – это «Сценарий» и «Солдатский отпуск». Довольно хорошее впечатление производят рассказы «Помянуть старуху» и «Ласточка». Остальные три рассказа: «Мужчины», «Генка», «Живём на одной планете» – гораздо слабей, в них – меньше организованности, много сумбурного, автор не справляется с характеристикой действующих лиц, иногда даже не в силах вести сюжет (особенно эта сумбурность повествования сказалась в рассказе «Живём на одной планете», где необходим психологический анализ по ходу действия, а убедительности нет).
Лучше остановиться на удачных рассказах. «Сценарий» – это рассказ о правде и неправде, о подлинных противоречиях жизни и о казённом благополучии «лакировщиков». «Глаза у корреспондента местной студии телевидения были незрячие: они ничего не вбирали, ничего не отражали. Он, конечно, был не слепой, и даже не подслеповатый». Да, этот человек в угоду предвзятым взглядам смотрит на жизнь «незрячими глазами» – и видит только то, что ему выгодно. Здесь Э.Сафонов уверенно и точно сопоставляет правду и неправду, убедительно ведя нить повествования.
Очень живо, эмоционально и, несмотря на ряд трагических ситуаций, жизнерадостно написан рассказ «Солдатский отпуск». Если в «Сценарии» сатирические нотки, перемежаемые грустными размышлениями, создают иногда суровый, даже мрачноватый колорит, то «Солдатский отпуск» написан, можно сказать, яркими, свежими красками. И ощущение природы, и чувство здорового напряжения в труде, и запоминающиеся характеристики действующих лиц – всё это свидетельствует о незаурядном мастерстве молодого прозаика, умеющего быть и сатирически зорким, негодующим и жизнелюбивым, утверждающим высокие моральные ценности.
Главное произведение Э.Сафонова – это повесть «Такие мы люди» с подзаголовком «Деревенская история».
В повести – 95 страниц. Надо прямо сказать, что повесть эта не нуждается в таком количестве страниц. Она напрасно расширена за счёт длиннот: изложена предыстория, есть ненужные военные эпизоды (кстати, написанные плохо). Если всё это ненужное выкинуть, останется хорошая повесть о современной деревне. Она хороша потому, что есть характеры, есть подлинный волнующий драматизм событий, есть авторское бесстрашие в раскрытии больших конфликтов современной деревни. Речь идёт об осуждённом сейчас администрировании сверху, о навязывании колхозу планов сверхпоставок и т.п.
Молодой писатель сумел на судьбах человеческих доказать, к чему приводят эти конфликты.
Гибелью хороших людей оборачивается трагическая развязка этих конфликтов. Бездушное администрирование чиновников-карьеристов типа Мещерякова, глубокая забота о людях положительного героя Грибова – столкновение этих взаимно исключающих тенденций – так развёртывается сюжет в повести Э.Сафонова.
Судьбы Грибова и юной Оли способны глубоко взволновать читателя. Повесть Э.Сафонова «Такие мы люди», если избавить её от ненужных предысторий, оставив только современный сюжет и современных героев – заслуживает самой высокой оценки.
Из дипломном работы надо было исключить и три первых сумбурных рассказа, оставив четыре лучших, особенно выделив «Солдатский отпуск» и «Сценарий». По этим лучшим его произведениям Э.Сафонова можно определить как интересного, растущего прозаика, а его дипломную работу, несколько уменьшенную в объёме – оценить на «отлично».
Куда сдержанней к диплому Сафонова отнёсся Семён Машинский, который когда-то приятельствовал с последними футуристами Шкловским и Кирсановым, но, по мнению крупного пушкиниста Юлиана Оксмана, был всего лишь обыкновенным пустословом. В Литинституте многие знали, что этот критик с раздражением относился к прозе о современной деревне и поэтому некоторые преподаватели опасались, как бы он не зарубил талантливого выпускника. Но Машинский совсем топить дипломника не стал.
«Э.Сафонов – человек вглядчивый, – отметил Машинский в своём отзыве. – У него острый и внимательный глаз. Он владеет фразой. Иная из них поражает меткостью, точным прицелом, другая – яркой живописью. Bот несколько выписок:
«Сурово потрескивает костёр, его гибкие языки ненасытно лижут сучья, и те чернеют от этой смертельной ласки. Глухо стонет река, от неё тянет липучей осенней сыростью» («Живём на одной планете», стр. 3).
«За селом сонно лежала бирюзовая гдадь Волги. В том месте где берега, раздавшись вширь, открывали большой плёс, горело на воде опрокинутое солнце. Оно даже не горело; вроде бы плавилось, поджигая камыши, выплёскиваясь на песчаную косу. И на сияющий песок было трудно смотреть – если только из-под ладони или вприщур» («Солдатский отпуск», стр. 7).
Это сочное, живописное письмо. И оно уже само по себе убеждает в несомненной художественной одарённости Эрнста Сафонова.
Его рассказы, повторяю, не равноценны по своему художественному уровню. Есть среди них вещи интересные, я бы сказал, – «содержательные». В этих рассказах есть мысль и та достоверность, убедительность поэтической формы, которая позволяет рассказу войти прямо в душу читателя.
Вот, например, рассказ, названный не очень ловко – «Помянуть старуху». В нём ничего не происходит. Просто рассказывается о житье-бытье четы стариков Шишкиных, об их горестях и мелких радостях, о хилом поросёнке, причиняющем столько хлопот, о единственном сыне, живущем где-то далеко, о мечте старика получить «пензию», чтоб было чем в случае нужды помянуть старуху. И всё это выписано с тем чувством поэзии, которое даёт ощущение того, что в душе Э.Сафонова сидит художник.
Мне нравится сильный, выразительный рассказ «Содатский отпуск», в котором много живых и очень достоверных примет деревенской жизни и пластично выписан образ главного героя – Матвея.
И вместе с тем несколько других рассказов Э.Сафонова – например, «Мужчины», «Генка», отчасти «Живём на одной планете» – вызывают чувство неудовлетворённости. Они напоминают недостроенную избу, в которой холодно и неуютно. Это рассказы бессюжетные. Они словно без начала и без конца. Их можно как угодно расширять и укорачивать. Кажется, что это вещи, ещё не сделанные.
Письмо в этих рассказах рваное, клочковатое. Повествование разламывается на куски. Прочитав иной из названных рассказов, спрашиваешь себя: о чём он? И не так легко ответить самому себе на этот вопрос.
Рассказы эти довольно трудно читать. И главное, что их скучно читать. В них то и дело натыкаешься на различные неурядицы – сюжетные или композиционные.
Крайне противоречивое впечатление оставляет и центральная вещь диплома – повесть «Такие мы люди. Деревенская история».
Автор очень широко зачерпнул материал, может быть даже – гораздо шире, чем это было необходимо для четырёхлистной повести. Перед нами проходят события довоенной жизни, Отечественной войны, послевоенных лет и, наконец, венчается это повествование частью третьей, имеющей такой подзаголовок: «О событиях, которые и заставили автора написать эту повесть».
Значит, предшествующие 68 страниц, повести или две трети её общего объема – это только как бы вступление к центральной части произведения. Но как же можно так нерасчётливо строить дом, в котором две трети материала ушло на крыльцо и лишь треть – на сам дом?!
Первые две части написаны широко, но довольно бегло, поверхностно. Перед нами мелькают, как кадры в кинематографе, события и люди. С некоторыми из этих людей мы даже не успеваем как следует познакомиться. Гораздо более интересна третья часть, имеющая несколько странный подзаголовок: «Уборочная 1963 года. Будни и события». Что сие значит – «Будни и события»? Разве будни всегда бессобытийны?
Эта оговорка наводит на мысль, что автор недостаточно отредактировал свою повесть. В этом убеждают и некоторые другие пассажи, о которые здесь спотыкаешься. Например:
«Мещеряков примиренчески толкнул его в бок…»
А выше тот же Мещеряков, обращаясь к Грибову – одному из героев повести, говорит такое:
«– У тебя, Грибов, вредные, панические настроения. Ты близорук, консервативен и, если хочешь, демагогичен».
Или ещё:
«Оля так и не решается написать первую сегодняшнюю строчку. Она хмурится, незапятнанная блокнотная страничка вызывающе белеет…» и т.д. Правда, справедливости ради надо сказать, что таких стилистических издержек в повести немного. И не в них, собственно, суть разговора.
Я сказал, что третья часть повести – наиболее интересна. Здесь развёртывается главный её конфликт. Борьба с показухой, обманом государства, разоблачение нечестных руководителей – вот основа этого конфликта. И в его изображении Э.Сафонов не идёт хоженой тропой. Но если бы автор благоразумнее распорядился матералом, правильнее его композиционно организовал, если бы часть повести заняла бы не треть её объёма, а оказалась бы действительно центральной, – вероятно, могло бы состояться интересное произведение. Гораздо более зрелое, чем то, которое получилось.
Жаль. Потому, что Э.Сафонов – человек, несомненно, повторяю, одарённый. И я убеждён, что из него выйдет настоящий писатель. Выйдет, если только он будет более требователен к себе и к своей работе».
После окончания в 1965 году Литинститута перед Сафоновым встал вопрос, где бросить якорь. Он хотел вернуться в Рязань. Но ему никак не удавалось наладить отношения с местными партфункционерами. В итоге молодой писатель собрался в город атомщиков – в Обнинск.
На новом месте к Сафонову тепло отнеслась пишущая братия. Молодому автору предложили вступить в Союз писателей. Рекомендации ему дали руководитель Калужской писательской организации Николай Воронов, переехавший с Сахалина в Обнинск Анатолий Ткаченко, а также Владимир Лидин, Виктор Астафьев, Михаил Лохвицкий и Пётр Проскурин.
«Эрнста Ивановича Сафонова, – писал Астафьев, – я знаю по литературному институту. Когда я заканчивал Высшие литературные курсы, он тогда начал учиться литинституте и принёс мне почитать один из первых своих рассказов. Уже в этом рассказе меня привлекла серьёзность прозы Сафонова. Он уже тогда говорил языком ёмким и о вещах непустячных. Мне очень понравилось, что он, сравнительно молодой парень, в пору «Рязанского сельхозчуда» не впал в самообман и вместе с наезжими столичными писаками не вопил аллилуйю, а рассказывал о рязанских тружениках с горестной обстоятельностью, как бы нащупывая то, ради чего он и взялся за перо.
По своему житейскому опыту Сафонов, должно быть, чувствовал, что шум и спешка в таком трудном деле, как литература, особенно неуместны. И он без суеты и торопливости подготовил свою первую книгу «Дождь в пригоршнях».
Книжка эта талантливая, без всяких скидок на молодость. Она ещё далеко не главная книжка Эрнста Сафонова, но многообещающая. Она, мне думается, та тропинка, по которой придёт Сафонов к большой дороге и на этой дороге найдёт главную свою тему и те книги, которые обогатят нашу большую литературу.
Залогом тому его очень хорошая и большая, в добром смысле этого слова, биография, его требовательность к себе как к литератору и очень общительный характер, характер хлебосола и широкодушного человека. Очень буду рад, если этот достойный молодой человек пополнит ряды нашей писательской организации».
Другой выпускник Высший литкурсов Пётр Проскурин, осевший на тот момент в Орле, в своей рекомендации подчеркнул:
«Эрнст Сафонов молод, но, как написал в своём послесловии к книге Э. Сафонова «Дождь в пригоршнях» один из старейших наших мастеров рассказа В.Лидин, у Сафонова «свой язык и свои образы и обычно точные и хорошо найденные: он умеет слышать и видеть мир».
Да, Сафонов даровит по языку, по видению жизни, в своих поисках он идёт не от бездумного, облегчённого писательства, а старается проникнуть в глубину и суть сложных жизненных и социальных явлений. Тому пример все его рассказы и повесть «Деревенская история».
Стремление разобраться в сложнейших человеческих отношениях, постановка живых морально-этических и социальных проблем, лучше всего говорит о том, что Э. Сафонов на верном пути – он смел, упрям в своих поисках, трудолюбив, и сделает в литературе много доброго.
21/XII-65»
Сосед по Обнинску Анатолий Ткаченко сообщил:
«Эрнста Сафонова я знаю недавно, но с интересом слежу за тем, что он пишет и печатает. Прочёл повесть «Деревенская история» в журнале «Москва», и вот вышла его первая книга «Дождь в пригоршнях». Книга мне понравилась, больше того – я считаю её талантливой. В ней есть то знание жизни, которое даётся не простым житейским опытом, а опытом художественного постижения действительности. Повесть и рассказы написаны плотно, хорошим русским языком, читаются как одно, психологически острое произведение о людях деревни в наши дни.
Эрнст Сафонов – автор одарённый, с чуткой, беспокойной гражданской совестью, с добрым желанием серьёзно и много работать в литературе. Нравится мне в нём и такое немаловажное качество: он весь устремлён вперёд, и написанное вчера его не удовлетворяет сегодня. Он чувствует, что может писать лучше, и будет писать лучше.
30/XII-65».
Очень важный вывод сделал и Николай Воронов, у которого, кстати, в тот момент наметился весьма перспективный роман с журналом Твардовского «Новый мир».
«Проза Э. Сафонова, – заметил он, – живописна, оснащена выразительными народными ритмами и конструкциями. Как и всякий новый самобытный писатель, он вводит в оборот литературного языка яркие речевые выражения, что особенно ценно на фоне стилистического сухостоя некоторых молодых литераторов, письмо которых смахивает на перевод с иностранного».
По просьбе приёмной комиссии рукописи Сафонова отрецензировали поэт Людмила Татьяничева и критики Михаил Лобанов и Даниил Романенко.
«Сафонова, – сообщил Лобанов, – я узнал года три тому назад. Это человек, который пишет о деревне, даже не в описательном, очерковом плане, а с гражданского понимания, что жизнь колхозов не сельскохозяйственная проблема, а большая проблема деревни, неотделимая от проблемы всего народного понимания, гражданской проблемы».
Работу в обнинской газете Сафонов оставил весной 1965 года. А уже через год земляки уговорили молодого автора вернуться в Рязань. Добавлю: старший брат Эрнста в тот 66-й год закончил Литинститут и получил от Анатолий Никонова предложение возглавить отдел публицистики в журнале «Молодая гвардия». Правда, вскоре Никонов разочаровался в своём выдвиженце, и Валентин вынужден был вернуться на свою родину – в Рязань.
В декабре 1966 года Эрнст Сафонов был избран руководителем Рязанской писательской организации. Как говорили, идея исходила от Василия Матушкина.
«Он таки [Матушкин. – В.О.], – вспоминал Илья Кашафутдинов, – уговорил Эрнста ехать в родную Рязань «княжить». Я помнил Матушкина по жалобе в рязанскую газету, написанную в соавторстве с Солженицыным: на гаражное хозяйство, мешавшее им работать.
Эрик складывал чемоданы. Он уезжал, не догадываясь, чем обернётся должность ответственного секретаря писательской организации. Рязанщина для него была воистину отчим краем, и на своей земле он был добрым князем. Партийная орда не простила ему силы обаяния. Не простила Солженицына. Рязанские патриоты, может быть, видели в нём послушного «заединщика», а поошиблись» («Лит.Россия». 2001. 5 октября).
Осенью 1969 года власть потребовала от Сафонова, возглавлявшего тогда Рязанскую писательскую организацию, исключить Солженицына. Но писатель отказался участвовать в этой постыдной акции. Уже 14 октября 1989 года он вспоминал:
«Своё несогласие проводить собрание по исключению А.И. Солженицына из Союза писателей после короткой беседы со мной «на самом верху» я выразил 31 октября 1969 года на заседании рабочего секретариата СП РСФСР, которое проводил Леонид Соболев в присутствии инструктора ЦК КПСС Жильцовой и на котором «уговаривали» меня в течение четырёх часов (Л.Соболев: «Вы-то молоды, а вот как мне, старику…». Жильцова: «В конечном счёте вопрос решён, независимо от того, как вы лично или даже вся ваша организация поступит…»).
Причём, ради истины уточню, что в своей тогдашней позиции я исходил не из «идейных» соображений – просто не желал быть «стрелочником», не желал выступать в навязываемом мне качестве «застрельщика», «инициатора». Ведь всё то, что было в ту пору, незадолго, связано с именем Солженицына – его триумфальный приём в Союз писателей, обсуждение его произведений, выдвижение на Ленинскую премию и т.д., проводилось в Москве, нас, рязанцев, даже не считали нужным ставить о чём-либо в известность. Более того, на мои любопытствующие запросы в правление СП РСФСР я получал один и тот же ответ: «Это не вашего уровня заботы…». Спрашивается: почему же именно нам, не знакомым с тонкостями «дела», с зарубежными печатными выступлениями и прочими работами Солженицына, решили вменить столь сомнительную роль-обязанность? Лично я на неё пойти не мог – это было бы против совести.
В больнице, куда был отвезён с острым приступом, меня, можно догадаться, тоже не оставили в покое: приехал в палату заведующий отделом пропаганды и агитации обкома партии – с настоятельным требованием письменно подтвердить моё «согласие». Ему я повторил то же самое, что говорил раньше другим официальным, назову так, лицам. И был я тут же «заблокирован»: в то время, как готовилось и проводилось собрание, ко мне не был допущен ни один из членов писательской организации, не дали возможности навестить меня изъявившему на то желание секретарю СП РСФСР Ф.Н. Таурину (знаю с его слов), «Тяжело болен», – и весь ответ.
Меня же настраивало на определённые мысли такое вот «несоответствие»: в разговорах со мной подчёркивалось, что собрание должно быть в декабре, а может, и после Нового года. А оно вдруг – в пожарном порядке – было назначено в самый канун Октябрьского праздника, когда на улицах развешивались красные флаги, печатались в газетах рапорты и приветствия, – 4 ноября. Как бы даже совсем не ко времени… Не потому ли, что один из областной организации, её руководитель, который уже являлся «тормозом» в намеченной акции, оказался в больнице, то есть устранённым? Но это – лишь моё предположение».
Собрание рязанских писателей состоялось 4 ноября 1969 года. Почти все литераторы высказались за исключение Солженицына из Союза писателей. Как потом выяснилось, Солженицын всё подробно зафиксировал. В его записях сохранилось и выступление Евгения Маркина.
«Мне, – говорил Маркин, – труднее всего говорить, труднее всех. Глядя правде в глаза – речь идёт о пребывании Александра Исаевича в нашей организации. Я не был ещё членом Союза в то время, когда вы его принимали. Я нахожусь в угнетённом состоянии вот почему: небывалые колебания маятника из одной амплитуды в другую. Я работал сотрудником «Литература и жизнь» в то время, когда раздавались СОЛЖЕНИЦЫНУ небывалые похвалы. С тех пор наоборот: ни о ком я не слышал таких резких мнений, как о СОЛЖЕНИЦЫНЕ. Такие крайности потом сказываются на совести людей, принимающих решение. Вспомним, как поносили ЕСЕНИНА, а потом стали превозносить, а кое-кто теперь опять хотел бы утопить. Вспомним резкие суждения после 1946 года. Разобраться мне в этом сейчас труднее всех. Если СОЛЖЕНИЦЫНА исключат, потом примут, опять исключат, опять примут – я не хочу в этом участвовать. Где тогда найдут себе второй аппендикс те, кто ушли от обсуждения сегодня? А у нас в организации есть большие язвы: членам Союза не дают квартир. Нашей Рязанской писательской организацией два года командовал проходимец Иван АБРАМОВ, который даже не был членом Союза, он вешал на нас политические ярлыки. А с Анатолием КУЗНЕЦОВЫМ я вместе учился в Литинституте, интуиция нас не обманывает, мы его не любили за то, что ханжа. На мой взгляд, статьи устава Союза можно толковать двойственно, это палка о двух концах. Но, конечно, хочется спросить Александра Исаевича, почему он не принимал участия в общественной жизни. Почему по поводу той шумихи, что подняла вокруг его имени иностранная пресса, он не выступил в нашей печати, не рассказал об этом нам? Почему Александр Исаевич не постарался правильно разъяснить и популяризировать свою позицию? Его новых произведений я не читал. Моё мнение о пребывании Александра Исаевича в Союзе писателей: к Рязанской писательской организации он не принадлежал. Я полностью согласен с большинством писательской организации».
Что здесь важно отметить? Маркин, когда выступал, недвусмысленно дал понять, что он осуждал не только Солженицына, но и Сафонова. Напомню слова Маркина: «Где тогда найдут себе второй аппендикс те, кто ушли от обсуждения сегодня?»
На этом травля не закончилась.
«После было многое, – вспоминал в 1989 году Сафонов, – изнурительные вызовы в разные кабинеты; проработочные собрания; всевозможные провокации; затеянный городскими властями подловатый фарс – с объявлением квартиры, в которой я жил, «ведомственной», дабы вышвырнуть меня и жену с маленькими детьми на улицу, без права иногороднего обмена этой жилплощади… и т. п.».
Руководство Рязанского обкома партии дало команду примерно наказать Сафонова по партийной линии. Однако редакция газеты «Приокская правда», в которой писатель состоял на партучёте, попыталось проштрафившегося литератора выгородить.
«Лишь на третьем – по очерёдности – собрании записали выговор с занесением в учётную карточку с формулировкой (привожу по памяти) «за неучастие в исключении Солженицына из Союза писателей». Этот выговор на заседании бюро райкома партии обрёл «железные» очертания: «За идейную шаткость, пассивность и колебания при решении острых политических вопросов». Почему «вопросов» – даже для меня осталось загадкой: вопрос-то был один. Наверно, для того так обозначили умные люди, чтоб навсегда числился я в неисправимо-безнадёжных…
Травля шла тихая, но по крупному счёту, в тишине высоких стен, в которых тогда безудержная помпезность брежневщины сочеталась с тайным волевым подавлением любого «непокорства»; а применительно ко мне, как отвлекающее, на уровне расхожей – для обывателей – «байки» (вот, мол, как легко «отвертелся»!), и была ещё выпущена из тёмных служебных подворотен «больничная версия», которую я сам для себя – применительно к опыту русской истории – обозначил старинным термином: «полицейская ложь».
Далее – а что далее? Нетипичный, скорее всего, в партийной практике случай: упомянутый выше тяжёлый выговор («за идейную шаткость…»), поскольку я не каялся, не ходил «по инстанциям» с поклоном, нигде никогда ни устно и ни печатно, несмотря на «доброжелательные» подсказки, не восславил «великого продолжателя», – пришлось мне носить ровно десять лет».
После рязанской истории Сафонов с огромным трудом перебрался в подмосковную Электросталь. В Москву же его очень долго не пускали. Только в 1983 году ему разрешили вести свой семинар на Высших литкурсах.
Сильно зажимали в ту пору и старшего брата Эрнста – Валентина. После истории с Солженицыным Валентина выжили из рязанской областной газеты «Приокская правда». Смилостивилось местное начальство лишь в 1979 году, разрешив рязанским литераторам избрать Валентина руководителем региональной писательской организации. А Эрнста Сафонова власть окончательно простила только в начале горбачёвской перестройки. Кстати, в 1986 году Эрнст был награждён орденом «Знак Почёта».
Позже оппоненты попытались приписать Сафонову травлю Евгения Маркина. Так, осенью 2015 года в Фейсбуке Геннадий Красухин поместил вот такую запись:
«Каждый вторник в конце 80-х – начале 90-х я встречал Эрнста Ивановича Сафонова в Литературном институте. Мы с Юрием Кузнецовым вели на Высших Литературных курсах поэзию, а Сафонов – уж не помню с кем – прозу. Совпадали и день недели и часы занятий.
Эрнст Иванович приносил заведующей учебной части курсов новую только что вышедшую «ЛитРоссию», благо возглавлял её с 1989 года, когда Союз писателей РСФСР после своего скандала с Михаилом Макаровичем Колосовым сумел убрать его с поста главного редактора.
Колосов стал неугоден из-за того, что не был злобен, не готов был рвать зубами глотки литературных противников, а фактический руководитель Союза РСФСР Бондарев мечтал о непримиримом и твёрдокаменно-убеждённом главном редакторе органа своего союза.
Колосов, человек мягкий, успел напечатать в «ЛитРоссии» открытое письмо Бондареву, но тут же был снят. А на его место был назначен бывший ответственный секретарь рязанской писательской организации Эрнст Сафонов.
Сперва в этом усмотрели некую оппозицию перестройке. Известно ведь, что в Рязанской организации состоял в Союзе Солженицын. И что именно с неё началось исключение Александра Исаевича из Союза. Проводил собрание рязанцев секретарь СП РСФСР Франц Таурин. Поначалу на собрании гладко не было: поэт Евгений Маркин потребовал веских причин, по которым он должен голосовать за исключение. Что там ему сказал Таурин, не помню (стенограмма была в самиздате). Но все проголосовали за исключение. А вышестоящие инстанции уложились с этим в неделю.
А возглавлял в то время писательскую организацию, напомним, Сафонов.
А потом Маркин возьми и раскайся! Напечатал в «Новом мире» (1971. № 10) такое стихотворение:
По ночам, когда всё резче,
всё контрастней свет и мгла,
бродит женщина у речки
за околицей села.
Где-то гавкают собаки,
замер катер на бегу,
да мерцает белый бакен
там, на дальнем берегу.
Там, в избе на курьих ножках,
над пустыней зыбких вод,
нелюдимо, в одиночку
тихий бакенщик живёт.
У него здоровье слабо:
что поделаешь – бобыль!
У него дурная слава –
то ли сплетня, то ли быль.
Говорят, что он – бездельник.
Говорят, что он – того…
Говорят, что куча денег
есть в загашне у него.
В будний день, не тронув чарки,
заиграет песни вдруг…
И клюют седые чайки
у него, у чёрта, с рук!
Что ж глядишь туда, беглянка?
Видно, знаешь только ты,
как нелепа эта лямка,
как глаза его чисты,
каково по зыбким водам
у признанья не в чести
ставить вешки пароходам
об опасности в пути!
Ведь не зря ему, свисая
с проходящего борта,
машет вслед:
– Салют, Исаич! –
незнакомая братва…
По поводу этого стихотворения я слушал в то время передачу Виктора Франка на Радио «Свобода». Он высоко оценил поступок Маркина, напомнил евангельскую притчу о Христе, который обратился к блуднице: «Иди и больше не греши!», сказал, что Маркин словно олицетворяет эту блудницу, услышавшую Бога.
Много разговоров было об этом стихотворении и у нас в «Литературке» и вообще в литературной и окололитературной среде.
А потом стало известно, что уже в декабре 1971-го Маркина исключают из Союза, якобы, за потерю билета и антиобщественное поведение.
В «Телёнке» Солженицын напишет об этом: «Он умудрился протащить в «Новый мир» стихотворение о бакенщике «Исаиче», которого очень уважают на большой реке, он всегда знает путь, – то-то скандалу было потом, когда догадались (!) и исключили-таки бедного Женю из СП».
Но его не только исключили из союза писателей. Его посадили в тюрьму в сентябре 1973 года. Освободили через полтора года. Умер он в 1979-м на 42-м году жизни.
Позже в перестройку в касимовском селе (Рязанщина), откуда родом Маркин, появились «Праздники поэзии Евгения Маркина», а через некоторое время и в Касимове – молодёжный фестиваль «Маркинская осень». Одна из улиц этого городка стала улицей Евгения Маркина.
Вот всё, что было до поры до времени известно, о заседании рязанских писателей и о том, кто после того позорного заседания стал героем.
Но Союз писателей РСФСР распространил уже глубоко в перестройку информацию, что был, оказывается, ещё один герой, открыто не захотевший проголосовать за исключение Солженицына. И что героя звали Эрнстом Ивановичем Сафоновым.
Оказывается, перед самым исключением он договорился со знакомым врачом в больнице и лёг к нему на операцию аппендицита.
Я и сейчас в иных статьях о Сафонове в Интернете встречаю, что он отказался исключать Солженицына из Союза.
Но в таком случае как же его оставили в секретарях, когда он из больницы вышел? Как он сумел не потерять доверия Бондарева и других членов российского секретариата? Ведь о нём в то время никто ничего не говорил.
А потому что нечего было говорить. Может, он и слукавил, вырезав аппендицит, но Маркина из Союза пришлось исключать именно ему. А ведь знал Сафонов, за что на самом деле преследуют Маркина.
И, конечно, ненавидел своего бесстрашного бывшего коллегу. Это обнаружилось по той совершенно оголтелой просоветской, прокоммунистической политике, которую проводил Сафонов на посту главного, заступив на него в 1989 году и до самой своей смерти (умер 26 октября [неправда: 23 октября. – В.О.] 1994 года; родился 11 апреля 1938-го). Такого преданного Бондареву и компании цепного пса они уже в «ЛитРоссии» никогда больше не имели».
Но Красухин всё перепутал. Когда Маркина исключали из Союза писателей, Сафонова уже не было в Рязани (он вынужден был перебраться в Электросталь). Об отношениях же писателя с Бондаревым скажу чуть позже.
28 февраля 1989 года Союз писателей России утвердил Эрнста Сафонова редактором еженедельника «Литературная Россия».
«Эрнст Иванович, – вспоминал Юрий Лощиц, – завёл первую за всю историю советской власти газету национально-патриотического склада. Первым стал печатать выступления священников, создал Фонд возрождения Храма Христа Спасителя, стал печатать статьи Константина Победоносцева, Ивана Ильина, реабилитировал Столыпина, адмирала Врангеля, выпустил приложение «Русский зарубеж» о судьбе отечественной эмиграции. Поднял славянскую тему. У него в газете печатались авторы из Болгарии, Польши, Словакии, Сербии и т.д.
Эрнст Иванович предоставил площадь «Литературной России» авторам самой разной идейной ориентации. На её страницах соседствовали лидер КПРФ Геннадий Зюганов и будущий игумен Сретенского монастыря Тихон (Георгий Шевкунов), астролог Сергей Кургинян и философ Эдуард Володин.
Эрнст Иванович никогда не говорил о себе как патриоте, но был таким по сути».
А добивал Сафонова как раз Юрий Бондарев. Когда Бондарев в 89-м году давал своё согласие на назначение Сафонова, он был уверен, что писатель станет выполнять любой его чих. Но Сафонов не согласился играть роль послушной марионетки. Позже Бондареву не понравилось, что Сафонов стал много печатать в газете материалов, которые, по сути, пропагандировали не красные, а белые идеи. Однажды он устроил главреду «ЛР» за это выволочку на секретариате Союза писателей России. С Сафоновым, не ожидавшим от Бондарева ударов, прямо на секретариате случился сердечный приступ. Но Бондарева это не тронуло. Он уже вовсю искал себе новых союзников.
Добавлю: работу в газете Сафонов сочетал с преподавательской деятельностью. Одна из его студенток – Ольга Шевчук рассказывала:
«Наш творческий учитель или мастер, как принято называть в Литературном институте, Эрнст Иванович Сафонов, блистал великолепной одеждой: дорогой, хорошего покроя костюм «с иголочки», на котором не было ни единой морщинки или соринки, фирменный галстук, тщательно подобранная рубашка. Модные кожаные туфли, наверняка, приобретённые за рубежом. Неизменная короткая стрижка, аккуратно подбритые усики. Бородка закоренелого интеллигента, дорогие очки. Эрнст Иванович был среднего роста, и некоторая полнота придавала его облику особый шарм. «Представительный мужчина!» – сразу оценила Маша Бушуева, поэтесса сибирских кровей, раньше всех узнавшая, что он – вдовец.
Да! Эрнст Иванович следил за своей внешностью, до конца своих дней демонстрируя редкостную элегантность и безупречный вкус. Кроме семинара на ВЛК, у него была и другая работа: член Союза писателей и Союза журналистов, он возглавлял газету «Литературная Россия» (Воспоминания о Литературном институте. Кн. 3. М., 2010. С. 146).
По словам Шевчук, на семинарах Эрнст Иванович говорил «больше о политике, проводящейся в стране, о своих командировках по разным городам, сельской местности и заграницу».
В 1994 году болгарское агентство «Русия днес» выпустило сборник боснийских рассказов Сафонова «Мой дом среди войны». Он оказался последней прижизненной книгой писателя.
Умер Сафонов 23 октября 1994 года в подмосковном Внукове. Как писал в справочнике «Святая Русь. Большая Энциклопедия Русского Народа. Русская литература» (М., 2004) Олег Платонов: «смерть Сафонова явилась следствием не до конца выясненных обстоятельств. Целую ночь писатель пролежал у входа в свою дачу без оказания помощи. А утром, когда его нашли, уже ничего нельзя было изменить».
По литературной Москве тогда ходили и самые разные слухи. А что произошло в действительности? Бывшая студентка писателя Ольга Шевчук рассказывала:
«Тяжёлые, шаркающие шаги Леонида Шорохова я угадала сразу. Прислушалась, приостановив печатание на машинке. Неужели ко мне? Шаги были нервные, торопливые. И таким же нервным был стук в дверь.
– Слышала новость?
– Что случилось?
– Сафонов умер!
– Эрнст Иванович?!
– Ага.
Неужели убили?! Ведь Эрнст Иванович не раз говорил, что ему угрожали за смелые публикации в газете.
– Надо же, как не повезло! – запричитал Шорохов.
Я подумала, что это относится к нашему мастеру, но, оказалось, Леонид был озабочен своими делами.
– А я ему как раз накануне рассказ свой дал для газеты. Обещал, что напечатает. А теперь, считай, всё пропало. Кто ж без него печатать будет?
Я почти не слушала Леонида. В голове пульсировала боль. Эрнста Ивановича больше нет! И никогда не будет! А ведь он был моложе моего мужа, сколько бы мог ещё написать! Боже мой! Какая утрата!
– Погоди, Лёня. Что случилось с Сафоновым?
Я спрашивала, а язык будто окаменел, не хотел выговаривать страшные слова. Нет, это нелепая ошибка. Он не мог умереть! Не мог!
Шорохов округлил глаза, в них прорезалось сомнение.
– Вообще-то в редакции сказали, что он сам умер.
Сам?! Да ведь могут скрыть истинную причину смерти! Утаить даже от родных и близких!
По-видимому, моя реакция на происшедшее подействовала на Шорохова: голос у него сделался неуверенным.
– Говорят, Эрнст Иванович собрался утром ехать на работу, но почувствовал себя неважно. Водитель некоторое время ждал его на улице, в машине, а потом поднялся к нему в комнату. Смотрит, а тот уже мёртвый лежит. Даже лекарство не успел принять.
Сафонов жил неподалёку от столицы, в обветшалом под перестроечными ливнями доме творчества, оставив московскую квартиру детям. В этом заброшенном писательском «курятнике», конечно же, никаких врачей не водилось, до ближайшей больницы или поликлиники нужно было ехать и ехать. Никакой охраны, никакой помощи. Если бы недруги захотели его достать, то легко бы это сделали. Мне не верилось, что Эрнста Ивановича подвело сердце: это был сильный человек, и слишком многое он ещё хотел и мог сделать.
– Завтра похороны, – закончил Шорохов и умолк в ожидании новых вопросов.
На проводы Эрнста Ивановича пошли все, кто его знал и считал своим долгом проводить в последний путь.
По просьбе заведующей учебной частью курсов Нины Аверьяновны Малюковой я купила возле метро цветы, закоченевшие, будто скорбящие, гвоздики. Мы раздали их слушателям BJIK, чтобы они положили цветы к ногам мастера. Траурный зал был полон. Никогда не забуду посеревшие, вытянутые лица сотрудников редакции «Литературная Россия». Я вглядывалась в них в поисках ответов на вопросы, которые меня мучили. Сотрудники отводили глаза в сторону, я чувствовала смятение в их душах, даже вину. И уж точно – страх.
Возможно, они боялись грядущих перемен, ведь деньги на содержание штата исправно добывал сам Эрнст Иванович. Или что-то знали, или так же, как я, догадывались об истинной причине смерти главного редактора. Почти вся литературная команда стояла на ступеньках, не входя в крематорий, словно опасаясь встречи с Сафоновым. Приметила я и безликих людей в штатском, которые «рентгенили» всех пришедших на церемонию.
Нина Аверьяновна пугливо шепнула мне на ухо:
– Дочь Сафонова, – я увидела молодую женщину в чёрном траурном одеянии. – Говорят, она поссорилась с сотрудниками редакции, не может простить им смерти отца.
Странные слова! Как раз подтверждающие мои дурные предчувствия… Значит, всё-таки что-то было…
– И потом, – продолжала Нина Аверьяновна, – если водитель знал, что Сафонову плохо, почему не вызвал «скорую»? Почему сам не отвёз его в больницу?
Эрнст Иванович лежал перед нами настолько живой, что не верилось, будто мы видим его в последний раз. Казалось, он собрался на праздник: тщательно выбрит, подстрижен, усики в струнку. Уголки воротничка ультрамодной рубашки удерживала дорогая, изысканная заколка. Исключительно красивый, нарядный костюм…
Работники крематория постарались придать своему клиенту такой пугающе свежий вид, столь нелепый на смертном одре, что мёртвым выглядел не он, мёртвыми казались те, кто стояли вокруг гроба, особенно бывшие соратники Сафонова. Живые мертвецы в помятой одежде, с помятыми душами.
– Эрнст Иванович, миленький! – заголосила в тишине Нина Аверьяновна, склонившись над покойным, положила гвоздичку к его неподвижным рукам, всхлипнув, залилась слезами.
Она знала Сафонова очень давно, в те восторженные годы, когда он и его жена Ляля, яркая и самолюбивая армянка, были студентами Литинститута. Весёлая, жизнерадостная, гостеприимная пара. Талантливая молодёжь! Но Ляли уже давно не было в живых, а теперь и муж уходил к ней, не успев довершить земные дела.
– Как же так?! Эрнст Иванович? – вопрошала Нина Аверьяновна и не получала ответа.
Её оттеснили другие женщины и мужчины, которые тоже хотели проститься с Сафоновым. В зале сделалось тесно и душно. Зазвучали прощальные речи, сплошным потоком текли и текли венки. Рыдания заглушила заунывная музыка.
Я вглядывалась в застывшие черты мастера и не находила в них тревоги, не видела того обидчивого выражения, которое было на посмертной фотографии Сергея Есенина. Лицо Эрнста Ивановича не выражало ничего. Ничего, кроме загадочного молчания. Будто он хотел что-то сказать, но не успел и вынужденно унёс с собой.
Музыка взлетела на высокой ноте, крышки пола, тягостно вздрогнув, раздались в стороны, обнажив зияющий провал. И в этот провал стал медленно опускаться гроб с телом. Вслед ему летели и летели красные, как раскалённые головешки, цветы. Но ещё более страшное пламя ждало его внизу» (Воспоминания о Литературном институте. Кн. 3. М., 2010. С. 156–158).
Узнав о смерти Сафонова, Валентин Распутин написал:
«Никакого сомнения: он ушёл из жизни, надорвавшись за делом, которому отдал все последние годы и силы, сохраняя для читателей, для России и литературы «Литературную Россию». Гибельное это занятие – вести в наше время патриотическое издание. Всё уже круг сотрудников, не выдерживающих нищенской зарплаты, всё тесней удавка задолженности за право выхода, всё чаще в «бесцензурных» условиях вызовы в прокуратуру и угрозы о закрытии – и после каждого номера, рождающегося в неимоверных мучениях, трещина на сердце главного редактора. Случалось, как в октябре 93-го, что «Литературная Россия» оставалась в одиночестве из числа оппозиционных газет, – и всё-таки, не теряя ни слова правды, выходила, всё-таки говорила…
Мы не могли не замечать, как измотан, физически и психически изнурён Эрнст Иванович, как сквозь добрый и мягкий свет его глаз выглядывает боль. С одной стороны, с «казённой» – окрики, преследования, безжалостность «свободного» рынка и «свободного» общества, с другой – там, где должны быть соратники и друзья, читатели и почитатели газеты и откуда следовало ожидать поддержку, – безотзывность и какое-то уж очень спокойное, почти каменное сочувствие. Делает своё дело газета – и хорошо, что делает, ей и положено его делать, а что за этим «положено», нас интересовало мало. Казалось, что столь крепкий, крестьянского рода, мудрый, талантливый, добрый, светлый человек, каким был Эрнст Иванович, выдержит и не такое. Но слишком велики становились нагрузки. Не выдержал. Упал.
Так мы созданы: каждый из нас, прощаясь с кем-либо из близкого круга, прощается и с частью самого себя. Эрнста Сафонова не уважать и не любить было нельзя – и как замечательного писателя, и как мужественного гражданина, и как ценящего дружбу товарища. Но он значил для нас гораздо больше, чем может значить один человек, совместивший в себе недюжинные добродетели и таланты. В нём они сошлись не в «собрание», а в деятельное и могучее служение, и это невольно заставляло смотреть на него не просто как на «лицо», выполняющего «роль», а как на образ, коими может спастись Россия. Должно быть, не один из нас, зная и наблюдая Эрнста Ивановича, думал с надеждой: разграблена и запутана Россия, тяжко болен русский человек, но вот есть Сафонов, есть другие… стыдно отдаваться отчаянию. Поэтому не только тяжестью тяжела для нас эта потеря, не только гнётом боли, но и какой-то душевной надломленностью, из которой, как из раны, сочится и плачет любовь ко всему, чем он жил» («Лит.Россия». 1994. 28 октября).
Вячеслав ОГРЫЗКО
Уважаемая редакция, воспоминания О.Шевчук, которая ни биографий людей, о которых пишет, ни их творчества не знает, а главное, опускает всех на свой обывательский уровень, еще менее достоверны, чем вспоминания Н. Красухина.