НЕМОЩЕН СИЛОЙ, НО ГОРД УПОВАНИЕМ

№ 2008 / 30, 23.02.2015

Великому князю Константину Константиновичу Романову повезло с преподавателем русской словесности. В 1873 году им стал замечательный русский писатель Иван Александрович Гончаров. Когда-то автор «Обломова» преподавал словесность в семье Майковых, из которой вышли многие литературно одарённые личности. Любимый его ученик Аполлон Майков стал выдающимся русским поэтом.
Сегодня поэзия Константина Романова (К. Р.) вошла в литературный обиход, издаются сборники его стихов, появилось немало публикаций о его творчестве. Но мало кто знает, что своими литературными успехами Великий князь в немалой степени обязан Гончарову. Их отношения раскрываются в переписке 1884 – 1888 годов. К.Р. высоко ценил личное общение с писателем, часто приглашал его к себе во дворец, сообщал новости своей жизни и пр. Великий князь признавал серьёзное влияние писателя на своё мировоззрение. Насколько он ценил свои отношения с Гончаровым, показывает его запись в дневнике от 8 ноября 1891 года: «Дома вечером засел читать письма покойного Ив Алекс Гончарова. После его смерти его душеприказчики возвратили мне все мои письма к нему, кроме тех, которые покойный сам принёс мне года 2 назад, боясь, что кто-нибудь ими завладеет». И тут же: «Когда-нибудь, не скоро, в печати эта переписка представит очень приятное чтение. Но исполню волю покойного, я, пока жив, не напечатаю её». Надо сказать, что Гончаров не злоупотреблял августейшим вниманием и почти всегда старался избежать появления во дворце Великого князя, отговариваясь нездоровьем, старостью и пр. В то же время они встречались, хотя и не часто.
Стихи К.Р. начал писать в 1879 году. В январе 1884 года Константин Константинович просит Гончарова дать свой авторитетный отзыв на первый рукописный сборник стихов. К.Р., несомненно, обладал замечательным поэтическим, и не только поэтическим, дарованием, верным и тонким художественным вкусом. Он был признанным знатоком живописи, театра, музыки, являлся талантливым композитором и пианистом. В его лирике, камерной по духу, проявляются искренность чувств, литературное мастерство, свежесть поэтического мировосприятия, любовь к России:Но мой север, мой край
            полуночный
Мне сулит вместо лавров
            и роз
Милых ландышей цвет
            непорочный
И душистую свежесть берёз.

И спешу я от знойной и тёмной
Красоты пышнозвёздных
            ночей
В край родной, где заря в неге
            томной
Во всю ночь не смыкает очей.
В первом же своём письме Гончаров отметил в стихах Великого князя «искры дарования». Впрочем, не желая кривить душой, романист отнюдь не захваливает молодого поэта. Вся их переписка показывает, что Гончаров строго и внимательно вглядывался в талант бывшего ученика, заставляя его взглянуть на своё творчество трезвым взглядом. В силу своего высокородного положения К.Р. рисковал быть встреченным слишком восторженными оценками. И действительно, такие оценки прозвучали. Достаточно сказать, что выдающийся русский лирик Афанасий Фет, на поэзию которого во многом и ориентировался К.Р., оценил поэзию Константина Константиновича чрезвычайно высоко. В одном из последних писем он даже сравнивает музу К.Р. с музой Пушкина. Фет посвятил К.Р. стихотворение, в котором как бы избирает его своим поэтическим преемником:Трепетный факел, с вечерним
            мерцаньем
Сна непробудного чуя истому,
Немощен силой, но горд
            упованьем
Вестнику света сдаю
            молодому.
Великий князь необычайно высоко ставил Фета как лирика, многому у него учился, но, к чести его, с гораздо большим вниманием всегда прислушивался к строгим и объективным оценкам Гончарова. Романист же в одном из писем обращался к К.Р.: «…Я указал Вам на графа Голенищева, как на подходящего Вам более товарища по лире…». Константин Константинович был вполне честен перед самим собой, когда записывал в дневнике: «Невольно задаю я себе вопрос: что же выражают мои стихи, какую мысль? И я принужден сам себе ответить, что в них гораздо больше чувства, чем мысли. Ничего нового я в них не высказал, глубоких мыслей в них не найти, и вряд ли скажу я когда-нибудь что-либо более значительное. Сам я себя считаю даровитым и многого жду от себя, но, кажется, это только самолюбие, и я сойду в могилу заурядным стихотворцем. Ради своего рождения и положения я пользуюсь известностью, вниманием, даже расположением к моей Музе…». Как мог, Гончаров старался наставить своего ученика на правильный путь в литературе. В письме от 1 апреля 1887 г. романист обращается к нему: «Из глубокой симпатии к Вам, мне, как старшему, старому, выжившему из лет педагогу и литературному инвалиду, вместе с горячими рукоплесканиями Вашей музе, хотелось бы предостеречь Вас от шатких или неверных шагов – и я был бы счастлив, если б немногие из моих замечаний помогли Вам стать твёрдой ногой на настоящий путь поэзии».
Как поэту Константину Романову, кроме А.Фета, были по духу близки такие лирики, как А.К. Толстой, А.Н. Майков, А.А. Голенищев-Кутузов. Это была «надмирная» поэзия красоты и высокого чувства. Впрочем, иногда он даже начинает подражать Н.А. Некрасову:Умер бедняга! В больнице
            военной
Долго, родимый, лежал;
Эту солдатскую жизнь
            постепенно
Тяжкий недуг доконал…
Рано его от семьи оторвали:
Горько заплакала мать, –
Всю глубину материнской
            печали
Трудно пером описать!
            («Умер»)
Но главным мотивом его поэзии, несомненно, является мотив любви к Богу. Как будто чувствуя, что мученичество не обойдёт его стороной (сыновья Константина Константиновича – Константин, Игорь и Иоанн – мученически погибли от рук большевиков в Алапаевске вместе с преподобномученицей Елизаветой Фёдоровной), Великий князь постоянно возвращается к теме страданий Христа и страданий за Христа. Кроме стихотворной лирики, эти мотивы выразились в его драме «Царь Иудейский» и в поэме «Севастиан-мученик».

Чрезвычайно любопытны в переписке Гончарова и Великого князя как раз те моменты, которые соотносятся с религиозными мотивами поэзии К.Р. Опытный художник, Гончаров предусмотрительно предупреждает своего литературного ученика о возможности серьёзных ошибок при обращении к религиозным сюжетам. Ведь с этой точки зрения его не всегда устраивала даже поэзия Пушкина и Лермонтова. В одном из писем он замечает: «Почти все наши поэты касались высоких граней духа, религиозного настроения, между прочим, величайшие из них: Пушкин и Лермонтов; тогда их лиры звучали «святою верою»… но ненадолго, «Тьма опять поглощала свет, т.е. земная жизнь брала своё. Это натурально, так было и будет всегда: желательно только, чтоб и в нашей земной жизни нас поглощала не тьма её, а её же свет, заимствованный от света… неземного».
В письме к Великому князю от 6 марта 1885 года Гончаров выражает своё мнение о другой капитальной вещи Константина Константиновича – поэме «Возрождённый Манфред», явившейся своеобразным поэтическим продолжением романтической драмы Байрона «Манфред». Если произведение Байрона завершается смертью героя, то К.Р. изображает загробные переживания Манфреда, его надежды, его стремление к Богу. Гончаров совершенно не согласен с авторским замыслом Великого князя. И притом не согласен как христианин, как церковный человек. К.Р. дарует своему герою Манфреду спасение. Бог прощает его грешную душу. Тема поэмы – Божие милосердие. Однако Гончаров призывает своего подопечного «трезвиться» и вспомнить, что Бог не только милостив, но и справедлив: «Я прочёл возвращаемую при этом рукопись «Возрождённый Манфред» и поспешаю благодарить Ваше Высочество за доставленное мне удовольствие и за доверие к моему мнению.
Вам угодно, чтобы я отнёсся к новому Вашему произведению «сочувственно и строго»: отнестись не сочувственно – нельзя, а строго – можно и должно бы, по значительной степени развившегося Вашего дарования, но не следует, как по причине избранного Вами сюжета, так и потому, что Вам приходилось копировать Ваш этюд с колоссальных образцов – «Манфреда» Байрона и «Фауста» Гёте. Немудрено, что внушённый ими сколок вышел относительно бледен.
Извините, если скажу, что этот этюд – есть плод более ума, нежели сердца и фантазии, хотя в нём и звучит (отчасти) искренность и та наивность, какую видишь на лицах молящихся фигур Перуджино…. Но тема эта, хотя и не новая, но прекрасная, благодарная и для мыслителя, и для поэта. У Вас она отлично расположена: душа, сбросившая тело, внезапно очутилась над трупом его; над ним горячо молится монах; бессмертная, «другая» жизнь уже началась: какой ужас должен охватить эту душу, вдруг познавшую тщету земной мудрости и ложь его отрицаний вечности, божества и проч.! И какое поле для фантазии художника, если он проникнет всю глубину и безотрадность отчаяния мнимого мудреца, всё отрицавшего и прозревшего – поздно. Раскаяние по ту сторону гроба – по учению веры – недействительно: он, перешагнув за этот порог, должен постигнуть это, – т. е. что нет возврата, что он damnatus est (признан виновным. – В.М.).
Вот это отчаяние одно, по своему ужасу и безвыходности – могло бы быть достойною задачею художника! Образцом этого отчаяния и должна бы закончиться картина! Пусть он погибает! Он так гордо и мудро шёл навстречу вечности, не верил вечной силе и наказан: что же нам, православным, спасать его! Если же всепрощающее божество и спасёт, простит его – то это может совершиться такими путями и способами, о каких нам, земным мудрецам и поэтам, и не грезится! Может быть, в небесном милосердии найдут место и Каин, и Иуда, и другие.
А у нас, между людьми, как-то легко укладывается понятия о спасении таких героев, как Манфред, дон-Жуан и подобные им. Один умствовал, концентрировал в себе весь сок земной мудрости, плевал в небо и знать ничего не хотел, не признавая никакой другой силы и мудрости, кроме своей, т.е., пожалуй, общечеловеческой – и думал, что он – бог. Другой беспутствовал всю жизнь, теша свою извращённую фантазию и угождая плотским похотям, – потом бац! Один под конец жизни немного помолится, попостится, а другой, умерев, начнёт каяться – и, смотришь, с неба явится какой-нибудь ангел, часто дама (и в «Возрождённом Манфреде» тоже Астарта) – и Окаянный Отверженный уже прощён, возносится к небу, сам Бог говорит с ним милостиво и т.д.! Дёшево же достаётся этим господам так называемое спасение и всепрощение!
За что же другим так трудно достигать его? Где же вечное Правосудие? Бог вечно милосерд, это правда, но не слепо, иначе бы Он был пристрастен!
При том же «Возрождённый Манфред» и в небо, в вечность, стремится через даму и ради нее и там надеется, после земного безверия, блаженствовать с нею и через неё, всё-таки презирая мир. Ho ведь он мудрец, должен знать, что в земной любви женщине, даже так называемой возвышенной любви, глубоко скрыты и замаскированы чувственные радости. Зачем же искать продолжения этого в небе, где не «женятся, не посягают» и где, по словам Евангелия, живут как Ангелы. Она, хотя возражает ему, что надо любить не её одну, а всё живущее, однако же уверяет потом, что она будет с ним вдвоём неразлучна. Эгоисты оба!»
Нет сомнения, что подобные замечания помогали Великому князю не только как поэту… Очевидно, что не только литература связывала автора «Обломова» и Константина Константиновича. Оттого-то такой симпатией к стареющему писателю дышат письма Великого князя: «Я боюсь, что мне никогда не удастся убедить Вас, что каждая строка из-под Вашего пера, не говоря уже про личные посещения, приносят и жене и мне только самое большое удовольствие и неподдельную радость. Никакие сильные мира сего не могут помешать нам встречать Вас всегда и неизменно с распростёртыми объятиями, как милого и дорогого человека».
Стареющему Гончарову трудно было в переписке с К.Р. Ведь нужно было, с одной стороны, удержаться от лести, а с другой – не обидеть царственную особу. Стараясь свернуть переписку, в письме от 14 октября 1888 года он наконец скажет: «Быть только приятным и льстивым я по натуре своей тоже не могу, между прочим и потому, что этим ещё больше можно повредить молодому таланту».Владимир МЕЛЬНИК