ТИХИЕ ПРАВЕДНИКИ БЕЗ ИДЕОЛОГИЧЕСКИХ РИЗ

№ 2015 / 3, 23.02.2015

Фёдор Абрамов, 1976

Всё-таки у нас по преимуществу крайне превратное представление о советской литературе, вернее о русской литературе советского периода. Во многом оно сложилось ещё в постперестроечном вихре безудержной переоценки всего и вся. Мол, был официально признанный государством литературный официоз, который работал на это самое государство и был до мозга костей идеологичен. С другой стороны, – струи свежего воздуха и правды, которыми пронизан всеми притесняемый самиздат и тамиздат, противостоящий идеологической машине.

Соответственно, эта простая логическая конструкция отразилась и на восприятии произведений. Первые – со знаком минус, это имитация литературы, приспособленчество, попытка облечь в псевдохудожественную форму решения съездов КПСС, то есть сугубо партийная литература. Хотя и был среди них Нобелевский лауреат Шолохов… Но и он – не более, чем советский симулякр и, безусловно, у «Тихого Дона» другой автор. Не он и всё тут. Потому что эта простая логика задаёт жёсткий императив: советская литература не могла создать ничего гениального. Соответственно, эталонам качества, смелости и правдивости представлялась та литература, которую в Советской стране не печатали, зажимали в цензурных тисках, заставляли самореализовываться на кухнях, в глухом подполье.

Собственно, сложилась легенда о советском периоде, реализуемая в духе борьбы добра со злом. Отсюда в массовом сознании отложилось априорное восприятие советского писателя, как явления недоброкачественного. А применение этого эпитета воспринимается даже оскорбительным (здесь можно вспомнить то недавнее возмущение, когда Довлатова окрестили «известным советским писателем» в новостях об открытии улицы его имени в Нью-Йорке). Этот самый советский писатель, мол, появился с советской властью и с ней вместе отошёл в историю или, скорее, в небытие.

Надо ли говорить о том, что эта логика – продукт идеологического противостояния и сама предельно идеологизирована, а значит, не может восприниматься серьёзно и требует существенной корректировки.

Идеологизированность, конечно же, губит литературу. Но была ли она столь тотальна и неизбежна, как нам постарались внушить?..

Настоящая литература всегда о другом, не о том, что вещает идеологизированный лубок, какие бы цели он не преследовал. Русская литература советского периода истории в своих лучших проявлениях находится в русле многовековой отечественной литературной традиции. Она вовсе никуда не отпочковалась, это не было тупиковое направление литературно-эволюционного развития, а один общий путь одной общей большой литературы.

Эта общая большая литература и многовековая культурная традиция читалась и в небольшом стихотворении юной Анны Ахматовой («Молюсь оконному лучу»). В нём получило совершенно естественным образом художественное изображение мистическое учение исихазма, христианская Святоотеческая традиция. На бессознательном уровне, как само собой разумеющееся. Так развёртывалась и проявлялась генетическая культурная память, инстинкт веры.

Несмотря не внешние идеологические и партийные ризы, этот инстинкт и эта память никуда не ушла, не пропала и в советские годы.

Взять, к примеру, Фёдора Абрамова, которого зачислили по ведомству «деревенщиков», его рассказ «Из колена Аввакумова». Написан он был в 1978 году. Из так называемых примет времени там упоминаются только лагеря, в которых побывала героиня рассказа старушка-староверка Соломея. Попала она туда из-за немилости начальства колхоза, которое невзлюбило женщину за то, что вера её не позволяла работать в воскресенье. Абрамов не спекулирует этой темой, но и не обходит стороной. Сюжет этот не имеет какого-то определяющего значения и вписан в общий мартирий жизни героини.

Всё остальное – житие, которое раскрывается во время краткого разговора автора-рассказчика с героиней. Житие вневременное, внеисторическое и в тоже время единое с общей историей.

Абрамов лаконично начертывает образ мирской праведности, который вписан в большую агиографическую историю. Историю человеческую – вне социально-политических обстоятельств. Историю, которая есть поле битвы ангелов и бесов.

Староверка Соломея из рассказа «через все страданья, через все испытанья с двуперстным крестом прошла». Её богатство – страданья, которыми её не обделил Господь. Автор-рассказчик заключает, что у неё «целое житие». «Не обделена, не обделена страданьями да испытаньями. И то хорошо, то милость Господня», – отвечает Соломея. Для неё это путь в Царствие Божие. Здесь можно вспомнить философа Серена Кьеркегора с его формулой: быть любимым Богом, значить быть обречённым на страдания.

В молодости Соломея предпринимала далёкое путешествие в Пустозерск к могиле протопопа Аввакума. Претерпевала голод, хвори, собственные болезни, бесплодие супруга, преодолённое молитвой. Сельчане мужа насмерть забивали, она его молитвой потом на ноги ставила, два раза была в лагерях, где в карцерах «словом Божьим обогревалась». Жила она свой век в деревне среди людей, как в пустыне, изгоем. Всё из-за навета на семью, будто наводит порчу.

По мнению Соломеи главная работа – молитва. Через неё не только можно у Бога испросить наставления и помощи, но даёт она человеку и силу и разум. Соломея «через всю жизнь… со словом Господним на устах прошла». Она своим опытным путём узнала, что «слову Божьему всё подвластно». Слово для неё всегда оставалось высшей аксиологической категорией.

За жизненное трудничество дарована ей была «лёгкая смерть». Люди упали на колени перед ней мёртвой, прося прощения, поняв, что «святая меж нас жила». Своей страдательной жизнью и лёгкой смертью она сняла со своего рода «напраслину».

Жизнь её, что настоящее житие и в то же время неприметное, тихое, как молитва. Образ этой жизни запечатлелся на могильном сосновом столбике, на котором «не было ни единой буквы, ни единого знака».

Фёдор Абрамов в своём творчестве показывает,  что вера жива, она везде, она воздух, пропитанный тысячелетней историей, её невозможно выкорчевать, ведь даже разобранный по кирпичикам монастырь, церковь получает новую жизнь: из её останков складывают деревенскую избу в романе «Дом». Так и вера, святость переходит и вживается в быт людей, уходит на подсознательный уровень и становится естественной религией.

Абрамов отметил одну важную тенденцию: в ХХ веке происходила своего рода секуляризация, обмирщение веры, которая, в силу действия закона сохранения энергии, несмотря ни на что сохраняется, но претерпевает существенные изменения, сложную трансформацию. Она вживается в быт, исходит из разрушенного храма и освещает многочисленные крестьянские избы. Образ этой веры – борьба и страдания, которые проявляются не только в ХХ веке. О нём мы знаем из жития Аввакума, к могиле которого устраивала своё паломничество абрамовская Соломея.

В черновиках писателя есть фраза: «Человек начался не с труда. Человек начался с того момента, когда узнал Бога». Об этом узнавании Бога и писал Абрамов. Процесс этого узнавания не прекращался в русской истории никогда.

Вера официально отвергнута, забыта, но остаётся «инстинкт» веры, который находит своё выражение, например, в труде: «Лопатой крещусь каждый день с утра до вечера. Вот моя молитва Богу» – говорит Сила Игнатьевич – герой «Сказания о великом коммунаре», ставший подвижником в миру, праведником. Совершает добровольный подвиг в реальной обыкновенной жизни, где он, также как в былые времена христианский анахорет, чужой, изгой. Каждый день подвижник предпринимает своё восхождение на Голгофу: «как грешник, по деревне-то идёт». Из уст рассказчика мы узнаём, что это непризнанный пророк будущего, изгнанник из мира. Почитание приходит к нему лишь после смерти, когда стали являться чудеса: «не любили, не любили его при жизни, это уж после его стали добрым словом вспоминать».

Абрамовских героев вполне можно окрестить «староверами» – не в смысле принадлежности к традиционным раскольникам, хотя генетически все они с ними связаны, а по отношению к великому коренному перелому, расколу ХХ века в истории народов и душах людей. В этом – принцип жизни, близкий к раскольникам 17 века, в максимализме веры, бескомпромиссности, способности к самопожертвованию, добровольному горению заживо. О чём-то подобном писал в своё время Николай Гоголь в «Выбранных местах…», говоря: «Монастырь ваш – Россия!»

При этом Абрамов показывает уход простых богатырей, убывание праведности, а значит, есть опасность потери духовно-культурной преемственности, её разрыва. Этот разрыв, надлом и произошёл в конце 80-х годов и развился в тотальную катастрофу. Святость уходит вместе со стариками. Они умирают, остаётся только память, и даже она в виде могильного столбика без букв и знаков. С их уходом мир остаётся без тех праведников, которыми спасается. Без настоящих тихих героев.

Появляются такие люди, как Витька в рассказе «А война ещё не кончилась» – шатуны, оторванные от почвы. Витька клянчит у матери трояк на бутылку, попрекая её тем, что «блядовала» в войну. Мать же детей «прикрыла своим телом», чтобы они не умерли с голоду, жертвовала собой. Собственно, подобные Витьке рассуждают не только о матери, но и о самой войне, о блокаде Ленинграда, например. Из-за подобных Витьке и разорвали по кускам большую и великую державу, потому как им в ней почудилось проявление этого слова на букву «б». Но это другая история.

Могут сказать, что писатель сознательно умело лавировал и избегал острых углов, чтобы избежать попадания под каток цензуры. Возьмём небольшой абрамовский рассказ «СОЭ», он датирован 1964 годом. Эта аббревиатура расшифровывается: социально опасный элемент. В основе повествования – рассказ заключённого-мужика с огромными «социально опасными» ручищами и с практически летописным именем Нестер. В 30-ом году после службы в армии он вернулся в родную деревню, где обнаружил, что его семья оправлена в Сибирь. Хоть отец и из бедных, и воевал в Гражданскую, но попал с семьёй под замес, потому что заступился за сослуживца, оказавшегося в списке раскулачиваемых. После все в «телячьих вагонах» – в Сибирь. Поехал за ними Нестер, нашёл родных вместе с другими сосланными. Решили все вместе сбежать и жить в глухой тайге большой коммуной. Жить по-советски, строить настоящую Советскую власть. Со временем люди разбогатели, настроили хороших домов, клуб, школу. Так получилось, что в их «городе Солнца» побывал человек с большой земли – лётчик с аварийного самолёта. Он и заверил, что здесь у них самая что ни на есть эталонная Советская власть построена. Вскоре, как лётчик улетел, посёлок отшельников окружили вооружённые люди. Всех арестовали, посёлок сожгли – «горела их Советская власть». Все, кто был причастен к этой Советской власти в глуши, был отправлен в лагеря. В заключение автор говорит, что вся история походит на «чудовищную сказку», в которой переплелась выдумка и реальность, а всё потому, что Нестеру в заключении некуда было девать свои сильные работящие руки. Такой вот вариант «неизбывной сказки о мужичьем счастье».

Читаешь рассказ, и не понимаешь, как такую историю с «чудовищной сказкой» могла пропустить строжайшая цензура? В стереотипном представлении о советской литературе такой рассказ попросту невозможен. А ведь это не уникальный и не единичный пример. Или, может быть, причина в том, что автор здесь не впадает в истерию крайнего нигилизма и отрицательства и идёт в русле отечественной традиции? В том, что главное в той литературе также был человек и вечные вопросы, а не какая-то идеологическая искусственная шелуха? 

Андрей РУДАЛЁВ,
г. СЕВЕРОДВИНСК

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.