РОКОВАЯ ЖЕНЩИНА

№ 2007 / 42, 23.02.2015


В 1846 году судьба Авроры вновь резко изменилась. В доме Владимира Соллогуба случай свёл её с Андреем Карамзиным – сыном знаменитого историка.
Продолжение. Начало в № 41


В 1846 году судьба Авроры вновь резко изменилась. В доме Владимира Соллогуба случай свёл её с Андреем Карамзиным – сыном знаменитого историка.
Нельзя сказать, что до этой встречи они друг о друге ничего не знали. В своё время Карамзину все уши прожужжала сестра Софья. Она чисто по-женски не могла в 1836 году пережить удачное замужество одной из первых красавиц Петербурга и в одном из писем заметила брату: «Извещаю тебя о золотой свадьбе: Аврора Шернваль выходит замуж за богача Павла Демидова. Какой контраст со скромной судьбой, ожидавшей её в лице Муханова
Потом свою лепту внесла матушка. В сентябре 1836 года она во всех красках расписала сыну, как Аврора совершала предсвадебные визиты. «Явилась блистательная Аврора с розовыми перстами (она, правда, вся розовая и прелестна, как богиня, чьё имя она носит). Она приехала к нам с прощальным визитом, завтра она уезжает в Финляндию, где будет дожидаться жениха, а после свадьбы вместе со своим золотым супругом поедет за границу. Ты, вероятно, увидишь её в Италии. Она обещала, что будет внимательна к тебе. Только не сходи от неё с ума, что часто с тобой случается при знакомстве с хорошенькими женщинами, а эта уж очень хороша…».
Потом Карамзин много чего узнал от Михаила Лермонтова. Как известно, молодой русский поэт в 1839 году пытался ухаживать за сестрой Авроры – Эмилией. И он не раз обеих сестёр обсуждал в своих разговорах с Карамзиным. Лермонтов очень доверял сыну историка и высоко ценил его человеческие качества. Не случайно 29 октября 1839 года он, бросив все дела, отправился к нему на обед, который тот устроил в честь своего 25-летия. А спустя полтора года поэт перед отъездом на Кавказ пожелал увидеть приятеля уже на своём прощальном ужине.
Андрей Карамзин был младше Авроры на шесть лет. Окончив в 1833 году кафедру дипломатии на юридическом факультете Дерптского университета, он поступил на военную службу в гвардейскую конную артиллерию. Но начальство какими-либо поручениями его особо не обременяло. Поэтому большую часть времени старший сын историка проводил в основном в петербургских салонах.
В ту пору Андрей Карамзин пользовался у своих товарищей неограниченным доверием. Он любого мог разговорить, а если надо, то умел и всех примирить. Так, когда в январе 1836 года Пушкин заподозрил Владимира Соллогуба в дерзком поведении по отношению к своей супруге и собрался своего приятеля вызвать на дуэль, на роль посредника обе стороны, не сговариваясь, сразу выбрали Карамзина. И только он благодаря своему дипломатическому такту сумел всё уладить миром. До дуэли тогда дело, к счастью, не дошло.
Однако вскоре Карамзин тяжело заболел. Врачи заподозрили у него чахотку и посоветовали отправиться на лечение в Европу. О, какие письма он оттуда посылал своей матушке! Как утверждал старый пушкинист Н.В. Измайлов, отвечавший в 1960-е годы в Институте русской литературы за все архивы наших классиков, в этих письмах ярко проступал образ обаятельного молодого человека «с живым и острым наблюдательным умом, хорошо владеющим эпистолярным стилем, то лирическим, то проникнутым лёгкой иронией, точным, сжатым, вместе с тем живописным и выразительным».
Карамзин, не боясь цензуры, очень резко в письмах отзывался о русской аристократии. Он не скрывал своей иронии как по отношению к французскому королю, которого называл выскочкой, враждебной к собственному народу и к петербургской знати, беспощадно обличая многие российские порядки. Возможно, на его решимость повлияло полученное от сестры известие о гибели Пушкина и дошедший до него из Петербурга список лермонтовского стихотворения «Смерть поэта». Может поэтому даже сейчас, перечитывая письма молодого прапорщика гвардейской конной артиллерии, хочется воскликнуть: кто же их сочинял – сын убеждённого монархиста или отъявленный либерал?!
Вернувшись в октябре 1837 года в Россию, Карамзин продолжил бурную светскую жизнь, благо военной службой его никто сильно не донимал. Его очень зажгла, к примеру, идея друзей поставить в домашней обстановке спектакль по водевилю Скриба и Мазера «Карантин». Кстати, первоначально роль негоцианта Джонато в этом представлении должен был исполнить Лермонтов. Но поэта прямо перед премьерой арестовали (великому князю Михаилу Павловичу не понравилось, что поэт появился на разводе с короткой саблей), и роль Джонато взял на себя Карамзин.
Однако очень скоро сытая жизнь русского офицера утомила. Все эти светские приёмы и бесконечные балы стали его тяготить. Ему нужны были реальные дела. Поэтому он стал так настойчиво проситься на Кавказ.
Эту просьбу Карамзина удовлетворили в 1844 году. Но ему не повезло. Одна из стычек с горцами закончилась для него ранением. В итоге он попал во Владикавказ, где потом весь ноябрь и декабрь приходил в себя.
Сегодня интересно перечитать письма Карамзина, которые он отправлял из Владикавказа матери и сестре (их в 1915 году перепечатал петроградский журнал «Старина и новизна»). В них столько боли за Россию. Кстати, мало кто знает, что после лечения Карамзин, оставшись в конной артиллерии, принял предложение одновременно занять должность адъютанта при шефе жандармов графе А.Ф. Орлове. Он со своими во многом либеральными убеждениями пошёл на тесное сотрудничество с охранителем России.
В петербургских салонах роман Карамзина и Авроры поначалу осудили. Но при этом сильнее других своё недовольство выражал клан Демидовых. Там всерьёз боялись, как бы Карамзин не посягнул на их миллионы.
На брак уже немолодую пару благословил лично Фёдор Тютчев. 12 апреля 1846 года Пётр Вяземский сообщал Жуковскому: «Знаешь, что Андрей Карамзин женится на Авроре Демидовой, вдове? В семействе очень довольны этим браком, потому что она <Аврора. – В.О.> хотя несколькими годами и постарше его, но во многих и во всех других отношениях она совершенно милая, добрая женщина и была и будет примерною женою. Зато весь город восстаёт против этой свадьбы и удивляется, как Демидова может решиться сойти с какого-то своего класса при дворе и, бывши тайною советлицею, идти в поручицы. Родные также не мирволят и распускают разные глупости и клеветы. Но любовь восторжествует над сопротивною силою».
Бракосочетание состоялось в июле. Теперь у Авроры появилась новая фамилия: она стала Карамзиной.
Отпраздновав свадьбу, супруги решили на время остаться в Финляндии. Но вскоре Аврору сильно подкосил новый удар судьбы. 17 ноября 1846 года в ярославской деревне Мусиных-Пушкиных умерла её любимая сестра Эмилия. Она пыталась выходить больных тифом, но не убереглась, сама подцепила заразу и сгорела за считанные дни, оставив без материнской ласки двух своих детей. Авроре после этого не хотелось никаких балов. Она стала мечтать о спокойствии.
В одном из писем Аврора, рассуждая о своих идеалах, призналась своей сводной сестре Алине, что для неё важна «как раз такая семейная жизнь, какую я люблю: спокойная, нежная, серьёзная, внешне однообразная, но заполненная душевными переживаниями. Первое слово, произнесённое годовалым малюткой, – радость; урок, который смог хорошо выучить семилетний ребёнок, – счастье. Интересная книга, которую с жадностью слушаешь, когда муж читает её вслух у камина, – наслаждение. И благодаря всему этому жизнь становится такой серьёзной, такой ценной, такой полезной, такой полной и для тебя самой, и для твоих близких».
В 1847 году Карамзины отправились в путешествие по Западной Европе. 4 октября они прибыли в Париж. Но там вскоре разразилась очередная революция.
Карамзины с интересом наблюдали, как ежедневно, нет, ежечасно стремительно менялась обстановка. Я приведу только одно письмо Авроры от 12 февраля 1848 года, адресованное матери Карамзина. По нему во многом можно судить о том, какие настроения тогда царили в самом сердце Европы. Карамзина сообщала: «Менее чем в несколько часов произошла настоящая революция, и я хочу дать вам о ней некоторые подробности, пока Андрей вышел из дому, чтобы собрать другие новости, если они есть. Во вчерашнем моём письме я говорила вам о смене министерства и о той безумной радости, которую это решение короля возбудило в народе; крики весёлости раздавались на бульварах и на всех улицах. И вот вечером Андрей, видя, что всё спокойно и не ожидая встретить ничего кроме радостных манифестаций, вышел, чтобы посмотреть, что делается на улицах. Войска всё ещё стояли вокруг дома министерства иностранных дел и вокруг них образовалась огромная толпа, которая пела, кричала и требовала, чтобы в этом доме зажгли иллюминацию; во всех кварталах города толпа требовала также иллюминации. Вдруг Андрей увидел, что появляется процессия, численностью от двух до трёх тысяч человек, в блузах, спускающаяся по бульварам с факелами, трёхцветным знаменем и несколькими красными знамёнами; в этой толпе находилось много вооружённых людей, но все они имели безобидный вид, все пели, смеялись и стремились присоединиться к любопытствующей толпе, которая стояла перед бывшим дворцом Гизо. Неизвестно, по какому недоразумению, но со стороны войска принято было решение дать залп в толпу; тогда вся эта масса испустила крик ужаса, и Андрей едва не был опрокинут резким движением напуганной толпы народа. Человек 50 было убито из мирного населения, из них несколько женщин. Моментально стали раздаваться крики вплоть до предместий: «К оружию! к оружию! Избивают народ!» Всю ночь было большое возбуждение, везде были построены баррикады, деревья на бульварах были порублены, уличные мостовые разобраны, и сегодня утром Тьер и Одилон Барро были позваны, чтобы образовать новое министерство, но их уже больше не хотели. Тогда Луи-Филипп со всей своей семьёй отправился в Палату Депутатов с целью отречься от престола в пользу графа Парижского. Графа Парижского отвергли, и король со всеми членами своей семьи удалился в Нейльи. Только что сформировано временное правительство, в состав которого вошли: Одилон-Барро, Ледрю-Роллен, Гернье-Пажес, Ламартин и Марраст. Все регулярные войска обезоружены, народ является распорядителем города, он же принял власть и над Тюильри. Во всех окнах дворца виднеются фигуры в блузах, трон протащен по бульварам; наконец, Париж находится в состоянии полной революции, и эта революция вовсе не была подготовлена, она явилась результатом неправильных мер со стороны министерства, а позднее – и всеобщей трусости.
Если дело пойдёт в том же духе, как оно идёт теперь, то мы конечно покинем Париж; Андрей или я будем сообщать вам ежедневно новости о положении страны, где мы находимся.
Андрей вернулся, он был в Палате Депутатов. Только что провозглашена республика. Главой временного правительства является Dupont de l’Eure, а членами – те, которых я уже вам назвала.
Аврора».
Здравый смысл подсказывал Карамзиным, что ради спокойствия родных и близких им следовало поскорее вернуться в Россию. Но любопытство было сильнее. К тому же супруга Карамзина не хотела бросать курсов красоты. «Аврора, прельщённая примерами чудесного исцеления, проделанного здесь неким г. Quinquelin (Kunckel), – признавался Карамзин в письмах к матери, – доверилась ему и для начала совершенно обрила себе голову: через год ей обещана роскошная шевелюра! Лечение продолжится приблизительно две недели, после чего мы рассчитываем отправиться в Лондон». До петербургского дома Карамзины добрались лишь в апреле 1848 года.
Естественно, женитьба и совместное путешествие по бурлящей Европе не прошли для супругов бесследно. Они, безусловно, изменились. Вопрос только: в какую сторону? Одни современники считали, что у них больше появилось такта и заботы по отношению к простолюдинам. А другие не могли простить им надменность. В связи с этим любопытен спор, который в конце 1840-х годов возник у ректора Петербургского университета Петра Плетнёва с профессором Гельсингфорсского университета Яковом Гротом.
Плетнёв считал, что Андрей Карамзин и после свадьбы остался неисправимым романтиком. Он очень хотел, чтобы Грот окружил того в Гельсингфорсе отеческой теплотой и заботой. В одном из писем Плетнёв просил: «Мне было бы очень приятно, чтобы ты не оттолкнул его <Карамзина. – В.О.> от себя каким-нибудь холодным движением. Конечно, слишком светская наружность его не заманчива для нашего с твоим вкуса; но у него в душе много теплоты, а в уме – идей».
Но Грот на сближение не пошёл. Ему казалось, что Карамзин преисполнен аристократической спеси. Он даже как-то пожаловался Плетнёву, что в одну из случайных встреч в Выборге «этот денежный вельможа не удостоил меня ни одним словом Он сидел, развалившись на кресле и положив одну ногу каблуком сапога на колено другой своей ноги. В этом положении просидел он всё время, рассуждая с величайшею самоуверенностью о своих лошадях и о средствах истребления комаров».
Однако нельзя исключить, что просто Грот столкнулся с Карамзиным не в самую лучшую для того минуту. Может, в Выборге Карамзин, добравшись до Выборга, сильно устал и был не расположен к серьёзным разговорам. Видимо, ему захотелось покоя, а лошади сыграли роль некоей отдушины.
Грот, когда обозвал Карамзина денежным вельможей, поступил, как я считаю, несправедливо. Не всё обстояло так просто. После возвращения из Европы Карамзин оказался перед чрезвычайно сложным выбором. Даже не каждому здоровому человеку по силам было тянуть лямку военной службы со службой адъютанта при шефе жандармов и одновременно управлять рудниками и металлургическими заводами. А что говорить о не до конца оправившемся от ранения Карамзине, который постоянно испытывал после стычки в 1844 году с горцами сильные головные боли! Поэтому не удивительно, что он в итоге, имея чин гвардии полковника, надумал уйти из конной артиллерии в отставку и решил в какой-то момент сосредоточиться на проблемах демидовского хозяйства.
Поездка на Урал Карамзина просто потрясла. Он даже предполагать не мог, насколько тяжёлой была участь рабочих. Как потом, уже в феврале 1868 года, вспоминал В.Ф. Одоевский, вернувшись домой, «на одном из наших ужинов (у Жоржа) Андрей Николаевич Карамзин провозгласил тост: «За здоровье несчастнейшего из людей: русского мужика». Надо ли уточнять, что все присутствовавшие за столом, услышав такое, сразу окаменели. Столь смелого заявления никто не ожидал.
Позже Д.Н. Мамин-Сибиряк в очерке «Платина» («Северный вестник», 1891, № 10) утверждал, что пребывание Карамзина «на заводах является, кажется, лучшей страницей в их истории, по крайней мере старожилы вспоминают о нём с благоговением, что и понятно, если принять во внимание жёсткие заводские порядки крепостного времени».
И как после этого судить, кто был прав в оценках Карамзина: Плетнёв, Одоевский, Мамин-Сибиряк или Грот?
К жене Карамзина в обществе тоже в ту пору все относились по-разному. Я уже писал о том, что после смерти любимой сестры Эмилии она искала спокойствия. Она не знала, куда деться от обязательным светских приёмов и балов. В какой-то момент спасением для неё стала литература. Ректор Петербургского университета Плетнёв был просто в изумлении. 8 февраля 1847 года он писал в Гельсингфорс своему приятелю Гроту: «Третьего дня вечер провёл я у них <в доме Мещерских. – В.О.> с Авророй. Она обошлась со мною, как я и не ожидал, самым дружеским образом, подавши мне руку при первом на меня взгляде. Она уже недурно говорит по-русски <до этого общение происходило у них в основном на французском языке. – Прим. В.О.>. О письмах Гоголя говорила не только с восхищением, но и со слезами умиления. Целую повесть Пушкина («Дубровский»), только что ею прочитанную, рассказала своей свекрови по-французски со всеми подробностями».
Ей бы так и жить в мире грёз, благо недостатка в средствах она уже давно не испытывала. Но судьба распорядилась иначе. Подрастал сын, требовавший к себе всё больше внимания. Очень много хлопот доставлял и муж, который никак не мог оправиться от ранения и контузии. А ещё её не покидало чувство ответственности за рабочие семьи, поднимавшие Урал.
Карамзина была во владениях своего первого мужа, кажется, только один раз, в 1849 году, но след она оставила там огромный.
«Население заводов, – писал Мамин-Сибиряк в 1885 году, – до сих пор с радостью и благодарностью вспоминают «мать Демидова», которая провела целое лето на заводах и оставила о себе самую хорошую память, главным образом, благодаря своей благотворительности и доступности… Аврора Карамзина, как никто из прежних владельцев, умела обращаться с людьми, она была необыкновенно приветлива со всеми и занималась всевозможными вещами в жизни заводских рабочих: она крестила детей рабочих, бывала посажённой матерью на свадьбах, дарила бедным невестам приданое и т.д. По её инициативе были построены богадельня, родильный дом, несколько школ и детский приют, стали выделять пособия при несчастных случаях».
Могло ли всё это пройти бесследно? Конечно же, нет. Как с печалью в июне 1851 года заметил Плетнёв, «Аврора, за несколько лет бывшая ещё утреннею, вдруг стала походить на вечернюю». А впереди нашу красавицу ждали новые испытания.
Весной 1854 года, когда начались боевые действия на Дунае, Андрей Карамзин под влиянием славянофильско-патриотических взглядов, которые тогда исповедовали почти все его приятели, стал настойчиво проситься на фронт. И в итоге он был назначен в Малую Валахию, в город Крайов, командиром второго дивизиона в Александрийский гусарский полк.
Надо сказать, что в полку Карамзина встретили очень недоброжелательно. Ни офицеры, ни солдаты не могли понять, почему начальство вдруг убрало из дивизиона опытного кавалериста Сухотина и вместо него доверило два эскадрона завсегдатаю столичных салонов. В полку к Карамзину отнеслись как к дилетанту военного дела. Но более всего офицерский состав раздражала излишняя самоуверенность петербургского франта (так за глаза они называли Карамзина). Новый командир дивизиона, пренебрегая какой-либо этикой, без конца публично возмущался тактикой князя Паскевича и своего непосредственного начальника генерала Салькова. Он не понимал, почему наши войска всё время отступали, сняли осаду с города Калафата и уже готовились полностью покинуть дунайское княжество. Ему казалось, что переломить ход событий очень даже просто.
Карамзин решил, что для начала надо было улучшить разведку. В этом отношении Дунайская армия действительно серьёзно хромала. Командование порой чересчур доверяло сведениям, которые наши разведчики получали в основном от лазутчиков Омер-паши.
Генерал Липранди не стал сопротивляться инициативам бравого петербуржца и согласился, чтобы Карамзин лично организовал разведку близ города Каракал, усилив его дивизион четырьмя «чужими» эскадронами, сотней казаков и четырьмя орудиями.
Из базового лагеря, располагавшегося в Слатине, отряд Карамзина выступил в пять утра шестнадцатого мая. Пройдя вёрст двадцать, командир распорядился сделать двухчасовой привал. Воспользовавшись ситуацией, Карамзин пригласил всех офицеров к себе на полевой завтрак. Но большинство демонстративно пренебрегли этим обращением. Карамзина, естественно, это сильно задело. После привала он распорядился ускорить ход. Через семь вёрст отряд оказался у небольшого узкого моста, перекинутого через мелководную реку Тизлуй. Поручик Михаил Черняев посоветовал командиру не рисковать, повернуть назад. Но Карамзин и слушать его не захотел, приказав двигаться дальше. Вскоре разведчики наткнулись ещё на один мостик, перекинутый теперь уже через какой-то овраг. А потом они встретили четыре колонны турок общей численностью примерно в три тысячи человек.
По всем правилам военной науки Карамзин должен был отступить. Однако он против всякой логики вступил в бой. На что был расчёт? Возможно, на артиллерию. Но тут вдруг выяснилось, что артиллеристы не взяли достаточно снарядов. Турки сразу осмелели и перешли в наступление. Они быстро захватили все четыре орудия и перебили часть нашего отряда. Мы же тогда всего за один день потеряли 19 офицеров и 132 солдата. Среди погибших был и Карамзин.
Позже жена Ивана АксаковаАнна Тютчева, много лет дружившая с Карамзиными, с чужих слов записала в своём дневнике: «1 июня пришло известие, что Андрей Карамзин убит. Ему было поручено произвести разведку, и он неосторожно продвинулся за реку в болотистую местность, с ним было 1800 человек и 4 пушки. Неожиданно его окружил отряд в 3000 башибузуков под командой какого-то поляка. Несчастный Андрей защищался отчаянно у своих пушек, доставшихся затем врагам. Много людей погибло, остальные должны были искать спасения в бегстве. Тело Андрея не было найдено. Всё ужасно в этой смерти, которая даже не искупается славой. Андрея Карамзина обвиняют в неосторожности, и пушки, попавшие в руки врагов, первые потерянные нами во время этой войны. К тому же очень много народа убито в этом деле, которое не принесло никакой пользы. Было страшно тяжело сообщить об этой смерти семье. Особенно Авроре, жене Андрея, страстно любившей своего мужа; однако приходилось спешить, чтобы семья не узнала о его смерти из бюллетеня, который должен был появиться в газетах на другое утро. Великая княгиня Мария Николаевна (дочь Николая I. – В.О.) послала Александру Толстую в город, чтобы сообщить семье об ужасном несчастье, постигшем её. Когда она приехала, никого не было дома. Они стали возвращаться около десяти часов вечера одна за другой, весёлые, без малейшего беспокойства, и бедная Александра должна была им нанести этот неожиданный удар. Отчаяние вдовы раздирает душу; Лиза Карамзина много плачет, но она страдает больше от горя Авроры, чем от собственного».
Как потом говорили, Карамзин предчувствовал свою гибель. А может, он даже сам искал смерть и всячески пытался её ускорить. Один из его сослуживцев – поручик Павел Вистенгоф уже в 1878 году вспоминал, как в одну из майских ночей 1854 года Карамзин признался ему: «Я могу много потерять, могу даже всего лишиться, так как случайностей войны предвидеть невозможно, но вот эту заветную, драгоценную для меня вещь у меня отнимут только с жизнью». При этих словах Карамзин показал поручику висевший у него на груди, на золотой цепочке медальон с портретом жены его Авроры Карловны.
Последние минуты Карамзина были ужасны. Он попал в плен. Как писал Вистенгоф, турок оказалось человек двадцать. «Они сорвали с него золотые часы, начали шарить по карманам, вынули все находившиеся при нём полуимпериалы, сняли кивер, серебряную лядунку, кушак, саблю, пистолет, раздели его догола, оставив только на нём канаусовую рубашку; затем били его плашмя саблями по голым ляжкам и ногам, погоняя идти проворнее в плен. Страдалец повиновался; в это самое время один из башибузуков, подметив золотую цепочку, болтавшуюся у него под рубашкой, разодрал её и сорвал с груди тот самый медальон, который несколько дней тому назад он показывал мне в своей палатке, в минуту откровенности. Карамзин побледнел как смерть; на лице его изобразилось горькое отчаяние; взведя глаза к небу, опрометью выхватил он саблю из ножен злодея, ударил его со всего размаха по голове, и грабитель упал на месте бездыханный. Другой бросился к нему – Карамзин перешиб ему руку; тогда остальные турки, освирепев, бросились разом на него, закололи его пиками и саблями, нанеся восемнадцать смертельных ран, и, бросив труп, сели на лошадей и ускакали. Последнее обстоятельство рассказывал нам раненый гусар 1-го эскадрона, сидевший всё время притаившись под мостом и видевший всё происходившее; он кое-как дотащился к ночи на другой день к нам в отряд. Крайовские купцы, слышавшие об этой катастрофе от тех самых турок, которые убили Карамзина, добавляют, что паша был очень недоволен ими, почему они не доставили Карамзина в плен живым, зная наперёд, какой громадный выкуп можно было бы получить за него; те рассказали ему подробности дела, оправдываясь невозможностью выполнить его желание».
Спустя семь дней после Каракульской трагедии в расположение Александрийского гусарского полка въехал на двух волах каруица. Он доставил три обезображенных трупа: полковника Карамзина, поручика Брошневского и юнкера князя Голицына. Как вспоминал Вистенгоф, «правая рука Андрея Николаевича висела на одной только жилке». В тот же день второй дивизион опустил гроб с телом своего командира в холодную валахскую землю.
Между тем военное начальство было просто взбешено. Паскевич распорядился провести следствие. Как потом утверждал генерал А.Петров, полковник Карамзин, «желая ознаменовать себя победой», пренебрёг всеми предостережениями опытных офицеров, не выслал даже разъездов, бросился на сильнейшего неприятеля и потерпел поражение.
Позже не пощадил Карамзина и Лев Толстой. В черновых набросках первой главы «Декабристов» он весьма критически описал его валахский период службы, правда, без упоминания реальных фамилий. И это, несмотря на то, что Карамзин искупил свою вину ценой собственной жизни.
Больше всех о гибели мужа убивалась, естественно, его жена. «Что касается госпожи Авроры, – писал тогда Сергей Аксаков, – то она в Петергофе с обоими братьями своего мужа и их жёнами. Её скорбь, говорят, прекрасна; полна покорности и слёз, но, как мне передавали, её силы слабеют на глазах…».
До сих пор непонятно, откуда у неё в те страшные дни взялись воля и решимость, помогшие ей добиться, чтобы военные перевезли прах мужа из Слатины в столицу. Похороны Карамзина состоялись 18 июля 1854 года в петербургском Новодевичьем монастыре.
Спустя год после похорон вдова обратилась к архитектору Э.И. Жиберу сделать проект надгробной каменной церкви во имя иконы Божией Матери Всех Скорбящих Радости. На строительство этого храма она потом отдала 50 тысяч рублей серебром. Ещё один памятник Карамзину был впоследствии благодаря её стараниям установлен в Нижнем Тагиле.

(Продолжение следует)

Вячеслав ОГРЫЗКО

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.