ИЗ ДНЕВНИКА СТАРОГО ЛИТРОССИЙЦА (1980 – 1988)
№ 2008 / 4, 23.02.2015
…Ну, да – вислоух был в юные годы… Кое-как окончив школу и надумав учиться в Литературном институте, лишь в последний момент узнал про необходимый двухлетний производственный стаж. Ничтоже сумняшеся, тут же пошёл устраиваться на творческую работу. А так как из всех советских печатных изданий видел лишь «Литературную газету» да «Огонёк», поблизости от дома, туда и направил резвые стопы. Начальник отдела кадров «ЛГ», полусонно глядя поверх очков, честно признался, что за двадцать лет сидения на этой должности он, кроме уборщиц и курьеров, сам никого в издательство не принял, каким образом набираются творческие сотрудники в «Литгазету» и «Литературную Россию» – ему неведомо. То же услышал и от кадровиков «правдинского» корпуса, где кроме «Огонька» кучковались ещё полтора десятка разных журналов: никто им не требовался.Как устраиваются в престижные редакции, узнал гораздо позже, уже перестав с замиранием сердца видеть свою фамилию под опубликованными стихами и рассказами, получив диплом по специальности «литературная работа» и вступив в Союз журналистов. Летом 80-го встретил в ЦДЛ институтского товарища Юру Стефановича (талантливого прозаика, рано умершего), и он, после традиционного вопроса: «как живёшь-можешь?» – сказал, что в «Литературной России», в их отделе русской прозы, свободно место литсотрудника. Возможность оказаться в писательской газете прельщала: к тому времени работал в многотиражке часового завода, где вполне приличные финансовые условия (если учишься на вечернем или дорабатываешь предпенсионный стаж) граничили с перспективой дисквалифицироваться за два-три года. Тогда переход из заводской многотиражки в республиканский еженедельник, да ещё орган СП РСФСР, сулил широкие горизонты.
18.08.80
10-го Стефанович вызвал в «Лит.Россию» – главный решил со мной поговорить. Поскольку аудиенция назначена с глазу на глаз, Юра меня проинструктировал: Трифонова, Искандера, Битова не поминать, спросит про любимых писателей – говори: Астафьев, Белов и Носов; про Литинститут лишнего не рассказывай – достаточно назвать Егора Исаева; что бы ни предложил, даже если покажется полным абсурдом (?!), соглашайся – потом тебе всё объясним… Озадачил и втолкнул в начальственный кабинет.
Юрий Тарасович Грибов – маленький чернявый человечек в больших очках и чёрном пиджаке мягкой кожи – поднялся мне навстречу, цепко пожал руку и, не выпуская её из своей сухой лапки, заворковал: «Лицо хорошее, а усы-бородку отпускать не пробовали?.. и правильно, а то отро’стят очёсье до пупа… – Сел за стол, сунул нос в мою анкету, пожевал губами и огорошил: – Это хорошо, что журналист, не чураетесь социальных тем, и печатаетесь много, и Литинститут тоже… Но ведь у нас газета не простая – писательская газета, мы писателей, значит, печатаем. Потому дадим вам задание… на пробу, значит… и если получится – возьмём на работу». Протянув через стол рукопись, сказал, что сей рассказ нужно прочитать, потом забросить за шкаф и написать его заново. Только втрое короче – чтобы не больше пятнадцати страниц. При этом можно менять имена персонажей, сюжет, даже название, – всё, кроме фамилии автора. Так как человек он исключительно замечательный – главврач литфондовской поликлиники…
Отсмеявшись при виде моей обалделой физиономии, Стефанович и Гена Калашников хором признались, что за доктора Вильяма Гиллера каждый из них тоже написал по рассказу, а редактор Павловский даже два, да ладно рассказы – какой-то безнадёжно больной прозаик за врача-графомана целым романом разродился.
Засев за художественное словоизлияние медика, я ещё надеялся, что совет главреда, насчёт кинуть рукопись за шкаф, не более чем шутка, и что из сорокастраничного текста удастся сделать удобоваримое чтиво, обойдясь сокращением и жёсткой правкой. Зря надеялся – на первой же странице застрял на фразе: «Войдя в ресторан, Катя, в смысле бывалой женщины, а не в смысле опытности, оглядела ресторан», и буксовал на ней полчаса, тщетно пытаясь понять, о чём речь. И вдруг понял: ни о чём! – он просто пишет и пишет: 10, 20, 40 страниц, балдея от самого процесса… Как же я матерился! – биндюжники охерели бы, услышав.
Спустя три дня принёс Стефановичу полтора десятка страниц, Юра прочитал их тотчас же, сохраняя на лице свойственную ему каменность, молча развёл руками, приклеил к рассказу «собаку» и отнёс начальству. Буркнул: будем ждать решение синклита. Синклит, то бишь редколлегия, обсуждал очередной номер утром в понедельник, я позвонил Стефановичу около полудня, и он кратко изложил коллективное мнение: все дружно отметили, что Гиллер стал вполне прилично писать. Так всё и решилось: мне велено выпустить рассказ уже в качестве штатного сотрудника редакции.
29.08.80
День моего дебюта в «ЛР». Единственное, чего по-настоящему хотелось, так это посмотреть в глаза Гиллеру (хотя бы за газетой со своей публикацией он приедет, полагал я, наивный), но главврач сохранил дистанцию с редакцией до конца – за авторскими экземплярами прислал казённого шофера.
Обустраивая себе рабочее место, передвинул письменный стол из тёмного угла к окну, впритык к столу Павловкла (Павловский – драматург, автор пьесы «Элегия», театрального хита 60-х). И сразу осознал опрометчивость переезда: говоря по телефону и одновременно куря, Павел Исаич зажигает спички одной рукой, чиркая по торцу стоящего на столе коробка, – вспыхивая на лету, отломленные спичечные головки посыпались на меня, как шрапнель.
В нижнем ящике стола обнаружил анкеты предыдущих претендентов на моё место – восемь штук: вполне приличный конкурс.
Первой прозой, которую я сдал в производство, был хорошо написанный рассказ Дмитрия Дурасова: утро в деревне, на ограде осталась ослепшая с ночи сова, дети выбежали во двор, стали играть с птицей, но тут вышел на крыльцо мающийся с бодуна отец – застрелил совушку, и всё в доме пошло наперекосяк: сначала детей довёл до слёз, с женой поцапался, потом на соседа с кулаками полез… Кончался рассказ на тревожной ноте: успокаивая трясущиеся руки, мужик мрачно чистил двустволку, и как он ей распорядится в следующий раз, читателю оставалось лишь догадываться…
На планёрке Грибов сказал: «Хороший рассказ, но неправильный. Потому что автор ещё молодой и заканчивать, как надо, не умеет… Значит, пусть Стефанович и Елин скоренько, в четыре руки, его перепишут. До середины всё годится, а дальше, когда отец с дробовиком на крыльцо выскакивает, сделайте так: сосед перемахивает через плетень, отбирает ружьё и разбивает его об угол дома, после чего дети уносят сову в лес, а мужики, значит, сидят на крыльце и дружно беседуют – про колхоз, озимые, продовольственную программу… Как управитесь, сразу на подпись ответственному секретарю, а Наум Борисович проследит, чтобы всё было сделано точно…»
После нескольких минут могильной тишины Стефанович встал, запихнул кулаки в карманы (зловещий в поведении Юры момент) и сказал, что автор хоть и молодой, но с характером, и на такую правку наверняка не согласится. «Ну и зря, мы же о его росте заботимся!» – миролюбиво закрыл тему ответственный секретарь.
В редакции «Лит.России» впервые узнал, что де-факто газетой руководит вовсе не главный редактор, а человек по имени Ответсек. Такой должности, как теперь понимаю, в западных изданиях просто нет, ответственный секретарь – явление исключительно советское, этакий душевный комиссар при самородке-командарме. Ведь как управлял «Известиями» пламенный большевик Бухарин? – скакал впереди полка на лихом коне, увлекал дремучего читателя в атаку за светлое завтра, воспевал Днепрогэс и Магнитку, клеймил гуляку Есенина и «есенинщину»… Проще говоря, осуществлял общее руководство. А всем редакционным процессом (то бишь рутиной, не стоящей внимания вождя) занимался некий профессионал-газетчик, который единственный знал, где что лежит, и безропотно тащил на себе весь бумажный воз. В «Литературной России» таким человеком был Наум Борисович Лейкин: снимал и ставил в номер материалы, читал насквозь каждый, от ударных гвоздевых до любой крошечной заметульки, испещрял поля рукописей своими пометками, и ни один текст не мог уйти в набор без лейкинского автографа, энергично исполненного в левом верхнем углу титула коричневым карандашом (у главреда была красная авторучка, у его замов – синяя и чёрная).
27.03.81
Приехав из командировки, обнаружил, что в моё отсутствие интервью с Баклановым вышло с купюрами: исчезла важная по смыслу фраза, а фотографию ополовинили, оттяпав красивую натруженную руку на переднем плане. С текстом понятно: «Ад в нашей прозе описан подробно, потому что мы прошли через все его круги, а рая у нас пока никто не видел», – мысль вполне крамольная. Но вот рука чем помешала? Пошёл к ответственному секретарю за объяснением. Лейкин был предельно вежлив:
– Про ад и рай пусть Григорий Яковлевич в своих книжках рассуждает. А фотографию я перекадрировал после редколлегии – было высказано мнение, что это портрет не лица, а руки.
Вечером, когда привёз Бакланову газету, жена сказала:
– Правильно, что на снимке руку отрезали. Она здесь у Гриши получилась… слишком загребущая.
Забавно: у редакционной и семейной редактуры свои оценочные шкалы, но в итоге они совпали.
«Лит.Россия» 80-х – отдельная песня.
Еженедельник этот (в отрочестве – «Литература и жизнь») создавался российским Союзом писателей как противовес «Литгазете» – изданию интеллигентскому, органу «большого» СП СССР. Даже поселена «ЛР» была – в пику «ЛГ» – в том же самом доме на Цветном бульваре. В московской читательской среде «Лит.Россия» считалась газетой если не реакционной (каковой она в полной мере стала в 90-е перестроечные годы), то в любом случае одиозной, обречённой отрабатывать возложенные на неё функции. Функции были незавидные – воспроизведение стенограмм пустопорожних писательских пленумов, секретариатов и съездов, самохвалебных литгенеральских опусов по поводу и без, а среди всей этой приказной нудятины, разнообразя её (надо же, в конце концов, читателя хоть каким-нибудь чтивом потешить), публиковались рассказы, стихи и статьи на литературные темы. Статус литгазеты для российской глубинки имел свои преимущества – надзор за «ЛР» установился не очень жёсткий, чем мы и пользовались. Скажем, записные книжки Андрея Платонова к «Чевенгуру» и «Котловану», изданным тогда только за рубежом, в «Литературке» тормознулись бы уже в секретариате и до цензуры просто не дошли бы, а в «Лит.России» выскочили двумя обширными подборками, стоило лишь убедить осторожного Лейкина, что запрет на публикацию неизданного Платонова касается целых произведений, а не таких мелочей, как разрозненные заметки. Ответсек наверняка подвох учуял, но в кои-то веки подыграл, рассудив, что ничем не рискует: откуда ему знать, о каких книгах идёт речь, коль они в СССР не напечатаны.
29.06.81
Стефанович познакомил с Нагибиным – он никуда не спешил и пробыл в отделе часа два. Заговорили о Платонове, который у нас до сих пор полностью не напечатан. Нагибин сказал, что вдова сохранила коробку записных книжек – после публикаций на западе у семьи все рукописи изъяли, а эту мелочь не тронули. Но она боится (не столько за себя, сколько за дочь) и никому ничего в руки не даёт. А хорошо бы к этой коробке подобраться, там очень много интересного. Я-то не прочь, было бы поручительство. Нагибин обещал порадеть.
07.11.81
Месяц штурмовал Марию Александровну Платонову. Признаться, я рассчитывал увидеть вариант Елены Сергеевны Булгаковой, но с МАП случай удручающий. То и дело слышу от неё: другие писатели оставляют вдовам квартиры, дачи и машины, а мне… и т.п. И разговор сразу начался с условия: все деньги за публикации – нам с Машей. – Да ради бога, мне только в радость… Маша при этом стоит молча рядом, и на лице её ничего, кроме раздражения.
Самое скверное, что Мария Александровна, вроде бы и занимаясь тридцать лет делами мужа, на удивление дремуча. В первый же день знакомства (Нагибин дал мне роскошную характеристику) достала заветную коробку: «Вот они – записные книжки Платонова, здесь их около пятидесяти». Говорю: что значит около? – давайте пересчитаем, ведь минутное дело. Пересчитали – ровно 25!
Дальше – хуже: в руки ничего не даёт, сама открывает книжку, читает: «Месяц как рыцарь над миром». Эту фразу я уже видел в публикации Тюльпинова и сразу же споткнулся: абсолютно чуждый Платонову образ. Смотрю МА через плечо – р ы д а т ь, конечно же! Записи в ужасном виде – карандашом и почти все полустёртые, почерк у Платонова жуткий – нужно составлять словарь букв… Короче – работы пропасть, и приходить каждый день на Малую Грузинскую неразумно. Прошу: дайте в руки, под залог головы. Ни в какую! Ладно – приехали вдвоём с Юрием Марковичем, в две глотки уговорили: стала выдавать по книжке под залог паспорта – возвращаю одну, получаю другую. За месяц считал три книжки. Если и дальше пойдёт такими темпами – до лета мне заделье обеспечено.
07.01.82
В предновогоднем номере вышел мой Платонов (надёргал из тех записных книжек, которые уже успел разобрать, публикацию на разворот), а нынче новый главный редактор Колосов, вернувшись откуда-то чёрен ликом, на ходу сорвал полосы «Труд есть совесть» с доски лучших материалов и затребовал меня для объяснений. Попросив закрыть за собой дверь поплотнее, сказал жалобно: «Зачем вы это сделали? Меня сейчас вызывали… влетело по первое число. Ведь половина этих записей – для романов, которые у нас запрещены. Только не убеждайте меня, будто не понимаете, о чём речь. Всё вы отлично понимаете…»
В общем, главный мотив: как посмел?
05.04.82
Днём завёз Каверину в Лаврушинский наше интервью, и Вениамин Александрович прочитал его весьма придирчиво. Задержись у него ещё на час, имел бы возможность познакомиться с молодой прозаиней, о которой Каверин говорит с большой теплотой:
– Внучка Алексея Толстого и Крандиевской пишет рассказы, сейчас начинает печататься. Очень талантлива… Нет-нет, ваш еженедельник в её дебюте задействован не будет – только толстые литературные журналы первого ряда.
Творческий потенциал редакции был достаточно весом. Тон, понятно, задавали ветераны: писатель-фронтовик Колосов, литературный критик Идашкин, театральный рецензент Лейкин. Редактор отдела искусства Ася Пистунова выпускала культуртрегерские книжки и делала по ним телепередачи, завотделом очерка Георгий Долгов (лучший, после Левитана, дикторский баритон) вёл несколько авторских программ на радио и ЦТ, с театральных афиш не сходило имя драматурга Павла Павловского, молодой кинокритик Алексей Ерохин много писал не только для своего еженедельника. Фактически все сотрудники (средний возраст редакции был около тридцати) относились к литературному цеху – бойко печатались, издавали собственные книги: стихи писали Саша Бобров, Гена Калашников и Юра Гусинский, прозу – Слава Сухнев, Сергей Баймухаметов, Лёша Бархатов и Женя Некрасов, полосу «Ревизор» поочередно вели юмористы Владимир Владин, Александр Хорт, Виктор Коклюшкин. И совсем юные практикантки журфака, начинавшие в отделе информации «ЛР», не канули нынче в безвестность: Марина Каминарская десяток лет делает журнал «Домовой», Наташа Троепольская-Барбье руководит интерьерным изданием «Мезонин», а Женю Пищикову сегодня мечтает видеть своим автором любой элитарный столичный журнал.
На планёрках мнение молодых сотрудников выслушивали всегда, но учитывали редко. Для того чтобы отстоять уязвимый или проблемный материал, требовался железобетонный аргумент, и чем абсурднее он был, тем вернее работал. Статью Андрея Чернова о рифме в «Слове о полку Игореве» поставили на центральный разворот, однако полностью ему не отдали (молод ещё), и хоть на полях висел двухколонный хвост – подверстали туда же рецензию на книжку стихов Равиля Бухараева. После того как все хорошие слова о статье были сказаны, главред спросил, есть ли какие принципиальные замечания. «Только одно, – говорю. – «Слово…» – трагическая поэма о попранной свободе, о чести народа русского, а рядом – ля-ля про татаро-монгольское иго…» Колосов задумчиво протёр очки, сказал Лейкину: «Передвиньте-ка Бухараева в другой номер, а текст Чернова поставим целиком».
Подписали номер в печать, вечером спускаемся с Колосовым по лестнице, вдруг Михаил Макарович спрашивает: «Два дня из головы не выходит – какое отношение татары имеют к «Слову о полку…»? Не моргнув глазом, брякнул: «Так Фоменко и Носовский открытие сделали: половцы и печенеги входили в татаро-монгольский каганат!» (Хорошо, Лейкина поблизости не было – его бы на месте кондратий хватил!)
Что Лейкин отслеживал с особым тщанием, так это национальную пропорциональность авторов, подтверждая аксиому: еврей в должности – всегда антисемит. Был очень внимателен к псевдонимам. Особенно после того, как на «Детской странице» сошлись три автора – Яснов, Пластов и Иртеньев, которые в гонорарной разметке оказались – Гурвич, Пекелис и вовсе Рабинович. Неделю после этой выходки ответсек не подавал руки, а в итоге пострадал… Кир Булычёв – мало того, что он Игорь Можейко, так ещё и бороду носит! И мурыжили его маленький фантастический рассказик по самое не могу. Потому что к усатым-бородатым авторам в «Лит.России» тоже относились с предубеждением. С густой растительностью на ликах деревенца Василия Белова или исторического романиста Балашова кое-как стерпелись, но уже Евгению Попову, молодому в до-«метропольские» годы автору, в лоб задавали вопрос, что ему дороже – борода или публикация, отвязались с дурацкими советами побриться только после веского довода: у него-де всё лицо картечью изувечено. Номенклатурных чиновников, чьей обязанностью было стричь всех под одну гребёнку, волосатые лица доводили до белого каления – им, повально страдающим комплексом неполноценности, вечно мерещилась скрытая в усах собеседника насмешка.
Май 1982
Пришёл Булычёв за гонораром, а деньги не выдают – выписали не на паспортную фамилию, а на псевдоним. Исправлять разметку отправились к ответственному секретарю. Лейкин пожал плечами:
– Можейко так Можейко.
– Это ещё не всё, – говорит Булычёв. – По документам я не Кир, а Игорь Всеволодович.
– А Кир откуда взялся?
– Мою жену зовут Кира.
Тут Лейкин не сдержался:
– Превратили литературу чёрт знает во что!
04.06.82
Пока ездил в Ставрополь, в редакции полностью обновили всю мебель: столы, диваны, стулья. И украшением кабинета теперь – трёхдверный монстр-шкаф с тонированными стёклами. А прежде на его месте торчал фанерный уродец на раскоряченных ножках – скособоченный, без стёкол и дверец, с расползшимися по швам ящиками.
У меня та старая рухлядь была – например.
Приходил безнадёжный графоман, мялся, канючил:
– Вы только помогите, наверняка ведь можно тут поправить, там подлатать…
Говорил ему, указывая на шкаф:
– По-вашему, этот хлам – предмет искусства?.. Очевидно, что нет. Мы его, конечно, можем отремонтировать: сколотим заново, ящики починим, вставим стёкла, дверцы на новые петли повесим и лаком покроем, но будет ли он после этого музейным раритетом? Так и с вашим рассказом, увы…
А что теперь чайникам говорить?..
В «Лит.России» в мою работу, то бишь «отдела по борьбе с молодыми писателями», никто сильно не вмешивался, также полагались на добросовестность и вкус нескольких процеживающих «самотёк» внештатных рецензентов (прозаик Николай Булгаков был чрезмерно придирчив, а литкритик Сергей Костырко в полусотне рукописей непременно находил двух-трёх авторов, прозу которых стоило почитать внимательнее). Никаких планов и норм тоже не было – если вдруг появлялся молодой талантливый автор, ему всегда находили место на полосах (в каждом номере «ЛР» печатались три рассказа, а в какой литературе пишутся 150 отличных рассказов за год?).
Собственный круг молодых писателей пестовали «Юность» и «Смена», все толстые литературные журналы, но при этом, как правило, принимали в свои объятия только тех, кто имел публикации в газетах и получил хорошие отклики.
Начинающими считались литераторы в возрастной вилке от 20 до 35. За пять лет в институте я узнал многих молодых прозаиков, через год работы в «Лит.России» – имена всех авторов-москвичей, от которых что-то можно было ожидать. А три года спустя – прочитав уже не одну сотню рукописей, побывав на семинарах молодых писателей в Красноярске, Иркутске, Ставрополе, Минске (о совещаниях всесоюзных просто не говорю), познакомился почти со всеми даровитыми, кому «ЛР» могла обеспечить дебют.
К чему в «Лит.России» относились с явным предубеждением, так это к женской прозе: больше месяца кочевали по начальственным столам рассказы Людмилы Улицкой, с трудом выклянченный у Татьяны Толстой один из лучших её рассказов «Петерс» – говорили: да, талантливо, – и отказали в публикации. Впрочем, любимые писательницы у «ЛР» всё-таки были: Татьяна Набатникова из Новосибирска, пишущая по-русски Этери Басария из Абхазии…
10.11.82
Литконсультант принёс ворох рукописей, и лик его сиял: я гения нашёл! Сказал ему, что в самотёке гениев не бывает, но готов посмотреть. Молодой прозаик из Красноярска, очередной Успенский в нашей литературе. Прочитал два рассказа – «Дурной глаз» и «Шаги командора», и возопил: гений! гений!.. И побежал с рассказами к ответсеку.
– Никакой он, конечно, не гений, а таланта не лишён, – охладил меня Лейкин. – И проблем с цензурой у него будет много. Но такого крепкого автора мы «Литгазете» не отдадим. Через неделю полетите к Астафьеву в Красноярск, там и с Михаилом Успенским познакомьтесь – отшейте конкурентов!
24.03.83
Появился Женя Попов – весёлый, хоть и сильно помятый (три года расплаты за участие в «Метрополе» даром не прошли). Сказал, что за это время написал полсотни рассказов, и хорошо бы их куда-то сосватать. Зная трусоватость «Лит.России», мог предложить лишь один вариант – попросить врез у Феликса Кузнецова: он метропольцев травил, ему их и отмазывать. Идея Жене понравилась – тут же накатали письмо в СП Феликсу Феодосьевичу. Не держа камень за пазухой, я известил об этом Лейкина, и он мудро ответствовал: «Даже если ФФ такую бумаженцию подпишет, пусть Попов с ней в «ЛГ» идёт, и если там получится – мы тут же следом…»
27.05.83
Маша Платонова накатала на меня телегу: хитростью проник в их дом, воспользовался доверчивостью вдовы, по своему усмотрению мастерит публикации, попрал этические нормы… Колосов сначала потребовал объяснительную (тут без затей, я и денег-то за платоновские публикации не беру), а в конце дня вызвал на беседу.
Говорили нудно и долго – незаметно свечерело, а мы всё сидели в потёмках, как два дурака.
– …Три года у нас работаете, а мы про вас ничего не знаем.
– Что мешает? Вам известно, где я живу, с моей женой вы знакомы, вот и заехали бы как-нибудь к нам на чаёк или водочку. Не как генерал к рядовому – как к собрату по цеху…
Эта незатейливая мысль показалась Михал Макарычу столь абсурдной, что он не сдержался:
– Почему вы ничего не боитесь? Ладно за себя, так у вас дети есть, надо о них думать.
Тут уже я не стерпел:
– Самое большее, что вы можете, это уволить меня, даже и с волчьим билетом. Но я умею делать руками массу полезных вещей: плотничать, книжки переплетать. И работу всегда найду. А вот вы чего боитесь – не понимаю. У вас и детей-то нет…
Последнюю фразу сказал зря – больная для Колосова тема. Он процедил сквозь зубы, что больше меня не задерживает, и я понял: одним врагом у меня стало больше.
23.01.86
С утра написал главреду объяснительную: каяться не стал, а вопрос задал: почему из уже прошедшего цензуру моего интервью с Анатолием Рыбаковым оказался выкинут весь абзац о планах писателя и его ответ насчёт публикации «Детей Арбата».
К полудню собрался редакторат «Литературной России», плюс парторг Юра Гусинский и профорг Слава Сухнев. (Когда заходили в кабинет, Гусинский шепнул: «Не дрейфь, отмажем. Не сорвись только!»)
Отчихвостили меня по полной программе:
– Вся беседа с Рыбаковым – с идеологическим душком…
– Это провокация, цель которой – столкнуть лбами…
– И не надо делать вид, будто ничего про «Детей Арбата» не знаете!.. Наверняка читали рукопись, Рыбаков её всем суёт…
Последним говорил Колосов:
– Из этой наглой объяснительной записки вытекает, что не он, а мы виноваты. А почему я должен отчитываться перед своими сотрудниками, каким образом принимаются решения? Вот у меня на столе два телефонных аппарата без диска… куда надо аппараты… так я свои разговоры по ним должен на весь коридор транслировать?..
Наговорившись, стали думать, что с провокатором делать.
– Нужно вынести строгий выговор с предупреждением.
– И повесить его в коридоре, чтобы все спрашивали, за что именно? А он будет гоголем ходить?.. Выговор дать, но пусть просто распишется, что с приказом ознакомлен.
– И какой в этом резон?.. Глупо давать такой выговор.
Долго молчали. Тогда инициативу перехватил парторг:
– Время сегодня такое, что нужно быть очень гибкими. Рыбаков, конечно, свой роман скоро напечатает. И мы опять закажем Жоре интервью с Анатолием Наумовичем, да ещё и премию за лучший материал дадим, – проникновенно сказал Гусинский. – Полагаю, наш сегодняшний разговор, прямой и дружеский, пойдёт ему на пользу. Скажи всем, как ты себя у нас чувствуешь?
Меня колотило, я себя не контролировал:
– Как Рихард Зорге у японцев. С одной разницей – он понимал, о чём они говорят, а я нет.
– Пошел отсюда прочь! – сказал Сухнев. – Вон отсюда, кому говорят!
И я вышел. И ничего мне в итоге не было, даже выговора.
Октябрь 1986
Командировка в Воронеж началась с конфуза. За две недели до поездки послал Ивану Евсеенко письмо на адрес журнала «Подъём». Утром являюсь в редакцию – секретарша при моём появлении странно гыкнула. Я в кабинет к Ивану – он тоже ведёт себя как-то игриво, что ему вовсе не свойственно. Спрашиваю: не получил моё письмо? «Доставили… – кидает на стол фирменный конверт «Литературной России», грязный и замусоленный, с огромным красным вопросительным знаком. – Но вообще-то в нашем городе такого журнала нет». Смотрю – на конверте моей рукой чётко написан адрес: редакция журнала «Посев». «Интересно знать, о чём ты думал, – смеётся Евсеенко. – А командировку, случайно, не в Мюнхен оформил?»…
Короче, никогда ещё Штирлиц не был так близок к провалу.
07.07.88
Рассказываю про молодых авторов «Лит.России» в институте Патриса Лумумбы. (Под неусыпным контролем Идашкина, которого Колосов приставил, чтобы я лишнего не напорол.) Иностранные студенты любознательны: записывают имена, названия книг. Говорю: замечательную трагикомедию в стихах написал Виктор Коркия – «Чёрный человек, или Я бедный Сосо Джугашвили». Тут в зале встаёт огромный негр: «О каком чёрном человеке вы говорите?» Кожей ощутив приближенье катастрофы, начал мямлить: «Это такой поэтический образ… вот в поэме Есенина…» Ничего они не поняли – теперь встала негритянка: «В книге Коркия рассматриваются проблемы расовой дискриминации?» – «Не-е-е-т!», – завопил я дурным голосом, но и третий, и пятый вопросы были про негров. Тут критик Идашкин, человек дошлый и тёртый, принял огонь на себя: «Сейчас я вам всё объясню. Есть у нас понятие: черное золото…»
Что Идашкин рассказал неграм про уголь, я уже не узнал – под шумок бежал постыдным бегством.
С началом горбачёвской перестройки «ЛР» стала превращаться в бастион оппозиции (по другую сторону литбаррикад стремительно набирал популярность «Огонёк» Виталия Коротича). Тут давний большевистский вопрос: «С кем вы, мастера культуры?» – вновь зазвучал с маниакальной навязчивостью. Выяснилось, что все годы меня считали в конторе чужим, но прежде терпели (по принципу: один такой погоду не испортит), а дальше терпеть не намерены. Жидомасоном, правда, не дразнили, однако в шпионы сионистов прозорливо записали – к тому времени все мои друзья работали у Коротича. Подозрения упрочились после того, как «Огонёк» напечатал репортаж с воинственного пленума писателей-«патриотов», выправленная и завизированная стенограмма которого существовала всего в нескольких экземплярах и один из них, понятно, в «Лит.России» наличествовал. Каюсь: вступил в преступный сговор с секретаршей, и когда главред отлучился на четыре часа, – выкрали из его сейфа стенограмму, отправили в «Огонёк» снимать копию (в «ЛР» даже ксерокса не было), едва успели положить документ обратно. Когда стенограмма стала достоянием гласности (в российском СП сперва закричали о том, что она липовая, но сверили тексты и умолкли), заподозрили самого Колосова – больше просто некого. Михаил Макарович был человек мягкий и незлобивый, но сильно зависел от обстоятельств, в итоге пал жертвой междоусобной войны: по совковой привычке пытаясь лавировать, не выказал нужной жёсткости, навлёк на себя гнев литгенералов-«заединщиков», а те со слабыми не церемонились. Колосова беспардонно выперли из редакции, мало – отобрали номенклатурный паёк, казённую писательскую дачу во Внукове, замордовали презрением, вогнали старика в гроб.
Так и получилось, что на переход в «Огонёк» я был обречён. Редактором отдела литературы там работал поэт Олег Хлебников, он уже переманил из института кино критика Владимира Вигилянского, потом историка-лингвиста Андрея Чернова. Мы были знакомы полтора десятка лет: с Олегом – по семинару Бориса Слуцкого, с Володей и Андреем подружились ещё в литинституте. При встречах они всякий раз одолевали вопросом, когда наконец литроссийцы проявят классовое чутьё, исторгнут из своих рядов отщепенца, а тут кстати освободилась вакансия (Андрей Караулов перешёл в «Независимую газету») и потребовалось срочно определяться.
«Лит.Россия» избавилась от чужака радостно, друзья-коллеги даже выпустили прощальную стенгазету (естественно, с коричневым автографом Лейкина в углу ватманского листа), испещрённую душевными пожеланиями и напутствиями типа:
Ты полетел на «Огонёк»…
Не сжёг бы крылья, мотылёк,
Поскольку толстая свеча
Горит в окне Коротича.
29.03.89
Пока ждал своего представления на редколлегии «Огонька», пробовал понять, у кого какая роль. Что, в общем, несложно: Адамович – бродильное вещество, Черниченко – бронебойный таран, о. Александр Мень – третейский судья. А Юрий Никулин – элемент буферный: как только разговор переходит на повышенные тона – тотчас встревает: «Рассказываю смешной анекдот!»
Наконец дошли до меня: новый сотрудник отдела литературы, переводом из «Литературной России». Тут же вопрос: «А не шпиона ли мы берём из враждебного стана?» Я рта не успел открыть – Никулин: «Правда смешной анекдот! Из пункта А в пункт Б навстречу друг другу по одной колее вышли два поезда. И никогда не встретились – не судьба! – Переждал, пока все отсмеялись, и мне: – Поздравляем! Идите на своё рабочее место, вас друзья заждались».
Георгий ЕЛИН
Георгий Елин – московский журналист, член СП СССР (1990), Союза писателей Москвы (с 1992-го). Публиковал очерки, эссе и прозу, занимался литературным наследием Андрея Платонова, издавал книги и делал документальные фильмы, редактировал журналы «Стас», «Крокодил» и др.
Добавить комментарий