ВОСЕМЬ С ПОЛОВИНОЙ ПЕСЦОВЫХ ШКУРОК

№ 2006 / 36, 23.02.2015

К роману Семёна Курилова «Ханидо и Халерха» я приступал с определённой целью. А именно ответить на вопрос: что может заинтересовать в этом романе современного читателя-неюкагира? Кроме, конечно, собственно этнографических деталей, имеющих отношение к бытовым и ритуальным практикам, в изображении которых художественное произведение – при всей непосредственности работы с «сырой фактурой» – неизбежно уступает этнографическому труду?
В первую очередь от любого литературного произведения можно ждать чисто художественной ценности. В этом отношении литературы малочисленных народов Севера заведомо интересны в двух отношениях. Сам набор используемых людьми Севера имён существительных – нарицательных – сильно ограничен и узкоспециален. С чем северянин сравнит состояние человека, погружённого в свои мысли в продолжение долгого путешествия? «В пути главный груз в голове. У Куриля голова была набита мыслями круто и до отказа… У Потончи в голове было так же, как в его новом кисете, – в крепко перевязанном кисете болтались камешки золота, а в голове болтались золотые мысли о лучших днях. Голова Пурамы больше всего походила на пустой, со всех сторон зашитый мешок; он мог бы наполнить его очень быстро, но для этого следовало распороть шов. А пороть не хотелось…» А с кем сравнить завравшегося лжеца? «Несчастный сказитель сразу стал похож на мокрую сову, которая вдруг поняла, что дождь никогда не кончится»…
Сами условия жизни понуждают северян к сугубо прагматическому отношению к жизни – ибо здесь это вопрос выживания. Можно было априори ожидать – и это ожидание сбывается, – что главным содержанием романа будет остропсихологическая драма: конфликт человека и природы и столкновение на этом фоне человеческих интересов. Как следствие, лирическое содержание романа жёстко подчинено психологическому. Семён Курилов устами своей героини Халерхи сетует на ограниченность эстетического восприятия северян и приводит в качестве примера отношение к цветам. Ламуты (эвены) ценят и понимают красоту цветов, чукчи же их топчут, а юкагиры… жуют.
Действие романа развивается на протяжении более чем двадцатилетнего срока – с конца XIX века до 1915 года. Мы видим колымскую тундру близ озёр Большое и Малое Улуро, в которой юкагирский тордох, припорошенный снежной пыльцой, соседствует с чукотской ярангой, а их обитатели живут в мирной чересполосице: юкагиры (по переписи 1897 года – 754 человека), чукчи, якуты, ламуты, люди, уже не знающие своего рода-племени…
Главное событие этого периода – принятие юкагирами православия. Ханидо и Халерха (по-юкагирски Орлёнок и Чайка), вопреки названию романа, не являются главными действующими лицами. Мы видим их лишь в эпизодах, отмечающих процесс их взросления, и даже не узнаем – поженятся ли они или нет. Главные действующие лица романа – это юкагирский голова Афанасий Ильич Курилов (Куриль) и самые колоритные герои романа – шаманы: якут Токио, чукчи Мельгайвач и Кака, юкагиры Сайрэ и Тачана. Уже на первых страницах романа Куриль вынашивает замыслы искоренить шаманство. На последних страницах – происходит «крещение тундры». На этом фоне протекает жизнь маленьких Ханидо и Халерхи, сироты Пайпэткэ, мужественного шурина Куриля – Пурамы, богачей, купцов и простых пастухов. Вот в общем-то и всё…
Вернёмся к вопросу, поставленному в самом начале: что может заинтересовать в романе замечательного юкагирского писателя читателя-неюкагира, кроме обильных этнографических деталей и несомненных художественных достоинств?
Во-первых, жизнь северных народов высвечивает самые фундаментальные, доцивилизационные основы человека, «антропологические константы». Юкагиры, какими мы их застаём в романе, могут служить примером «естественной общины», по определению Фердинанда Тенниса, – естественным образом сложившегося этноса, лишённого государственности. Мы видим общечеловеческую фазу, сохранившуюся в исключительных условиях Севера, и отмечаем, что люди на всех фазах антропосоциогенеза сохраняют одинаковые родовые черты. Замечательна сцена состязания женщин в беге на ярмарке под Нижнеколымском за коробку иголок, вылившаяся в потасовку: «Вторая оттолкнула в сторону самую первую. Та чуть не упала, а когда поняла, что случилось, – бросилась из последних сил за обидчицей, догнала её, схватила за волосы. Моментально дерущихся опередили другие, но и среди них завязалась схватка. Раздались крики, кто-то отлетел в сторону и плюхнулся в снег, кто-то попытался обежать стороной дерущихся, но завяз по пояс в сугробе над ямой…» А кто не наблюдал хоть раз посадку в переполненный автобус или поезд?.. Не менее универсально описание капиталистического ограбления тундры, суть которого резюмировал философ Юрий Бородай: «Все древние завоеватели сами, лично орудовали мечом и кнутом под аморальным лозунгом «Отдай!» – прямое ограбление покорённых. Занятие не шибко прибыльное и надежное – руки устают. В отличие от примитивно-варварского грабежа, капиталистическая экспансия осуществляется под благородным лозунгом «Возьми!» Брать можно, разумеется, за соответствующий эквивалент…» Воплощением капиталистического грабежа в романе выступает американский купец Томпсон – объект зависти и безуспешного подражания якутских купцов…
Во-вторых, знакомство с культурами Севера, высвечивая «антропологические константы», устанавливает тем самым и пределы «вариабельности» культур, границы уникальности каждой из них, способствует не только стереоскопичности восприятия чужих культур, но собственной культурной рефлексии. Семён Курилов неспроста подчёркивает «комплекс неполноценности» малочисленных юкагиров к нарядным, более «цивилизованным» и развитым ламутам (эвенам) и взявшим под свой контроль почти всю торговлю в тундре якутам. Без сентиментальности описывает жестокий юкагирский обычай: на могиле умершего забивать кнутами до смерти оленя, чтобы в загробном мире он резвее нёс своего хозяина… Разве что по отношению к чукчам Семён Курилов допускает нотки снисходительного превосходства – уж слишком чудовищны их обычаи даже по юкагирским меркам. Речь идёт об обычаях, освещённых тысячелетней практикой выживания, но вызывающих у человека православной культуры рефлекс отвращения: удушение стариков арканами, запрет на умывание и вытирание пота, многожёнство, пресловутое чукотское гостеприимство, включавшее предложение не только крова и еды, но и… жены.
В-третьих, узнавая о жизни в условиях Севера, мы больше узнаём о своих собственных физических возможностях. Жизнь в тундре – это практическая «антропомаксимология» (В.Кузнецов). Юкагиры поразительно приспособились к своей «экологической нише», в которой любой пустяковый недогляд может обернуться смертью, а залогами выживания являются унаследованное терпение и неисчерпаемый оптимизм.
В-четвёртых, ритуальные практики сибирских шаманов всегда вызывали особый интерес. В Америке увлечение учениями индейских шаманов – всевозможными мистериями «вигвамов» – достигло своего бума в середине 1980-х, в России этот процесс только начинается. Идеализация шаманства настораживает не меньше, чем скептически-пасквилянтское к нему отношение. Тем более интересна вдумчивая, сдержанно-отрицательная оценка деятельности шаманов юкагирским писателем. С одной стороны, он понимает, что единственный критерий истинности в тундре – практическая полезность. Она-то и позволяет существовать шаманам с их поразительной способностью манипулировать целительным «я-не-знаю-что». Во все времена было легче поставить человека на ноги, чем поставить ему диагноз. С другой стороны, писателю очевидно, что одна из причин неискоренимости веры в «келе» (духов) в том, что они представляют собой материализацию собственных злых умыслов верующего, а значит, победить шаманство можно только изнутри…
Наконец, в-пятых, неисчерпаемо значение Севера как метафоры всей нашей жизни. В постмодернистском ключе, кажется, эту тему попытался развить Егор Радов в романе «Якутия» (М.: Зебра, 2002. – 544 с.) и эссе «Я хочу стать юкагиром» (1994). Суфле снега, лиловое свечение, небо, испещрённое следами оленей, валики снега под нимбом северного сияния, трескучие морозы, когда даже слова кажутся белоснежными, – не из коллективных ли это воспоминаний о мистической прародине и изначальном порядке вещей? Не потому ли так живуча гипотеза о полярном происхождении человечества, что в ней заложена даже если не фактическая, то поэтическая правда?..
Михаил БОЙКО