Взгляд из Новосибирска Владимира Яранцева

№ 2006 / 48, 23.02.2015


ТРАГИКОМЕДИЯ БЕЗНРАВСТВЕННОСТИ

В текстах Софьи Купряшиной искренности больше, чем грязи. Именно такими величинами и пропорциями измеряешь роман, рассказы и стихи автора этой книги чуть не на каждой её странице. И не всегда это уравнение нравственного и безнравственного имеет однозначное решение.
В романе «Царица поездов» (М., Зебра, 2006) – центральном произведении книги, своеобразной биографии её героини – Соня уже в детстве совершает бессмысленно-циничные поступки. Кидает с балкона в прохожих «мешки с горячей водой» или «запихивает» в почтовые ящики соседей записки «подавись ты г…м с солью». Нежнейший и добрейший ребёнок превращается в «отвязное хулиганьё», «злую стервь», дружит со слабоумной беспризорницей, курит-пьёт-матерится. Так что некогда задуматься, вырождение это или осознавшее себя зло. Автор отвечать не торопится, продолжая шокировать читателя словечками на «еб» и на «ху» и «животными» сценами, где пот и менструальная кровь смешаны с ароматами дешёвого алкоголя. Она ведь знает, что, если не врать (то есть показывать жизнь в «натуре»), то правда скажется сама собой. Слишком уж несовместимы эти две субстанции – грязь и правда.
Только поняв это, можно читать с болью, а не со смакованием, самые отталкивающие сцены романа. Например, лесбийской любви, больше похожей на отчаяние близости двух выкинутых на обочину жизни существ, потерявших пол. В этом состоянии хронической маргинальности они хотят утопить всё святое, включая заветы русской классики. Так, в главе «Положительная институтка» автор переписывает Тургенева, Толстого и др. с их благородными героями в откровенно постмодернистском, «разоблачительном» тоне. Её герои: поручик Птицын, кузнец Сивый, «мой друг Гаврила Иванович Тушкин» не в силах выдержать жуткий цинизм ХХ века, навязываемого им писательницей. Вернее, его бомжеской философии «отвязности» и «полинаркомании». «Выжать из ситуации maximum кайфа – любовного, информационного, вкусового и т.д.» – таков первый пункт жизненной программы героя «другой» прозы, другого времени.
Соню, имеющую знаковую фамилию «Мармеладова», оправдать нелегко. Но можно. Ибо она – жертва той эпохи, которая круглосуточно врала советскому человеку о своем гуманизме. «У меня не было достаточно времени и ума, – исповедуется она, – разобраться, почему всё это («пропагандистская дребедень») не пересекается с жизнью. Почему вместо жертвенности – предательство, вместо храбрости – трусливое враньё, вместо дружбы – унижения». Результат – категорическое неверие в добро и безусловная вера в его наказуемость, «отстранённое и равнодушное» общение с людьми. Эту драму, вернее, трагикомедию безнравственности ещё более откровенно иллюстрируют рассказы С.Купряшиной из цикла «Многотрубная флейта». Особенно «многотрубна» «Повесть о дикой собаке», где после пьяной ночи Анисья просыпается «чёрно-подпалой сукой с сединой на морде». Человеческая ипостась её при этом не исчезает, чтобы время от времени напоминать о позоре её «собачьей» жизни.
При желании можно найти в прозе и в стихах (мало отличающихся от прозы) С.Купряшиной множество литературных влияний. Сама автор не прочь подсказать, каких: «Это просто какой-то винегрет из Кафки, Пелевина и Шварца», – саморазоблачается однажды писательница. Но в первую очередь это, конечно, Вик. Ерофеев как «отец» российского постмодернизма. А также учитель и, как видно из частых упоминаний его грешного имени, близкий знакомый автора «Царицы поездов». Он называет тексты С.Купряшиной «смешными и чистыми», потому что «грязь жизни» у неё «побеждена «рискованным искусством» видеть моральную фальшь». Похвала «классика» многого стоит. Хотя многим, особенно воспитанным на классике позапрошлого века, и трудно будет привыкнуть к этой нецензурной правде без купюр.


ЭКСКУРСИЯ ПО РАЮ

О книге Е. Каракиной «По следам «Юго-Запада» (Новосибирск, Изд-во «Свиньин и сыновья», 2006)

«Юго-Запад» – это И.Бабель, Э.Багрицкий, И.Ильф – Е.Петров, В.Катаев, Ю.Олеша. Объединяет Одесса – место рождения и «Южная Пальмира», ставшая городом-музеем, несмотря на вопиющую молодость. И эти главные её «экспонаты» автор представляет как экскурсовод, а не литературовед. То есть в типично одесском разговорном жанре, не обременяющем наукообразностью.
Как и подобает экскурсоводу (профессия Е.Каракиной – музейный работник), автор не сразу ведёт нас в главный «зал». В начале «маршрута» нас ждёт знакомство с местными писателями рубежа 19 – 20 вв. – «одесским Горьким» С.Юшкевичем и участниками «Литературки» («Литературно-артистическое общество» Одессы) П.Пильским и С.Кессельманом, предтечами и пророками «Юго-Запада». Они сделали необходимое: классифицировали «одесский тип». Это «русский марселец, легкомысленный хвастун, лентяй, весь внешний, великолепный лгун, задорный шутник». Классикам «Юго-Запада» оставалось только сделать его типом литературным, прославить на всю страну, сменив прописку с одесской на московскую. Раньше середины 20-х годов сделать это было невозможно. Пример В.Жаботинского, несостоявшегося гения, говорит об этом достаточно ясно: он не стал знаменитым, потому что «собственноручно запер себя в доме сионизма», о чём весьма сожалел сам А.Куприн.
Главный «зал», то есть главы о «Юго-Западе», начинается с Э.Багрицкого. Он и имя группе писателей дал, и сам был тем ещё «типом». Автор – одесситка, не страдающая ложным патриотизмом, называет его «исчадием ада» (вор, доносчик, капризный эгоист), правда, «бесконечно любимый» абсолютно всеми. Легко поверить, что эта смесь аморальности и выдающегося таланта и есть главное качество писателя-«юго-западника». Хотя бы на примере Ю.Олеши – скандалиста, пьяницы, завсегдатая ресторана «Националь». «Изгой в миру», он был «королём в литературе». Автор и не скрывает того, что «юго-западник» интересен ей больше как личность, которой не оставалось в тогдашних условиях иной роли, чем писательской. И она, теперь уже как режиссёр, распределяет амплуа: Э.Багрицкий – Арлекин, Ю.Олеша – Пьеро. В.Катаеву досталась роль «шикарного бандита», который после 1960 года писал только «скандально» и исключительно «сенсационно»: один «возмутительный» «Алмазный мой венец» чего стоит. О И.Бабеле и говорить нечего: именно он создал, по мнению Е.Каракиной, «самого знаменитого из персонажей одесской школы» – налётчика Беню Крика. Да и творчество вообще, делает вывод автор, сродни уголовке. Оно напоминает «мафиозную семью – вступить в него трудно, уйти живым – невозможно». Не зря говорят, что афористика – фирменный знак «Юго-Запада», и автор в этой фразе вполне конгениальна героям своей книги. Включая И.Ильфа, которому достаётся роль «принца», а О.Бендеру – ещё одному почётному «юго-западнику» (ему, как «живому», посвящается отдельная глава) – выразителя «одесского менталитета». И состоит он, как мы уже поняли, в «засилье отрицательных главных героев» в творчестве «Юго- Запада».
Да и самих «юго-западников», среди которых были и «злобно мстительная» В.Инбер, и «мастер поэтического доноса» С.Кирсанов. Но это уже последние «залы» книги-музея Е.Каракиной (далее следуют Л.Славин, С.Бондарин, К.Паустовский), в которых уже скорее торопишься на выход. Но под занавес автор вдруг осчастливит нас встречей с М.Жванецким, который, несмотря на его жанровую «миниатюрность» и разговорность, предстаёт продолжателем славного дела «Юго-Запада». Может быть, потому, что автору трудно расстаться с героями своей книги, поставить крест на «юго-западной» традиции в литературе. Они ведь осуществили мечту о вечном празднике в литературе. И об Одессе как «мечте человечества о рае на земле».


ГЕРОИ В ШКАФУ

О книге М. Рыбаковой «Слепая речь» (М., Время. 2006).

Автор этой книги любит странности и остранения. Тон такому поистине кафкианскому восприятию жизни задаёт первая из пяти повестей под названием «Паннония». Её герой – математик Марков, мечтающий найти свой, персональный алгоритм жизни при помощи вычисления симметрии пространственного и предметного мира. И пока ход событий не довёл его до камеры заключённого, Марков полагал, что суть жизни – в безошибочности расчёта. И в умении так настроить оптику своего созерцания, чтобы любую мелочь внешнего мира (от беготни паркового пса до картин местных святых) можно было оправдать своим эгоизмом вычислителя личного счастья.
Общаться с внешним миром героине другой повести – «Слепая речь», пожалуй, ещё труднее по причине её врождённой слепоты. Всё добро и счастье света для неё сосредоточено в погибшем отце. И даже молясь, она отождествляет Бога и отца: «Отче наш, молилась она, но мысль убегала: отец. Иже еси на небеси, или, может быть, на дне океана… И спаси нас от лукавого. О чём это?», – спрашивает себя героиня, думая, что «мир прост и мы просты в нём». До самого последнего момента, пока негодяй Мендес не насилует её. Ту, которую зовут Энкарнасьон и которая сфантазировала его, случайного знакомого, в воскресшего отца. Вот и кажется, что все в этой повести-притче чьи-то инкарнации: преданный юноша Тим – доброты и верности, подружка Мария – неразделённой любви. А сама Энкарнасьон – аналог вселенной («Вот вселенная, – думал Мендес. – Она слепа, нема и не слышит») и её слепого творца, поскольку, работая в массажном салоне, она «лепила чужие тела, как статую из глины». Творца, не различающего продукты своего творения.
«Продукты» же эти, едва появившись на свет, уже ослеплены вожделением и похотью. В повести «Жало в плоть» старуха Варвара Петровна просит юного Кирилла целоваться и совокупляться с девушкой, когда она прячется в шкафу. Соглашаясь, Кирилл ещё не знает законов взаимоперетекания старости и юности, если нарушена презумпция совести. Отныне соитие с девушкой превращается для него в кошмар, где «то, что было девушкой, постанывает, покряхтывает в припадке внезапно навалившейся старости… Вислая кожа на шее болтается, рука со скрюченными пальцами закрывает рот, плечи сотрясает кашель».
Столь же катастрофически стар молодой преподаватель Савелий из повести «Срок пребывания». Похоть, ставшая смыслом жизни, награждает его вирусом неизлечимой болезни и чудаковатой астрологом-девственницей Лаурой. «Ибо смысл всегда находится там, где его ищут» – так можно прокомментировать словами самого автора отношения этих двух по-своему больных героев.
В шутку или всерьёз сказала это М.Рыбакова, гадать не приходится. Потому что странности в её книге – симптомы болезней духовных, немощей не телесных, а сверхтелесных. Тех, кто слишком уж свято уверовал в самодостаточность своего грешного «Я». Герметизм этой больной грешности усилен иностранностью местопребывания героев: Америка, Германия (в повести «Дверь в комнату Леона»), некая среднеевропейско-притчевая Паннония, Россия, умещающаяся в одном душном шкафу. Но мы готовы не замечать этого кафкианского герметизма и набоковских лабиринтов неудовлетворённого «Я» ради мастерства талантливой писательницы. Её сюжетам веришь, её героям сочувствуешь, её языком наслаждаешься. Хоть в этом наслаждении и есть толика чего-то сладко-болезненного.
Владимир Яранцев

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.