НА ТОЙ ВОЙНЕ НЕЗНАМЕНИТОЙ

№ 2007 / 8, 23.02.2015

Когда на гору село облако, закрыв вечно горящий факел на нефтяной вышке, стемнело и стало окончательно ясно, что вертолёта сегодня не будет. Перронщик – расхристанный авиатор в камуфляже без погон – уже не выходил на бетонку глядеть на вершины опоясавших аэропорт гор и, верно, давно уже спал в палатке или под растянутой под деревьями маскировочной сеткой. Но четверо военных всё равно сидели у разрушенного аэровокзала аэропорта Северный, надеясь неизвестно на что. Тощий как Кощей капитан оседлал деревянный перевёрнутый вверх дном ящик. Пожилой уже в свои сорок-сорок пять прапорщик и младший лейтенант, больше напоминавший и формой и возрастом солдата-срочника, заняли положенную на кирпичи доску. В сторонке, привалившись к заборчику у выхода на лётное поле, сидя дремал солдат, видимо дембель со значками на камуфляже и большой новенькой камуфляжной же сумкой, ремень которой он намотал себе на руку. Вертушки не будет. Через три часа полночь. А впереди неделя праздников, пройдёт команда «стоп-колёса», и на неделю все останутся там, где их застала война. И говорить не о чем. Солдат спал, прапорщик положил на колени вещмешок, навалился на него, подавшись вперёд, и сидел так, то ли подрёмывая, то ли тяжело о чём-то задумавшись. Капитан лениво листал книжку, а когда стало не разглядеть страниц, спрятал её в сумку. Лишь младший лейтенант, видно только после курсов младших офицеров, с единственной гордой звёздочкой на полевых погонах, ёрзал на краю доски, полный неуёмной энергии. Он оглянулся на солдата, дёрнулся было, чтобы поднять его, но потом вскочил сам и, притащив обломки ящика, сложил их домиком. Полез по карманам и вытащил зажигалку. Прапорщик завздыхал, развязал вещмешок и достал длинный как дубинка фонарь, потом, покряхтывая, поднялся. Он подошёл, посветил в притоптанную траву, где ладил костёрок младший лейтенант, нашёл под щепками и отбросил блеснувший в луче фонаря тусклой медью автоматный патрон. Днём прошёл дождь, сырые доски не занимались, лишь белый дым поднимался и назойливо лез в лицо. Лейтенант, встав на четвереньки, старательно дул, разгоняя дым, но пламя так и не появилось. – Сырые совсем. Бумаги какой-нибудь нет? – повернулся он, потирая слезящиеся глаза. Прапорщик достал пакет. В газету был завёрнут хлеб, он аккуратно по сгибу оторвал половинку листа и протянул лейтенанту. Дело пошло. Огонёк из зажигалки прихватил бумагу, потом пламя лизнуло щепки, и вот уже весело заплясавшие огоньки отодвинули сумерки, заставили их в нескольких шагах сгуститься в непроглядную темень. Виднелись лишь ближайшие деревья, да больше угадывался аэровокзал с закопчёнными стенами и пустыми проёмами вместо окон. – Товарищ капитан! У меня тушёнка есть. Не хотите? И чай можно организовать в котелке, – выкладывал свои богатства младший лейтенант. У прапорщика в ход пошла всё та же буханка воздушного мягкого белого хлеба, который пекли только здесь, в бригаде, у капитана – невесть как затесавшиеся в сумку слежавшиеся до камня коричневые пряники с белыми разводами глазури. Младший лейтенант уже рассказывал и про службу старую солдатскую, и про учёбу на офицерских курсах, и про службу будущую. Из рассказов было ясно только одно – неприлично юн свежеиспечённый взводный. Волосы под полевой кепкой у него не отросли, уже «отпущенные», всё ёжились по-солдатски, какими-то неровными кустиками. На вопросы он с готовностью отвечал, а прапорщик всё больше похмыкивал. – …но на курсах строго, нескольких даже отчислили. – И сколько ты уже прослужил, «младшой»? – без особого интереса спросил капитан. – Три месяца в учебке, девять здесь, в бригаде, и на курсах полгода. А погоны нам генерал из округа вручал. Только вот форму повседневную так и не дали, а на полевую их не наденешь. Они у меня в вещмешке лежат. Прапорщик вновь хмыкнул. – Я хотел в бригаде остаться, но не оставляют там, где солдатом служил, здесь же ещё мой призыв. Вот меня в Гудермес и отправили. Взвод принимать. Колонна туда нескоро, так я лучше уж вертушкой через Ханкалу или Моздок. Тёмная вода в котелке, закипев, забелела. Чай заварили прямо в кружках. – Боец! Чайку попей! – обернулся младший лейтенант. Он говорил нарочито серьёзным голосом, подражая, видно, своим командирам, копируя эту небрежную манеру поведения с одногодком, с которым и служил-то, возможно, рядом. Но тот лишь промычал что-то сквозь сон, поёрзал, устраиваясь поудобнее. Сумку и одну руку под голову, второй – накрылся, словно отгородившись от всего. Горящий костёр, обжигающе горячий чай в такой же горячей кружке мало-помалу развязали разговор. – Товарищ капитан, если год за два по выслуге, то уже через четыре года можно майором стать? – спросил взводный.

– Ты сразу до генерала посчитай, ещё годика четыре набрось и порядок! – бросил прапорщик. В отблесках костра морщины на лице стали глубже, вычертились чёрным, но всё равно видно, как он улыбается. – Эта математика слишком хитрая, чтобы по ней жить, да и не в этом счастье. – Капитану и разговаривать особо не хотелось. Мысли вертелись о том, что улететь не удалось, надо возвращаться в бригаду и торчать там все праздники. Взводный молчал, похоже обидевшись на прапорщика, ворочал палкой в костре так, что только искры летели, пламя, поднявшись, охватило уже весь ящик, заставив всех отодвинуться. Похоже, жар дошёл и до бойца, тот сполз за парапет порушенной ограды и прилёг уже там. – Не надо так, – мягко заметил прапорщик и носком «берца» разворошил-раскидал костёр. – Ночью, да по костру пальнуть – милое дело. Он вытряхнул на траву последние капли из кружки и продолжил: – Счастье, когда день прошёл и ничего не случилось. Вот счастье. Хлопцы с выезда вернулись. Или, если и случилось, то всё равно позади. Первый день отпуска – счастье. Внук в кроватке сел первый раз или пошёл – вот счастье. – Внук… – повторил младший лейтенант, – не знаю. Я и не женат ещё. Что такое счастье, товарищ капитан? – Не знаю. Вот помыться среди чеченской грязи удалось – это да. Развернули машину-вошебойку, и пока одежда парится-жарится, самому погреться, да ещё чтоб целая бутылка воды в запасе, чтобы ополоснуться потом. Или возвращался раз из командировки, так здесь, в Северном, прямой борт до Ростова подвернулся. «Груз двести» везли. Потом уже оттуда по городам развозят. Костёр быстро слизал дрова, младший лейтенант подтолкнул носком сапога ещё пару досок, скомкал и хотел отравить туда же остаток газеты. – Погодь, – остановил его прапорщик. – Чего там? Взводный развернул лист, повернулся к свету костра. – Стихи. – А… – разочарованно махнул рукой прапорщик, и газета комком полетела в огонь. На пару секунд она ярко вспыхнула, высветив провалы окон разрушенного аэровокзала, нависшее сверху и сбоку дерево с паутиной пустых сучьев и троих сидящих вокруг костра военных. – Жалко! – заметил капитан, и младший лейтенант ворохнул кострище, но оттуда лишь взлетели клочья чёрного большого пепла. – Сочинял человек, старался… – У нас в роте, ещё когда солдатом служил, – уточнил взводный, – ефрейтор был, так любой стих мог сочинить, только закажи о чём. Он и в боевые листки, и для писем, когда просили, за пять минут строчил. Сядет, подумает и прямо из головы пишет. У него их целая тетрадка была. И раскрашивал потом, если в боевом листке. – Не знаю, зачем стихи в газете. – Прапорщик уже прятал припасы в вещмешок. – У меня этих книжек-журналов в каптёрке было две пачки. Возьмёшь полистать, и так тоскливо бывает, а прочтёшь – или не понимаю ничего, или ерунда, или и вовсе завыть хочется. – А куда без них? – не согласился капитан. – Песни вот – тоже стихи. – Если строевые – это не стихи, – уверенно заявил младший лейтенант. – Вот если про природу или любовь. – А если про нас? – Про нас стихов нет! – уверенно заявил взводный. Прапорщик молчал, вроде как согласившись, а скорее просто думая о другом. Капитан промолчал. Он пытался вспомнить что-нибудь. Стихи он не то что любил, но знал много. А о Чечне… Те, что встречались в военных журналах и газетах, как-то прошли мимо, не зацепив душу. Вот «В полдневный час в долине Дагестана с свинцом в груди лежал недвижим я…» Вроде и подходит, но это же Лермонтов, школьное. Другие больше про войну отечественную – в голову почему-то лезло зазубренное ещё в школе забубённое: «Я скажу, зачем мне орден? Я согласен на медаль». – Да, только стихов тут и не хватало… – наконец вставил прапорщик. – И спонсоры с пряниками приезжали, и ансамбли, вылезут из вертолёта, попляшут и назад улетят, депутаты, комиссии разные, вот стихов пока не было. И капитан, переиначив на свой лад того же Твардовского, начал читать. Медленно, вспоминая каждую строчку: Из записной потёртой книжки две строчки о бойце-парнишке, что был в 2000 году убит под Тереком на льду. Лежало как-то неумело По-детски маленькое тело. Шинель ко льду мороз прижал, Далёко шапка отлетела. Казалось, мальчик не лежал, А всё ещё бегом бежал, Да лёд за полу придержал… И взводный, и прапорщик продолжали заниматься своими делами. Стихи словно ушли в ночь, в пустоту. Первый скармливал костру дрова, второй перекладывал что-то в вещмешке. Солдат спал, где завалился. – Какой ещё лёд? – буркнул прапорщик, тут и зимы толком нет, только если где повыше. – И шинели… шинели нам и не выдавали, так и ходили в бушлатах всю зиму, – немедленно отметился взводный. Да и капитан, уже сам переключившись, нерадостно заключил: – Да, придётся всё-таки в бригаду на ночлег идти, что здесь ночь сидеть? А что шинели, так раз, ещё в первую войну, зимнее не подвезли. Подморозило, а бойцы в летнем. Комбат повздыхал и повёл нас на зачистку в село. Так потом – надо в атаку идти, а они, как махновцы: кто в ватнике, кто в дублёнке, кто в куртке модной. Потом, правда, одинаково грязные. А местные жители жалобу в прокуратуру написали. Пришли с оружием, забрали ценные вещи и ушли – налицо разбой… – И что? – удивился взводный. – Да ничего. Война. Я это к тому, что напиши, что боец убитый в дублёнке лежал – так и вовсе бред выйдет. А так я просто стихи Твардовского переделал, они про другую войну, финскую. Там: Что был в сороковом году Убит в Финляндии на льду. Так-то вот. Да всё одно… – Знал я такого парнишку, – вздохнул, словно не услышав его, прапорщик. – Он же с нашей бригады, и капитан – замкомбата – его домой повёз. Только подорвался он весной, а не зимой, ему и до дембеля всего ничего оставалось. Маленький такой. Разметался… – Зимой плохо, – заметил младший лейтенант. – Ладно, в землянке, а в окопе околеешь. Думаешь, быстрее бы команда «вперёд», а там уж что будет. А пошло… уже и не холодно, на нервах всё. Ползёшь, к земле жмёшься. Однажды летом в поиске были, так на берегу двоих наших нашли. Их с противоположного берега подстрелили, а переправиться, чтоб тела забрать не успели, а может, течение бурное, так и не стали. Стреляли по ним ещё долго. По телам. Двое было. Лежали. Сержант и ефрейтор. Сержант – контрактник, после срочной остался… Товарищ капитан, а как там дальше? Офицер, пытаясь вспомнить, поднял голову, словно на тёмном небе проступят строчки, потом улыбнулся и пожал плечами. Спящий солдат заворочался и сел, потирая глаза. И первым делом тоже посмотрел наверх, словно удивляясь, что уже ночь. – На-ка, чайку попей, – сурово по-командирски сказал ровеснику младший лейтенант. И прапорщик полез в свой сидор за начатой буханкой. Капитан же смотрел на здание аэровокзала. Чудом уцелевший осколок стекла в оконном проёме верхнего этажа ловил отблеск пламени. Словно и там, наверху, горит, пляшет маленький костерок. Как пять лет назад. Он прибыл сюда таким же свежеиспечённым лейтенантом. Тогда первым делом разбомбили самолёты. Их «чехи» хотели переделать в боевые. Остатки тех кукурузников до сих пор за взлёткой валяются. Потом пришли войска, и здесь был штаб. Проёмы окон фанерой забили. Запаршивело здание быстро. Где-то тарахтел движок, давая свет. Вокруг, где только можно, палатки, машины. Кончилась первая война, и аэровокзал отстроили одним из первых. Навели лоск. Новому президенту передали самолёт. Как когда-то – чёрную машину-персоналку. Снова война, бомбёжка, и теперь уже остатки этого самолёта догнивают за полосой, а здание стоит без стёкол, обгорелое, как головешка. Капитан аж головой встряхнул, словно прогоняя мысли. Он осмотрелся. Солдат уже поел. Младший лейтенант присел у костра и смотрел в огонь, незнамо чего пытаясь там выглядеть. Прапорщик копался в своём сидоре, связывал его. Пора возвращаться в бригаду, и капитан встал. – Прапорщик, вы где пять лет назад были? – Здесь, товарищ капитан. – Здесь, в Грозном? Кем? – Нет, в Ачхой-Мартане. Прапорщиком и был. Младший лейтенант в этот раз промолчал. Да и так ясно, что пять лет назад ещё в школе учился, классе в восьмом. Все как-то разом встали, взводный сапогом старательно затоптал костёр. С темнотой пришла какая-то особенная тишина. Лишь огонёк горящей вышки проявился и был едва виден на горе за аэродромом. И тут, словно специально поджидая этого, в палатке за колючкой с эфирным треском включилась и загундосила что-то рация. Было в хриплом, пробивающемся сквозь эфир голосе что-то нервное, хоть слов и не разберёшь. Под навесом завозились и уже отвечали что-то. Вся эта нервность передалась военным. Младший лейтенант поставил сумку и споро нырнул под колючку. Появился он через минуту, ещё за проволокой выпалил: – Идёт борт! Санитарный. Словно в подтверждение на ведущей к аэродрому дороге появился свет фар, он качался и плыл над дорогой. Потом появился назойливо-надрывный звук автомобильного движка. И лишь потом из темноты выплыл серый уазик-буханка с красным крестом и встал у ворот. Из-за гор уже накатывался тяжёлый стрёкот вертушки. Над аэродромом она зажгла фару. Машина тяжело прошлась над бетонкой, коснулась полосы и покатила прямо к воротам, там развернулась на месте и встала. Винт продолжал крутиться, с шумом рубя воздух, в раскрытой двери показались рукоятки носилок. Не сговариваясь, всё четверо, шагнув на поле, невольно пригибаясь под стригущим винтом, у узкого трапа принимали раненых. Первый… второй… третий… Следом спрыгнул врач или фельдшер, в камуфляже без звёздочек на погонах с большой сумкой с красным крестом. Укрытые одеялами под горло раненые на носилках лежали безжизненно, как куклы. В машину их грузили, закрепив носилки ярусами, друг над другом. Пока их крепили, капитан перебросился парой слов с лётчиками, подбежал к воротам и, сложив рупором руки, крикнул сквозь грохот вертолётного движка: – На Ханкалу!.. Едва они вчетвером поднялись, борттехник втащил внутрь трап и захлопнул дверь. Вертушка покатила по полосе, а когда оторвались от бетонки, в иллюминатор над жёлтым топливным баком увидели прыгающие полоски света от фар катящей к бригаде санитарки. Вертолёт накренился, и они ушли назад и вбок и пропали. Равномерный рёв движка словно ввинчивался в голову. На палубе лежали сваленные в кучу матрасы, в хвосте с десяток свёрнутых брезентовых носилок. Солдат спал и здесь, привалившись к наброшенной на жёлтый бак телогрейке. Младший лейтенант всё старался высмотреть что-то в иллюминатор, а прапорщик, наклонившись к самому уху капитана, перекрикивал движок: – Вот ещё я хотел узнать. Паёк нам считают по двадцать рублей в день, а положено… Капитан рассеянно кивал, не слушая. Лёту до Ханкалы минут пять. А там – переночевать у знакомых или, на край, в гостевой палатке. С утра может и пойдёт какой борт в Моздок, или у армейцев полетит что, а то и подсядет «корова», безразмерный грузовой Ми-26, и подберёт всех. В ночи движения не было заметно. За иллюминатором темень. Назойливый шум движка накатывал волной и словно убаюкивал. Лёгкая маленькая дверь к пилотам была распахнута. «Правый» и «левый» застыли за ручками управления, между ними на растянутом брезентовом сиденье примостился механик. Едва светили приборы. В зависшей в небе вертушке не видно и вытянутой руки. Капитан всё пытался вспомнить окончание стиха, думал о том убитом солдате, что полёг в сороковом на далёкой и забытой финской войне, как потом его одногодки лежали в сорок первом под Москвой или Ленинградом, их внуки в восьмидесятом где-нибудь под Кандагаром, а потом уже пошло и поехало, начиная с Ферганы или Карабаха, ныне отрезанных границами и напрочь забытых. Поскольку под конец века накатила новая волна. Чечня – девяносто пятый год, Дагестан – девяносто девятый, и вот уже незаметно переехало, открыв век нынешний войной в Грозном. А то проскочившее поколение, в котором не было войны, потом почему-то назвали потерянным. Синенькие огоньки вертолётной площадки Ханкалы проплыли в иллюминаторе. Вертушка стала медленно подходить, будто примериваясь к свободному пятачку на заставленной зачехлёнными машинами площадке. Грохот движка изменился, стал громче и чётче, и сразу почему-то вспомнилось окончание того старого, написанного шестьдесят лет назад стиха: Среди большой войны жестокой, С чего – ума не приложу, Мне жалко той судьбы далёкой, Как будто мёртвый, одинокий, Как будто это я лежу, Примёрзший, маленький, убитый На той войне незнаменитой, Забытый, маленький, лежу.

Андрей МАКАРОВ