ЛИЧНОСТЬ НА ФОНЕ ЭПОХИ

№ 2007 / 8, 23.02.2015

К 100-ЛЕТИЮ АКАДЕМИКА АЛЕКСЕЯ ЛЕОНТЬЕВИЧА НАРОЧНИЦКОГО Академик Алексей Леонтьевич Нарочницкий, 100-летие которого отмечается в феврале нынешнего года, принадлежал к той узкой и уже почти исчезнувшей плеяде историков, живших в советское время, которые обладали классическим образованием и энциклопедическими знаниями. Как учёный он оставил фундаментальные труды по истории международных отношений, впечатляющие палитрой охватываемых вопросов и теоретических обобщений, громадным архивным, фактическим и историографическим материалом, редкостной общегуманитарной эрудицией. Однако его наследие и жизненный путь, полный профессиональных и личных переживаний, разочарований и свершений, сегодня интересны и примечательны тем, что в них зримо проявились не только мощный интеллект и феноменальные знания, но и живая связь разорванной нити русской и советской истории. Ему довелось быть очевидцем и частицей судьбы России на протяжении почти всего ХХ столетия. Его личность была столь же сложной и многогранной, как и прожитый им век, в потрясениях которого в невиданных масштабах рвалась связь времён и поколений в российской истории. Нарочницкий тоже был человеком своей эпохи. Но вместе с тем – и это одна из главных особенностей его личности и его вклада – он принадлежал к тем, в ком непосредственно воплощалась преемственность отечественной духовно-интеллектуальной культуры. Алексей Леонтьевич Нарочницкий происходил из учительской семьи. Как выяснили совсем недавно черниговские краеведы, отец будущего академика – разночинец Леонтий Фёдорович Нарочницкий был сыном стихарного дьякона Архангело-Михайловской церкви Сосницкого уезда Черниговской губернии Фёдора Елисеевича Нарочницкого и его жены Пелагеи Петровны. Леонтий Фёдорович служил директором и

преподавателем Черниговского народного училища. Там же учительствовала и мать будущего академика – Мария Владиславовна – потомственная столбовая дворянка из разорившегося рода. Семья Нарочницких жила на зарплату директора, к которой полагалась казённая квартира и дрова для отопления, а на лето выезжала в имение в селе Волосковцы (три десятины земли, небольшой сад, огород и деревянный дом, крытый соломой). Имение его матери было заложено, и Мария Владиславовна, мечтая выкупить его, в течение многих лет откладывала деньги, но во время революции все её сбережения – огромная по тем временам для них сумма в 500 рублей – «сгорели». Сначала в 1903 году появился на свет первый сын Юрий, а через четыре года, как свидетельствует запись в метрической книге черниговской Ильинской церкви, «1907г. 3 февраля родился, а крещён 23 апреля того же года» – Алексей. Детские воспоминания А.Л. Нарочницкого порой ироничны, порой любовно красочны – крестьянские хатки вокруг их «имения», утопающие в мальвах, огромные «гарбузы» – тыквы, подпиравшие плетень, черниговские яблоки «путивки», которые складывали на зиму в «зале», почти гоголевские описания застольных подвигов с поеданием «сотен» вареников с вишнями, причём в доме часто трапезничал местный священник, большой жизнелюб. Алексей зачитывался приключенческими романами, почти как Набоков страстно и серьёзно собирал бабочек – эту страсть он пронесёт через всю жизнь, оставив огромную коллекцию. О времени революции он рассказывал скупо, хотя запомнил на всю жизнь, как после утверждения новой власти ежедневно ночью по улицам разъезжал чёрный автомобиль, в двери домов стучали и выводили оттуда гимназисток, инженеров, врачей, а потом за городом стрекотал пулемёт… О сталинских репрессиях, сменивших ленинские, о которых почему-то не говорят, он уже в преклонном возрасте с горьким сарказмом язвил: «Вышинский – всего лишь буржуазный ренегат – возродил такие архаичные понятия, как мера вины и мера наказания! Разве революционная теория законности Стучки 20-х годов не объяснила, что человек не волен в своих поступках, ибо есть продукт социальных условий? Надо просто подсчитать, сколько представителей враждебного класса надо уничтожить, чтобы дать дорогу революционному классу!» После блестящего окончания классической «Черниговской мужской императора Александра I Благословенного гимназии», переименованной в начале 20-х годов в «трудовую среднюю» школу, Нарочницкому не удалось сразу реализовать желание продолжить обучение в Черниговском институте народного образования. Началась кампания «пролетаризации вузов», и обладатель аттестата с сплошь отличными оценками оказался «за бортом» института. А.Нарочницкий какое-то время работал в Черниговской центральной (или губернской) библиотеке. А.Коваленко, нынешний директор Черниговского музея, находящегося сейчас именно в здании гимназии, которую окончил Нарочницкий, выяснил, что на базе библиотеки в середине 20-х годов возник кружок «Друзей книги», к которому был причастен и А.Нарочницкий. Краевед отмечает, что впоследствии этот кружок трансформировался в нелегальную организацию, которая была оппозиционно настроена к советской власти и «обезврежена» ГПУ в 1929 – 1931гг. Тогда же, весной 1924 года, А.Нарочницкий вступил в историко-архивный кружок, который объединял студентов Черниговского института народного образования и старшеклассников города, и работал при Черниговском губернском историческом архиве, где и написал свою первую научную работу, ещё не имея высшего образования. Но вскоре для детей тех, кто трудился в системе народного просвещения, сделали исключение и разрешили поступать в вузы, и Нарочницкий, начав учиться в Черниговском институте, в итоге закончил Киевский университет. Биографические очерки о Нарочницком-учёном рассказывают, как талант и эрудиция молодого исследователя обратили на себя внимание Е.Тарле, как Нарочницкий – единственный, даже не кандидат наук, был приглашён в авторский коллектив знаменитой «Истории дипломатии», которая до сих пор впечатляет свободой от классовых заклинаний по любому поводу и глубиной. Так Нарочницкий стал лауреатом Сталинской премии, что, по-видимому, 

сыграло немаловажную ограждающую роль в его жизни, ибо, после того, как в 1937 году навсегда сгинул в лагере его старший брат Юрий, Нарочницкий стал на двадцать лет «братом врага народа». До конца жизни он заполнял соответствующую графу в своей биографии, а до середины 50-х годов был вынужден часто менять место работы и перед каждой лекцией проверять на доске объявлений, нет ли приказа о его увольнении, чтобы избежать унизительной процедуры быть снятым прямо с кафедры при студентах, что так любили делать сотрудники НКВД. Наверное, Нарочницкому с его не совсем благонадёжным происхождением, а затем с анкетой «брата врага народа» было бы безопаснее стать ярым проводником классового нигилистического подхода к русской истории на всех этапах своей жизни. Да и в начавшейся перестройке весьма многообещающе в карьерном плане было вновь говорить о «тюрьме народов», в результате чего в итоге под флагом прощания с тоталитаризмом были растоптаны отеческие гробы не только советской, но и трёхсотлетней русской истории. Однако преемственное начало составляло для Нарочницкого суть его понимания и истории России, и собственной миссии как историка. В 20-е годы он воочию наблюдал торжество воинствующего антироссийского нигилизма большевистской «школы Покровского». И главным гражданским смыслом его выбора профессии стало стремление отстаивать, пусть даже в общих рамках марксистской парадигмы, научную картину истории, не подчиненную ни антидержавному пафосу, ни «идеологической брани». И в любых, самых далёких от идеала условиях, чаще всего идя в целом против доминирующей линии, он отстаивал, причём исключительно на своём глубоком изучении и знании документов и фактов, то главное, что было ему дорого и как научная истина, и как принцип. Даже когда «брат врага народа» и беспартийный Нарочницкий был приглашён в 1946 году прочесть несколько лекций по истории международных отношений в Высшую партшколу при ЦК ВКП(б), Нарочницкий осмелился оценивать внешнюю политику страны вовсе не по критерию приближения к революции. Главной основой роста страны в XVII – XVIII веках он назвал не «хищнические амбиции царизма», как предписывалось говорить в 20-е годы, а «внутреннее укрепление мощи России», которая «была сильна своей первоклассной армией, своим многочисленным стойким и трудолюбивым народом, ростом своих хозяйственных ресурсов и огромной территорией». А среди внешнеполитических задач имперской России двухсотлетней давности Нарочницкий называл задачи, в которых трудно было не угадать те самые позиции, что советский народ только что отстоял в Великой Отечественной войне: «Прочно обеспечить и расширить выходы к Балтийскому и Чёрному морям, надёжно прикрыть их важными стратегическими рубежами и присоединить те области, которые издавна, со времён Киевской Руси, считались вотчиной русских князей и государей. На севере стояла задача укрепления позиций на Балтийском море и обеспечения безопасности Петербурга». Но в лекциях и трудах Нарочницкого с его скрупулёзнейшим отношением к документу и факту, с его открытостью ко всей европейской культуре Россия вовсе не рисовалась в лубочных чертах и не противопоставлялась Европе. Просто она со всеми своими свершениями, взлётами и падениями, несовершенствами и грехами сопричастно представала как преемственное Отечество. На этой почве в течение всего пути и даже в статусе академика, Нарочницкого сопровождало настороженное и даже враждебное отношение со стороны влиятельных оппонентов, причём как среди высокопоставленных партийных «организаторов науки», так и среди диссидентствующей части исторического сообщества. В отрицании ценности дореволюционной России эти «антиподы» вполне сходились. Но в историческом сознании Нарочницкого политический институт вообще был всегда несовершенен и греховен и не имел самодовлеющего значения, а являлся преходящей формой, наряду с которой существует нечто гораздо более фундаментальное – страна, отечество, государство, народ, культура. Восхищаясь внешнеполитическим чутьём многих русских государей, он не был ни монархистом, ни антимонархистом. Он был убеждён, что в начале ХХ века стране была необходима всесторонняя модернизация, монархия на глазах утрачивала творческий потенциал и ощущение реальности, дворянство переставало нести функции, которые в своё время сделали его вторым после крестьянства столпом державы и цивилизации. Нарочницкий искренне считал исторической драмой и преступлением правящего сословия безземелье крестьян в огромной крестьянской стране и приводил в пример императора Японии, который после революции Мэйдзи передал огромные императорские земли крестьянству, навсегда выбив почву из-под революций. Он никогда не был настоящим «идейным» коммунистом, но не был никогда и, как тогда говорили, «антисоветчиком». Дух Октября 17-го был ему глубоко чужд, но дух мая 45-го – близок и дорог. Поэтому, сознавая грехи и даже преступления советского периода, он признавал и его драматическую значимость, его данность, не отделяя от всей непрерывной истории, принимая его как нами же сотворённое, а значит, наше. Насколько этот процесс в его сознании был длительным и мучительным, косвенно свидетельствуют некоторые детали биографии – в КПСС он вступил лишь на шестом десятке жизни, через десять лет после того, как добился посмертной реабилитации своего брата Юрия. То, что он отторгал всем своим существом, – это вечный нигилизм российской «интеллигенции», презрение к Отечеству как ценности. Поэтому Нарочницкий так и оставался в известном смысле одинок, не совсем своим для сторон в подспудной мировоззренческой дискуссии 70-х и 80-х годов. Ему, пожалуй, никогда полностью не доверяли в Отделе науки ЦК, хотя он вообще не был подвержен западному «антисоветскому влиянию», ибо ощущали, что причина такой неуязвимости коренилась вовсе не в «идейном коммунизме», а в чём-то другом, непонятном, но нерасторжимо связующем его с жизнью государства, какие бы разочарования в нём он ни испытывал. Действительный член Академии наук СССР и лауреат Сталинской премии А.Л. Нарочницкий не был баловнем судьбы и строя, но куда более мучительно переживал утраты и поражения в судьбе России, чем свои собственные. Сталинский лауреат, он один раз получил льготу – «разрешение на постройку перегородки (типа фанера) в проходной комнате коммунальной квартиры в связи с женитьбой», как гласит курьёзный документ эпохи в личном архиве. Академик умер в кооперативной квартире, так не испросив у государства «жилплощади». Он ушёл, не дожив два года до распада исторического государства Российского, который он с горечью предвидел. Создавая свою школу, А.Л. Нарочницкий учил своих учеников прежде всего верить не клише, а документам и фактам, он учил их думать и изучать архивы. Он воспитал более ста докторов и кандидатов наук из Москвы, Львова и Таллина, из Душанбе, Ташкента, Тбилиси и Еревана. Он всегда стремился вовлекать интеллектуальную элиту всех народов в общероссийский исторический проект. Он был настоящим имперским русским в лучшем смысле этого слова. О нём сейчас вспоминают его коллеги и ученики: Академик С.Л. Тихвинский: – В лице Алексея Леонтьевича мы имели большого учёного, крупного специалиста как по отечественной истории, так и по истории международных отношений и всесторонне развитого человека. Мы познакомились на заседаниях Комиссии по изданию дипломатических документов при МИД СССР. Он был очень требовательным и вместе с тем блестящим эрудитом, который сопровождал каждый том публикуемых 

документов великолепными историографическим и историческим исследованием. В течение долгих лет Алексей Леонтьевич возглавлял журнал «Новая и новейшая история» и снискал огромный авторитет среди историков не только нашей страны, но и за рубежом, публикуя острые статьи на исторические темы… А каждое его выступление на международных конгрессах исторических наук привлекало колоссальное внимание аудитории. А.Ф. Смирнов, доктор исторических наук, профессор: – Знакомство с трудами и личное общение с Алексеем Леонтьевичем невольно приводило к мысли, что справедливо утверждение: на свете есть по существу одна наука – «всемирная история человечества». Академик Нарочницкий и был живым носителем такой истории. Е.А. Нарочницкая, кандидат исторических наук, заведующая Отделом Западной Европы и Америки ИНИОН РАН, младшая дочь учёного: – Миромасштабное мышление отца делало его открытым ко всей сокровищнице человеческой культуры, порождало острый интерес к разным странам и эпохам, уважение к традициям и достижениям разных цивилизаций, народов и государств, и оно же толкало его изучать их столкновения и взаимодействия, не забывая и об универсальных началах общественного развития. Именно в таком ракурсе представлялась ему картина международных отношений, и, пожалуй, именно этим так влекла его эта сфера исторических исследований. И.М. Пушкарёва, доктор исторических наук: Всегда элегантный, с безупречный речью, Нарочницкий своими глубокими по содержанию и блестящими по форме работами и лекциями продолжал труды старой школы русских учёных. Касались ли его работы отечественной или всеобщей истории, истории дипломатии, внешней политики и международных отношений, всегда и везде на первом плане у него было утверждение чести и достоинства России на международной арене. Е.П. Кудрявцева, доктор исторических наук, ведущий научный сотрудник Института российской истории РАН: – Я была аспиранткой Алексея Леонтьевича, причём уже в последние годы его жизни. Он был очень академичен, для меня слово «академик» слито с образом Алексея Леонтьевича. Его все звали за глаза «сэр», потому что это был какой-то денди по всему своему облику, поведению. Это был человек чрезвычайно высокой научной и внешней культуры. Он был очень требовательным ко всем – и к ученикам, и к коллегам, но в то же время очень мягким и внимательным. У меня тогда родился мой первый ребёнок, и Алексей Леонтьевич нередко сам предлагал меня подвезти домой на своей академической машине. Благодаря настойчивому требованию Алексея Леонтьевича мне пришлось уже в аспирантуре в дополнение к сербскому и английскому выучить французский язык и засесть в архиве. Он взял меня в мою первую поездку за рубеж, в Югославию, где нашу делегацию принимали на самом высоком уровне, ввёл меня в международный круг исследователей, в большую науку. В.М. Хевролина, доктор исторических наук, ведущий научный сотрудник Института российской истории РАН: – Алексей Леонтьевич был выдающимся учёным, который поднял множество новых тем в области исторического знания, которые ранее не ставились. Внешнюю политику он рассматривал во взаимозависимости с экономикой, внутренним развитием государства и общественной мыслью, она в его исследованиях выступала частью комплексного исторического процесса. Его идеи о преемственности России прошлого и настоящего востребованы и сейчас. Со стороны Алексей Леонтьевич выглядел очень строгим. На самом деле просто он не раскрывался перед малознакомыми людьми. Среди своих коллег это был совершенно другой человек – обаятельный, остроумный, общительный, доброжелательный. Помимо того, что он был корифеем и каждое его слово воспринималось нами как откровение, он очень любил своих сотрудников, даже вне зависимости от их способностей, возможностей и т.д. Всегда выдвигал их, подбадривал, давал им такие поручения, которые они могли выполнить, заботился о них, старался, чтобы их рукописи не лежали годами неизданными, как это нередко случается. Многие люди только ему обязаны своими диссертациями, книгами, другими публикациями и достижениями.

 

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.