ДВОРЯНИН МИХАЛКОВ И МЫ С ДЯДЕЙ СТЁПОЙ

№ 2008 / 17, 23.02.2015


В начале марта мне позвонила из Союза писателей Л.Д. Салтыкова и сказала, что газета «Российский писатель» намерена почтить Сергея Владимировича Михалкова в связи с его 95-летием и не мог бы я написать статью по этому случаю. Я согласился тем более охотно, что чувствовал себя в долгу перед юбиляром, о чём скажу ниже, а кроме того (но это обнаружилось уже после юбилея), хорошего писателя и доброго человека, надо было ещё и оборонить от некоторых юбилейных излишеств и даже несправедливостей.
Пусть позвонят мне из редакции, сказал я Людмиле Дмитриевне, чтобы договориться о сроке и размере статьи. И вскоре засел за работу. Но мне никто не позвонил. Странно… Однако я продолжал писать. И вот что получилось.

Анатолий Салуцкий в статье «Человек трёх эпох», посвящённой юбилею С.В. Михалкова («ЛГ», № 10), рассказывает, сколь многим юбиляр помогал самым разным образом в своей долгой жизни. И не только благодаря своей широкой известности и высоким должностям, главное тут – отзывчивость души.
А мне лично, строго говоря, Михалков ни в чём таком уж важном и серьёзном не помог. А ведь, наверное, в его власти было и с изданием книги поспособствовать, и насчёт квартиры посодействовать, и к награде какой-то представить… Нет, ничего не было. Да я и обращался-то к нему только один-единственный раз, к тому же с просьбой несколько криминальной: когда Сергей Викулов, мой старый товарищ и сосед по даче, решительно заговорил о намерении оставить, видимо, уже непосильную и надоевшую должность главного редактора «Нашего современника», которую занимал более двадцати лет, я попросил Михалкова назначить меня на сей командный пост: дескать, помоложе всё-таки. Сергей Владимирович сильно удивился, и меня не назначили.
Недавно в журнале «Русская жизнь» № 5 Олег Кашин, побеседовав со мной, почему-то написал об этом эпизоде так: «Главным редактором стал С.Куняев. Разумеется (!), отношения с ним у Бушина испортились сразу». Понятная логика современного ума. Однако при чём же здесь Куняев? Ведь он не сам сел в кресло главреда, его посадили. По обычной логике мне следовало бы «испортить отношения» с Михалковым. Впрочем, и в этом нет никакой логики. Если бы я «портил отношения» со всеми, кто так или иначе не содействовал или даже противодействовал моим желаниям, в том числе и литературным, как, например, Юрий Поляков, то у меня на это не хватило бы никаких душевных сил и моя жизнь превратилась бы в сплошной кошмар, дорогой Олег.
А со Станиславом Куняевым мы действительно, мягко выражаясь, разошлись. Вероятно, молодому журналисту трудно в это поверить, но – вовсе не из-за кресла и не из-за того, что Куняев не захотел напечатать мою первую же предложенную ему статью – об академике А.Д. Сахарове, – а по причине чисто идейной.
Дело в том, что после контрреволюции я остался советским человеком и советским литератором, а Куняев, став осенью 1989 года главным редактором журнала, увы, превратил его в рупор антисоветчины. Печатал даже сочинения генерала Краснова, заслуженно повешенного в 1947 году за двукратную вооружённую борьбу против Советской власти сперва на подхвате у Антанты, потом – вместе с немецкими фашистами; подготавливая торжественную путинскую акцию по возвращению в Москву прах его и Деникина, печатал Ивана Ильина, воспевавшего фашизм не только в 1933 году, когда он пришёл к власти, но даже и после его разгрома и после того, как всему миру стало известно, что немцы натворили на родине Ильина; целый год печатал даже Солженицына; а также – оборотней, ставших антисоветчиками на наших глазах и на этих же страницах: Игоря Шафаревича, в передовой статье предложившего упразднить Антифашистский комитет, а вместо него создать в помощь Ельцину Антикоммунистический, дабы организовать судилища над коммунистами; печатал аристократствующего Илью Глазунова, финского печальника; Станислава Говорухина, плакальщика вместе с Солженицыным по николаевской России, которую они не видели, но потеряли; Владимира Крупина, для удобства клеветать на Советское время переметнувшегося из парторгов в профессора Духовной академии; Арсения Гулыгу, объявившего горбачёвскую катастройку долгожданным и благодатным Божьим промыслом; Сергея Семанова, из Савла обернувшегося Павлом и тут же вцепившегося именно в трёх Павлов – в героя повести Горького «Мать», в Павку Корчагина и Павлика Морозова, – словно не его с братом зарезал в лесу звероподобный дед, а он зарезал бедного милого дедушку с клюкой. Вышеназванных подпирали антисоветчики калибром помельче, вернее, не столь громогласные: Дмитрий Балашов, Владимир Бондаренко, Валентин Сорокин, Олег Платонов и т.п.
В такую компашку я мог угодить разве только по какой-то случайности, нелепости или по неведению, как именно по неведению угодил под одну обложку «Русской жизни» с Григорием Баклановым, Мариэттой Чудаковой, Дмитрием Быковым да ещё с Натальей Толстой, которая о начале гибели Советского Союза пишет: «До конца своих дней не забуду то счастливое время». Ни в том «НС», ни в этом «РЖ» глаз остановить было не на ком…
Однако со временем Куняев начал прозревать. Напечатал убийственную подборку читательских писем о Солженицыне, вызвавшую протест Шафаревича, Распутина и Бондаренко, расстался с первым из протестантов, стал печатать взвешенные статьи о Сталине да и сам вдруг начал возглашать: «Надо учиться у Сталина!» и т.д. Ну, и в 1994 году моё сотрудничество с журналом возобновилось. И благополучно продолжалось до мая 2001 года, когда я высказал Куняеву своё скорбное мнение о некоторых чертах его воспоминаний, опубликованных в «Нашем современнике». А с июня по ноябрь того года я напечатал в «Патриоте» целое исследование об этих воспоминаниях, тоже весьма скорбное. На этом любовь и кончилась. Как видите, по чисто литературной причине.

Однако вернёмся к Михалкову… Ещё раньше истории с моим неназначением главным редактором «НС» было и такое дело, за которое, казалось бы, и вовсе можно мне возненавидеть его на всю жизнь. Два Героя Советского Союза и два Героя Социалистического Труда – М.Г. и Г.Г., В.А. и Михалков – решив, что я сильно и несправедливо обидел пятого очень высокопоставленного Героя, напечатали обо мне в «Московской правде» ужасное письмо, нечто среднее между письмом Белинского – Гоголю и запорожцев – турецкому султану. Этот четырежды Геройский удар грозил мне великими бедствиями. Но, как самого Михалкова на фронте (о чём речь ниже), – Бог меня миловал. Пяти Героям даже партийный выговор не удалось навесить мне на выю.
Так что, как видите, почитать мне Михалкова как литературного начальника и человека вроде бы совершенно и не за что. И тем не менее я хочу и доброе слово сказать о юбиляре, и защитить его.

Правда, были со стороны Сергея Владимировича несколько добрых жестов, но именно просто жестов старшего товарища в пределах человеческой порядочности и служебных обязанностей, а вовсе не ордена, премии, должности, квартиры и прочие судьбоносные штукенции.
Например, вот что… В одном из михалковских «Фитилей» высмеивались нелепые названия, которые у нас нередко давали и дают городам, улицам, разного рода учреждениям. Даже и в будущем грозятся: Президентская библиотека им. Великого Алкаша. А в том «Фитиле» высмеивалось присвоение венерологическому диспансеру имени Владимира Галактионовича Короленко. Я тогда, ещё не будучи с ним знаком, написал Михалкову, что да, на первый взгляд несуразно и смешно, однако дело-то в том, что Короленко в своих долгих скитаниях по России, особенно по Якутии, воочию нагляделся, какое страшное бедствие эти болезни и на свои вовсе не ахмадулинские деньжишки, о которых – ниже, основал сей диспансер. Были же когда-то такие писатели на Руси: Толстой, Чехов, Горький, Шолохов…
Михалков ответил мне письмом, с сожалением признал ошибку и в благодарность прислал свою книжечку. Назовите мне ещё хоть одного пусть и не большого литературного начальника, хотя бы из «Литгазеты», который так бы отнёсся к письму незнакомого человека. Писал я, причём порой по его же просьбе (что, мол, думаешь о моём новом гениальном романе?) например, Ю.Б. Ни одного ответа даже по телефону. А ведь мы и однокашники!..
Ну, ещё посодействовал мне Михалков при вступлении в Союз писателей. Принимали меня долго и не просто. На приёмной комиссии, которую тогда возглавлял Анатолий Рыбаков, конечно, зарезали. (Галя Ревунова, жена писателя Виктора Ревунова, зубной врач, немало лет спустя рассказывала мне, что однажды во время её врачебного визита к Рыбакову тот, услышав в разговоре с ней, что они, Ревуновы, давно знакомы и дружны с Бушиным, вдруг воскликнул: «Какой это талантливый человек!» Ах, Анатолий Наумович, может быть, вы обо мне ещё не то скажете, когда мы встретимся в вертоградах Эдема…).
А тогда моё дело – не помню, кем и как – было передано в секретариат Московской организации. Там мои сочинения дали оценить Евгении Фёдоровне Книпович. Многоопытная и мудрая подруга Александра Блока оценила их положительно. Но когда на заседании стали решать вопрос вторично, голоса разделились поровну. И тут Михалков, бывший первым секретарём отделения, произнёс великую фразу: «В таких случаях голос председателя имеет двойную силу». И это всё решило. Конечно, спустя какое-то время, я, надо думать, всё равно внедрился бы в Союз писателей, но всё же…
Вспоминается и такой случай. В 1996 году я напечатал в «Завтра» весьма неласковую статью о фильме одного из сыновей Михалкова. Тут уж он, казалось бы, мог возненавидеть меня на всю оставшуюся жизнь. И что же? Вскоре мы случайно оказались в ЦДЛ за одним столиком, и я его видел, а он меня, занятый разговором с кем-то, нет. Но кто-то окликнул меня, назвав по фамилии. «Где Бушин?» – встрепенулся Сергей Владимирович. Я отозвался. Мы о чём-то перемолвились. А у меня была с собой только что вышедшая книга моих стихов «В прекрасном и яростном мире». Надписав, я подарил её Михалкову. Думал, что он и не раскроет. Но вдруг через недолгое время звонит, и я слушаю какие-то добрые слова о стихах. Он даже перечислил десятка два, которые понравились ему больше других. Такой поступок я назвал бы вдвойне достойным. Кто захочет вот так позвонить обидчику родного сына? И многие ли среди нас вообще читают подаренные книги и пишут или звонят о них автору?
А однажды с переломом ноги Сергей Владимирович угодил в больницу. Видимо, в очень тяжёлом не только физически состоянии звонит мне оттуда. «Литературная газета» намерена прислать своего сотрудника и дать беседу с ним, но он, как видно, настроившийся на доверительную встречу, не хочет иметь дело с незнакомым журналистом. Не мог бы приехать я? Не помню, почему, но я не смог. Надеюсь, причина была веская, но до сих пор я считаю себя то ли виноватым, то ли в долгу, о котором упомянул в начале статьи.
А ещё… Сергей Владимирович однажды сказал при встрече, что в Союзе писателей России у секретарши Люси оставил для меня свой однотомник. Мне надо было зайти и взять его. Но я что-то замешкался, а когда пришёл, Люся поведала, что книгу кто-то взял и не вернул. Я звоню:
– Сергей Владимирович, могу поздравить: ваши книги до сих пор воруют: однотомник увели. Вы, как и встарь, популярны.
Он ответил голосом пушкинской золотой рыбки:
– Не печалься, ступай себе с Богом. Вместо однотомника будет тебе двухтомник.
Невероятно, но и двухтомник таинственным образом исчез. Я опять звоню Михалкову. Он опять отвечает, как золотая рыбка:
– Не печалься, ступай себе с Богом. Добро, будет тебе трёхтомник.
И наконец я его получил. На первом томе стояла шутливая дарственная надпись:
Попал Бушину на суд –
Адвокаты не спасут.
Ну уж… А рифма, как всегда у Михалкова, отличная.

Анатолий Салуцкий так описывает добрые дела Михалкова: «Когда нужно было походатайствовать о ком-то, Сергей Владимирович надевал парадный пиджак с многочисленными регалиями и шёл, как тогда говорили, в инстанции». (Инстанции и ныне никуда не делись.) И за это он будто бы «в нашей среде» имел прозвище «Пиджак с ногами». Впервые слышу…
Это напомнило мне, как недавно стихотворец В.С. уверял в своей книге, будто Шолохов однажды направил в ЦК письмо о его, В.С., внелитературных проделках в издательстве, где он был главным редактором, и подписал оное послание всеми своими «регалиями»: член ЦК, лауреат, депутат, нобелиат и т.д. Это, конечно, тупая выдумка. Никакого письма вообще не было. (Впрочем, клеветнику выдали Шолоховскую премию, и он подписывается теперь: «Лауреат Шолоховской премии».)
Даже В.С. должен бы знать, что есть люди, которым при обращении к «инстанциям» никакие «регалии» не требуются. У них – имя. Смешно представить, чтобы Лев Толстой, допустим, письмо царю или Столыпину подписал бы: «кавалер ордена Анны второй степени, лауреат премии им. Островского». (Первый он получил за участие в обороне Севастополя, вторую – за пьесу «Власть тьмы».) Не будучи ни Толстым, ни Шолоховым, Сергей Михалков однако имеет тоже достаточно весомое имя.
А друг мой Анатолий вообще склонен несколько преувеличивать значение официальных «регалий», особенно – в их финансовом выражении. Вот бухнули Ахмадулиной премию весом в 5 (пять) миллионов (миллионов!) рублей, и он уверен: «Премия показала, кто есть кто на самом деле!» Ну, конечно, кто ещё из русских писателей получил такой оковалок? Никто! Ни Пушкин, ни Толстой, ни Горький…

Вообще-то в статье А.Салуцкого много хорошего и верного о юбиляре, однако не следовало бы, по примеру многих ныне, так уж налегать на «регалии» да на дворянское происхождение Михалкова. Автор уверяет, касаясь истории создания в 1943 году нового гимна: «другие поэты поначалу даже иронизировали, считая понятие «Русь» архаичным… В обстановке того времени, когда всё досоветское подвергалось поношению, использовать это слово в гимне становилось рискованно».
Тут большая ошибка в духе Аллы Гербер. Кто иронизировал? Помянутое здесь не столь уж долгое время поношения «всего досоветского» к 1943 году давным-давно миновало и ничего рискованного в употреблении слова «Русь» не было.
А главное дальше: «Для Михалкова, потомка древнего рода, Русь как бы возвышалась над другими ипостасями Отечества, строки о том, что великая Русь сплотила народы, шли у него из глубины души. Вопреки предостережениям он мудро прислушался к зову сердца – и оказался прав». К зову дворянского сердца?
Красиво сказано, конечно. Однако мысль о возвышении былой Руси над её «другими ипостасями», в том числе – над Советской, несколько сомнительна, и сам Михалков никогда ничего подобного не говорил. В этом же номере «Литгазеты» он сказал: «Я горжусь своими предками». Прекрасно! И я горжусь своими. Хотя о самом дальнем предке по отцовской линии знаю лишь имя – Феопент, был он крепостным крестьянином, жил на рубеже 17-го и 18-го веков в деревне Рыльское, что на берегу Непрядвы в нынешнем Куркинском районе Тульской области. Сын Степан Феопентович родился в 1703 году при Петре, умер в 1752-м при Елизавете… И дальше – до дедушки Фёдора Григорьевича, солдата русско-японской войны, потом плотницкого десятника на мануфактуре Арсения Ивановича Морозова в Глухове, что около Богородска (Ногинска), ещё позже, после недолгой отсидки в узилище – беспартийного председателя колхоза им. Марата в той самой деревне Рыльское, название которой повелось от города Рыльск в нынешней Курской области, откуда ещё царь Алексей Михайлович переселил своих крестьян на Непрядву. Деда я, конечно, прекрасно помню. Он умер на седьмом десятке в 1936-м, в один год со своим старшим сыном – моим отцом, когда я был подростком. Да как же не гордиться предками, будь они дворянами или крепостными!.. Правда, отнюдь не исключено, что предки Сергея Владимировича пороли на конюшне предков Владимира Сергеевича, но дело-то уж больно давнее…
Ныне дворян объявилось немало. А почему раньше молчали? Да как же, говорят, страшно было, могли сослать, расстрелять, четвертовать. 31 марта артист Сергей Юрский в передаче «Школа злословия» говорил, что родители долгое время скрывали от него своё дворянство. Когда это могло быть? Лет до десяти, видимо, говорить об этом было бессмысленно. Но в 1945 году Серёже исполнилось десять. И всё равно скрывали? Это после войны-то, после того, как восстановили генеральские и офицерские звания, ввели погоны, учредили ордена Кутузова, Суворова, Александра Невского – всё князья! Да ведь тогда-то и началось повсеместно выкапывание дворянских предков.
И потом, а как же ещё Маяковский не боялся сказать:Столбовой
              отец мой
                            дворянин.
Кожа
              на руках моих
                            тонка…
И ведь это когда сказано! Именно в пору поношения «всего досоветского». Да и о своей семье скажу: у нас всегда висел портрет двадцатилетнего отца в форме царского поручика, сделанный в 1916 году после окончания Алексеевского юнкерского училища. И сейчас висит.
Из знакомых мне писателей вот ещё и Дмитрий Жуков объявился скоропостижным дворянином. Но прочитал я не так давно в «Литературке» его байку о том, что, дескать, на Тегеранскую конференцию Сталин летал с собственной коровой, дабы по утрам парное молочко пить тайно от Рузвельта и Черчилля,– прочитал и подумал: ну, не дворянское это дело – брехня. Тем паче в устах того, кто когда-то погоны носил и медалью «ЗБЗ» побрякивал.
Что же касается написания гимна, то, конечно, там был «зов сердца», но не обязательно потомственно-дворянского, главное, тут подчёркивался исторический факт: Русь собрала и сплотила народы. К тому же ведь сердец-то было два: и одно из них – армянское сердце Эль-Регистана, отца моего литинститутского друга и, кажется, не дворянина, но тем не менее тоже достойного нашей памяти.
Кроме того, тут следовало бы вспомнить хотя бы такие всем известные строки:Если кликнет рать святая:
«Брось ты Русь! Живи в раю»
Я скажу: не надо рая,
Дайте родину мою!»
Возможно, кто-то заметит: «Так ведь это не автор, а «рать святая» так говорит».
Да, да, да. Но вот вам уж и сам автор:Но и тогда,
Когда во всей планете
Пройдёт вражда племён,
Исчезнет ложь и грусть,
Я и буду воспевать
Всем существом в поэте
Шестую часть земли
С названьем кратким «Русь».
А ведь у автора этих строк ничего дворянского до сих пор не обнаружено: извини, Анатолий, – он из рязанских крестьян. Да и пятимиллионных премий не удостоился. И опять же в какие времена это было написано! И на сей раз – в те самые.
А сколь часто употреблял это слово Максим Горький! Вот хотя бы писал он Макаренко: «Удивительный Вы человечище, и как раз из таковых, в каких нуждается Русь». Да ведь и целую книгу озаглавил «По Руси».
Можно вспомнить примерчики и посвежей – из раннего Симонова:Ливонцы в глубь Руси прорвались…
И тот, кто рисковал сегодня, –
Тот всею Русью рисковал…
Был Русью орден упразднён… и т.д.
И тоже – не посадили, не сослали вольнодумца… А это задолго до гимна 1943 года.
Ведь сейчас дело дошло до клятвенных уверений, будто в Советское время под запретом были такие слова, как «офицер», «честь», «совесть». А мы ещё в 20-е годы распевали во всё горло:И с нами Ворошилов –
Первый красный офицер…
А на всех перекрёстках красовались плакаты с несколько препарированными словами Ленина: «Пария – это ум, честь и совесть нашей эпохи». И в воинской присяге говорилось в первых же строках: «Клянусь быть честным, храбрым… Клянусь защищать Родину с достоинством и честью…»
Будто и русским назвать себя было рискованно. А в наших паспортах отдельной строкой значилось: «Национальность – русский… украинец… татарин…». Это ныне в страхе перед русским духом изгнали из главного гражданского документа всякое упоминание о национальности. Так, мол, было в царское время. Да ведь в то время и рабство было, и 25 лет солдатской службы, и телесные наказания… Тоже перенимать? Впрочем, телесные наказания я перенял бы – для министров и депутатов Думы. Как хорошо бы, например, Зурабова маненечко посечь перед отставкой. А Жириновского? Именины сердца!

Рядом с умилением дворянской душой у Салуцкого и такой рассказец: «Михалков трижды стал автором текста Государственного гимна, – это, несомненно, знак свыше, Дозволение Божье, ничуть в этом не сомневаюсь». Ничуть не сомневается и Владимир Бондаренко, Божий человек, презирающий гонорары, которые Бог велел выплачивать авторам его собственного «Дня», как и всех других изданий.
В доказательство Божьей благодати, осеняющей Сергея Михалкова всю жизнь, Салуцкий сообщает вот что: «В первые дни войны Сергей Владимирович вместе с другом попал под бомбёжку, их завалило рухнувшей стеной. Друг погиб, а у Михалкова, лежавшего рядом, – ни единой царапины». И с восторгом присовокупил: «Михалков только пыль с гимнастёрки стряхнул. Вот и думайте-гадайте, господа атеисты, активисты безбожия».
А на друга благодать Вседержителя почему-то не простёрлась. Как не простёрлась на Пушкина в тридцать семь лет, на Лермонтова в двадцать шесть и на миллионы наших соотечественников в годы Великой Отечественной… Почему, Анатолий?.. Всё-таки даже в юбилейном экстазе надо соображать, господин активист веры, что пишешь о войне, тем более – о той самой…
11 апреля я позвонил Михалкову:
– Сергей Владимирович, здравствуйте! Это Бушин.
– А, Дима! Хорошо, что позвонил…
– Да я не совсем Дима…
– Знаю, знаю – оговорился. Думаешь, забыл, как тебя звать? Всё помню!
Я спросил о гимне, о самом слове «Русь». Он сказал:
– Это слово пришло на ум не мне, а Регистану. И ничего удивительного!
Ну вот! А Регистан, Анатолий, не из дворян, а из армян.
Мы разговаривали довольно долго, мне показалось, что я уже утомил собеседника, и попрощался. Он ответил бодро:
– Будь здоров! Звони, Дима!

А ещё 13 марта на юбилейном вечере Михалкова в Большом театре (новая сцена) я хотел подарить ему свою новую книгу «Живые и мёртвые классики», но не довелось. Вместо дарственной надписи там у меня так:Да, люблю я Михалкова.
В этом – ничего такого.
Честно прожил он свой век
Как советский человек.
Шумным роем острых басен
Кой-кому он был опасен.
Но девчонки и мальчишки
Очень любят его книжки.
Говорят, пред всей Европой,
Горд он тем, что из дворян?
Что ж, а мы вот с дядей Стёпой
Из рабочих и крестьян.
Да, и я и дядя Стёпа
Не болваны агитпропа,
А трудящийся народ.
Вот.
Интересно, если оставить книгу у Люси, сопрут её или нет? Хотелось бы…

Март – апрель 2008

Владимир БУШИН
Красновидово

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.