МНЕ МОЕГО БЕССМЕРТИЯ ДОВОЛЬНО
№ 2006 / 38, 23.02.2015
Когда-то Арсений Тарковский написал вот эти строки:
Предчувствиям не верю
и примет
Я не боюсь. Ни клеветы, ни яда
Я не бегу. На свете смерти нет.
Бессмертны все.
Бессмертно всё. Не надо
Бояться смерти
Когда-то Арсений Тарковский написал вот эти строки:
Предчувствиям не верю
и примет
Я не боюсь. Ни клеветы, ни яда
Я не бегу. На свете смерти нет.
Бессмертны все.
Бессмертно всё. Не надо
Бояться смерти
ни в семнадцать лет,
Ни в семьдесят.
Есть только явь и свет,
Ни тьмы, ни смерти нет
на этом свете.
Мы все уже на берегу
морском,
И я из тех, кто выбирает сети,
Когда идёт бессмертье
косяком.
Поэт действительно верил в то, что его стихам обеспечена долгая жизнь.
Арсений Александрович Тарковский родился 12 (по новому стилю 25) июня 1907 года в Елисаветграде, именуемом теперь Кировоградом. Его отец был известным народовольцем-восьмидесятником, в своё время проходил по делу о покушении на харьковского генерал-губернатора, много лет провёл в туруханской ссылке.
Начальное образование будущий поэт получил в частной классической гимназии М.К. Крыжановского. Но сам он любил подчёркивать: «Нас воспитала романтика гражданской войны». Хотя в реальности вся эта романтика для Тарковского закончилась ещё в 1919 году, сразу после гибели от рук бандитов Григорьева старшего брата.
Окончив семилетку, Тарковский перебрался в Москву, где его первые стихи заметил Георгий Шенгели. Позже мастер связал начинающего пиита с редакцией газеты «Гудок». Но хотя «Гудок» весьма охотно печатал за подписью Тараса Подковы его стихотворные фельетоны, прокормиться только за счёт газетных публикаций оказалось практически невозможно. Никаких денег не приносила, естественно, и учёба на Высших государственных литературных курсах при Всероссийском союзе поэтов. На хлеб Тарковский вынужден был зарабатывать в основном на радио. Однако в 1929 году его оттуда с треском уволили. Начальство пошло на поводу у рапповцев, которые усмотрели в радиопьесе Тарковского о Михаиле Ломоносове «Стекло» мотивы мистицизма.
В разное время критики куда только не причисляли Тарковского. Вадим Кожинов, к примеру, считал поэта проводником идей «неоклассиков», которые хотели механически соединить традиционный русских стих с новациями двадцатого века. Возможно, Кожинов в своих выводах исходил из вот этих строк Тарковского:
Где кудри символистов
полупьяных?
Где рослых футуристов
затрапезы?
Где лозунги на липах
и каштанах,
Бандитов сумасшедшие
обрезы?
Однако официальное советское литературоведение утверждало, будто Тарковский принадлежал к поэтам мандельштамовской школы. Учёные мужи, как я понимаю, исходили из двух фактов. Во-первых, в литературных кругах ходили разговоры, будто Тарковский чуть ли не целыми вечерами пропадал у Мандельштама, который всегда с большим удовольствием вчитывался в новые тексты пострадавшего от РАППа молодого стихотворца. Но сам Тарковский мнение критиков не разделял. Если верить «Книге прощаний» Станислава Рассадина (М., 2004), поэт не раз заявлял ему: «Мандельштам сам по себе, я – сам по себе!». Больше того, Рассадин, отталкиваясь от бесед с переводчиком Семёном Липкиным, пришёл во всё той же «Книге прощаний» к выводу, что Тарковский и встречался-то с Мандельштамом всего один раз. Да, в ту единственную встречу Тарковский почитал Мандельштаму свои стихи. И тогда, как рассказывал Липкин Рассадину, художник, «который терпеть не мог своих собственных эпигонов, произнёс памятнейшую фразу:
– Давайте разделим земной шар на две половины. В одной – я; в другой – вы!..» (С.Рассадин. Книга прощаний. М., 2004).
Мне кажется, вокруг отношений Мандельштама и Тарковского действительно до сих пор витает очень много мифов. Реально же то, что после рапповской ругани оригинальные стихи Тарковского почти никто не печатал. И чтобы не умереть от безденежья, в итоге занялся переводами.
В октябре 1940 года одна из переводных книг Тарковского случайно попала Марине Цветаевой. Её переводы Кемине просто восхитили. И она, ещё не видя поэта, решила отправить ему письмо. «Милый тов. Т., – писала Цветаева. – Ваш перевод – прелесть. Что Вы можете – сами? Потому что за другого Вы можете – всё. Найдите (полюбите) – слова у Вас будут. Скоро я Вас позову в гости – вечерком – послушать стихи (мои), из будущей книги».
Встреча двух поэтов произошла у переводчицы Гослитиздата Нины Герасимовны Яковлевой в Телеграфном переулке. Яковлева потом вспоминала: «Они познакомились у меня в доме. Мне хорошо запомнился тот день. Я зачем-то вышла из комнаты. Когда я вернулась, они сидели рядом на диване. По их взволнованным лицам я поняла: так было у Дункан с Есениным. Встретились, взметнулись, метнулись. Поэт к поэту. В народе говорят: любовь с первого взгляда».
Тарковский к тому времени был женат уже во второй раз. Первой его женой была Мария Вишнякова (1907 – 1979). Она в 1926 году приехала из Кинешмы в Москву, где вскоре на литературных курсах встретила Тарковского. Свадьба состоялась в 1928 году. В 1932 году у них родился сын Андрей, а в 1934 году – дочь Мария. Расстался Тарковский с Вишняковой в 1937 году. Второй женой поэта стала Антонина Бохонова (1905 – 1951). Но, естественно, ей новый роман мужа, пусть и с самой Цветаевой, очень даже не понравился.
В это время и с Тарковским, и с Цветаевой очень часто общались известный библиофил Анатолий Тарасенков и его жена Мария Белкина. Позже Белкина утверждала со ссылкой на Яковлеву: «Тарковский – «последний всплеск Марины»; быть может, и так – времени у неё уже оставалось слишком мало… После того, как весной 1941 года на книжном базаре Тарковский не подошёл к Марине Ивановне и она на него рассердилась, то, по заверению Яковлевой, они больше уже не встречались. Но недавно мы разговорились с Арсением, и он сказал, что виделись они с Мариной Ивановной почти до самого её отъезда, и однажды, уже в дни войны, столкнулись на Арбатской площади, и их настигла бомбёжка, и они укрылись в бомбоубежище. Марина Ивановна была в паническом состоянии. Она сидела в бомбоубежище, обхватив руками колени, и, раскачиваясь, повторяла всё одну и ту же фразу: – А он всё идёт и идёт» (М.Белкина. Скрещение судеб. М., 1988).
В октябре 1941 года Тарковского вместе с женой и матерью, как и многих других московских писателей, эвакуировали в Татарию, в Чистополь. Но поэт считал, что его место – на фронте. В своём заявлении, направленном в Союз советских писателей, он писал: «Прошу содействовать мне в назначении в Действующую Армию военным корреспондентом. Основная моя специальность – стихотворный перевод Оригинальное стихотворчество мне также не чуждо. Техникой очерка владею также». Но своей цели ему удалось добиться лишь в декабре 1941 года, когда его назначили корреспондентом газеты 16-й армии «Боевая тревога».
Уже на фронте к Тарковскому пришла идея написать поэму о смекалистом русском воине, которую потом назвал «Хватов из села Солдатова». Через армейскую газету он пропустил более семидесяти стихотворений о Хватове. Возможно, после доработки эта поэма могла бы сравниться с «Василием Тёркиным» Твардовского. Но все планы смешало тяжёлое ранение.
Мне кажется, Тарковский, когда уходил на фронт, предвидел свою судьбу. А может, даже накликал её. Ещё в 1942 году под Сухиничами он написал:
Немецкий автоматчик подстрелит
на дороге,
осколком ли фугаски перешибут
мне ноги,
в живот ли пулю влепит
эсэсовец-мальчишка,
но всё равно мне будет
на этом фронте крышка,
и буду я разутый, без имени и славы,
замёрзшими глазами смотреть
на снег кровавый.
Всё случилось ровно через год. Несколько операций в полевом госпитале ничего не дали. Спасло лишь вмешательство профессора Вишневского, который решился на ампутацию ноги. Позже стихотворец Лаврин записал от Тарковского одну из историй, приключившуюся с поэтом в войну. Она свидетельствовала об опыте внетелесного существования художника. Это случилось с Тарковским в январе 1944 года, после нескольких ампутаций ноги, когда он погибал в госпитале от гангрены. Он и лежал в маленькой тесной палате с очень низким потолком. Лампочка, висевшая над его кроватью, 
выключения не имела, и приходилось вывинчивать её рукой. Однажды, выкручивая лампочку, Тарковский почувствовал, что его душа (сознание) спиралеобразно выскользнула из тела – вывинтилась, подобно лампочке из патрона. Удивлённый, он глянул вниз и увидел своё тело. Оно было совершенно недвижно, как у человека, спящего мертвецким сном. Затем ему почему-то захотелось посмотреть, что делается в соседней палате. Он стал медленно «просачиваться» сквозь стену, но в какой-то момент почувствовал, что ещё немного и он уже никогда не сможет вернуться в своё тело. Это его испугало. Он снова завис над кроватью и каким-то странным усилием скользнул в тело. Как в лодку».
Свою первую книгу «Стихотворения разных лет» Тарковский подготовил к печати в 1945 году. В Союзе писателей даже состоялось под руководством Павла Антокольского обсуждение рукописи. Однако после выхода постановления ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград» издатели страшно испугались. Тут ещё поспешила разгромную внутреннюю рецензию написать Евгения Книпович. В итоге и весь набор несостоявшегося сборника был рассыпан. От депрессии поэта тогда спасло лишь знакомство с Татьяной Алексеевной Озерской (1907 – 1991), которая впоследствии стала его третьей женой.
Следующую попытку издать книгу Тарковскому разрешили сделать лишь в 1962 году. Поэт дал ей название «Перед снегом». Анна Ахматова сразу после прочтения книги написала: «Эти долго ожидавшие своего появления стихи поражают рядом редчайших качеств. Из них самое поразительное то, что слова, которые мы как будто произносим каждую минуту, делаются неузнаваемыми, облечёнными в тайну и рождают неожиданно отзвук в сердце. Этот новый голос в русской поэзии будет звучать долго».
Вообще 1962 год для Тарковского оказался очень удачным. У его сына Андрея вышел очень хороший фильм «Иваново детство».
Однако очень скоро перед поэтом вновь опустили шлагбаум. Скорей всего в опалу поэт попал из-за своей подписи под письмом в защиту А.Синявского и Ю.Даниэля. Но, может, он пострадал из-за того, что, как считал критик Сергей Чупринин, в отличие от других современников «никогда не испытывал потребности запечатлеть в стихах собственную биографию, не был ни летописцем эпохи, ни её яростным оппонентом. Современность, как и личный жизненный опыт, разумеется, присутствует в его стихах, но по большей части на правах яркой детали, выразительного частного случая, становясь всякий раз не более чем поводом к неулыбчиво серьёзным и, как правило, одически торжественным размышлениям о мироздании и времени, взятом в огромном историческом масштабе: от дней Шумера и Ассирии до событий, взращённых утренней газетой» (биографический словарь «Русские писатели 20 века», М., 2000).
Как и в молодости, в 1960 – 1970-е годы Тарковский жил в основном за счёт переводов. Анатолий Найман, в 1969 году путешествовавший вместе с ним и его третьей женой Озерской по Армении, позже в мемуарной книге «Славный конец бесславных поколений» (М., 2003) дал поэту не самую лестную характеристику. Он писал: «Тарковский был настоящий поэт, редкого дарования, и человек красивый, и судьбы драматической, и мыслей необщих. Разговаривать и просто болтать с ним было одно удовольствие, если не обращать внимания на почти тотальную неприязнь к людям. Не то чтобы он только и ждал момента сказать про кого-нибудь что-нибудь плохое, но готовность всегда сидела в засаде. Кого ни упомянешь – бездарность, предатель, провокатор, вор. Главный пунктик был, что все стукачи».
Но я не уверен, можно ли доверять воспоминаниям Наймана. Найман написал, будто Тарковский предложил ему в Армении срочно перевести за хороший гонорар одного литовского поэта, но поставить под этой работой не своё имя, а подпись Тарковского. Ссылаясь на свои разговоры с Марией Петровых, Найман уверял, будто привлечение литературных негров было для Тарковского привычным делом. Проблема в том, что историки литературы уже не раз Наймана ловили на, мягко говоря, многочисленных передержках и неточностях.
Кстати, здесь нелишне будет напомнить, что в 1971 году переводческая деятельность Тарковского была удостоена Госпремии Туркмении.
Однако в Москве власти поэта своим вниманием практически никогда не баловали. Издавали его всегда мало и скупо. Если что и спасало его от переживаний на эти темы, так это сохранившиеся с юности увлечения телескопами и звёздами. Да ещё поэта сильно обрадовал фильм сына «Зеркало», вышедший на экраны в 1975 году. В этот фильм сын врезал несколько отцовских строк:
…И рыбы подымались по реке,
И небо развернулось пред глазами…
Когда судьба по следу шла за нами,
Как сумасшедший с бритвою в руке.
Позже, осмысливая судьбу поэта, критик Лев Аннинский написал: «Финальный аккорд его лирики – осмысление пройденного пути: «от большого пути в стороне», которым в давние, ранние годы прошёл «по самому краю родимой земли», до мольбы к России в зрелые годы: «Научи меня, Россия… под выстрелы степные подходить сторонкой» – и до поздней горькой догадки: «Сам себя потерял я в России» («День литературы», 2005, № 12).
А что же переводы? Или они не в счёт? Ещё раз повторю: многие переводы Тарковского ни с чем несравнимы. Только вот сам поэт на склоне лет восклицал:
Для чего я лучшие годы
Продал за чужие слова?
Ах, восточные переводы,
Как болит от вас голова.
И я не думаю, что поэт, когда писал эти строки, сильно лукавил.
Умер Тарковский 27 мая 1989 года в Москве. А через полгода вышло постановление правительства о присуждении ему Госпремии СССР. Но эта запоздалая награда уже ничего изменить не могла.
Добавлю: последние годы поэта практически не баловали. Он и его третья жена – Татьяна Алексеевна Озерская очень страдали от того, что рано потеряли своих сыновей от первых браков: Андрея Тарковского и Алексея Студиницкого. Супруги чувствовали себя страшно одиноко. Им казалось, что в доме творчества легче заглушить свою боль. Внук поэта, Михаил Тарковский, уже после смерти деда писал критику Валентину Курбатову: «Грустная и поучительная вся эта история с дедушкой и его последней женой. Неохота даже писать об этом, потому что получилось так, что, имея квартиру на Садовой, свой дом, жили они все последние годы в казённых домах творчества и ветеранов кино. Помню дедушку сидящим в уже какой-то старческой вековой полудрёме с какой-нибудь книгой в руке. И как каждый час заходили люди, от которых он так устал за всю жизнь, что и сказать нельзя. Так и жил он на выставке, а раз Татьяна Алексеевна говорит ему: расскажи, мол, Мише про Сологуба (он с ним встречался в юности). И он попытался рассказать, а потом затрясся от рыданий. А до этого, когда я ещё школьником был, он, естественно, был бодрее, моложе. Мы гуляли с ним, и он всё время шутил, играл в перевёртыши и всякие шутки вроде «Кулочная-бандитерская», всякие смешные стихи читал-сочинял. В общем, загадочный человек был и беззащитный» (В.Курбатов. Подорожник. Иркутск, 2004).
В. ОГРЫЗКО
Ни в какой Туруханской ссылке отец Арсения Тарковского никогда не был. А был в Тунке – восточный край Восточного Саяна. Как ехать в Монды