ГОРИШЬ ВО МГЛЕ, И НЕТ ТЕБЕ ПОКОЯ

№ 2008 / 44, 23.02.2015

В семидесятые годы прошлого века я был ещё молод и не обладал достаточно широким кругозором совре-менной жизни. В моей душе жила действительность любви к жизни и придуманная мифологическая действительность – от начитанности классикой
В семидесятые годы прошлого века я был ещё молод и не обладал достаточно широким кругозором совре-менной жизни. В моей душе жила действительность любви к жизни и придуманная мифологическая действительность – от начитанности классикой, отечественной и французской.
К тому времени у меня за спиной был строительный институт и работа (по распределению) прорабом на стройке в степях Оренбуржья. И я был влюблён в поэзию. Влюблён изначально, с русских народных сказок и песен… А влюблённые, как известно, всегда наивны и романтичны… И зачем-то я всё же пробился в Литера-турный институт… Защитил на «удовлетворительно» диплом. Эта оценка произвела на меня эффект нокдау-на. Когда Лидин, председатель комиссии, с улыбкой пожал мою одервеневшую руку, я впал в жуткое замешательство. Я скрыл сей факт от жены и дабы «скрыться» от досады, которая ныла в моей душе, мыс-ленно оказал себе: «Защитил, и баста!» Иное дело, что дальше?..
В ту пору я служил «отлично, благородно» инженером в тресте «Центроспецстрой». Но меня часто посеща-ла змея сердечного угрызения и терзали сомнения. Я словно стоял, как в отрочестве, на двух мощных льди-нах, несущихся в половодье по вешней реке, и понимал, что надо перепрыгнуть на одну из них, иначе воды жизни, сомкнувшись надо мной, увлекут меня на мутное и вечное дно реки.
Роль змия-искусителя сыграл мой друг и сокурсник Александр Бобров. Он работал в «ЛР» по ре-комендации Льва Ошанина, в семинаре которого он обретал и развивал поэтическое чутьё мира.
– Володя, – обратился ко мне Сашка, – зачем ты учился в Литературном институте, зачем пишешь стихи, если продолжаешь работать инженером? Наверняка ты будешь плохим инженером и не станешь хорошим по-этом, а ведь ты сильно стремишься к этому.
Слова Сан Саныча раскачали мою лодку, и она сорвалась с прикола. Тем более Бобров, взяв быка за рога, тут же мне дал пачку читательских писем, на которые я должен был ответить адресатам на правах литкон-сультанта.
Я взял напрокат пишущую машинку (стоило это копейки) и принялся за чтение писем. Многие стихи в них были неумелы, далеки от совершенства и вообще от поэзии. Но я отвечал искренне, в меру моего понима-ния, ощущения «божеской искры». И, признаться, я был в ответах довольно дипломатичен, боясь поранить душу корреспондента, читателя и подписчика «Литературной России». Каждый ответ мой оценивался редак-цией в 1 рубль. Для любителей доллара скажу, что рубль был несколько дороже доллара. Подспорье для се-мейного бюджета было неплохим. И супруга моя порой помогала мне печатать и вкладывать в конверты пись-ма-ответы. Чем дальше в лес, тем больше дров… Надо было двигаться дальше… Как оставить инженерное дело? Ведь меня учили пять лет, три года я отработал в Орске, да и в Москве… Как быть? Вот в чём вопрос. Оставить свою профессию значило «пристрелить лошадь в ухо». У меня семья. Литература не обеспечит ме-ня материально. В Литературном институте я учился для своей души, отдал себя на съедение мечте, призра-ку, идее… слову… Но отдать себя Слову, наверно, это очень важно в мире призраков и материи. За советом я решил обратиться к своему наставнику, Валерию Васильевичу Дементьеву, на улицу Добролюбо-ва, 9/11, где помещалось общежитие Литинститута. В левом отсеке здания были квартиры для преподавате-лей. Купил бутылку коньяка, какого, не помню, но в те времена любой коньяк был хорош, а главное, отравить-ся им было невозможно. Дверь мне открыл сам Валерий Васильевич: «О! Володя! Каким ветром?!..» – заокал он по-вологодски. Я изложил ему суть и причину прихода. Вручил бутылку. Он принял. Хороший человек! Мне сразу стало легко. Дементьев тут же позвонил Юрию Васильевичу Бондареву. Сообщил ему, что кандидатуру на должность заведующего отделом критики в «Литературной России» он нашёл: это его ученик, Владимир Андреев. Бондарев прислал за нами машину… Юрий Васильевич пристально посмотрел мне в гла-за. Я взгляда не отвёл. Я был спокоен, как на экзамене. Беспокойство охватывает, как правило, перед пре-пятствием, но когда ты в потоке происходящего, оно улетучивается. У меня всегда так было и есть; беспо-койство, мне думается, – издержки воображения. Волнение, к примеру, я испытал, когда готовился написать эту заметку. Волноваться буду, когда принесу её в редакцию.
Мне было задано несколько вопросов. Я ответил чётко и коротко. Словом, Бондарев позвонил Грибо-ву, сообщив, что мою кандидатуру он одобряет. Грибов назначил мне свидание. Устно оформив на служ-бе увольнительную, я прикатил к Юрию Тарасовичу. Принёс автобиографию, где родился-крестился, копию трудовой книжки и др. Разговор был прямым, деловым, а главное, реалистичным. Чиновник видит сверху, практик видит корень и суть. Грибову понравилась моя трудовая деятельность, мой опыт (!) и особенно то, что я окончил два института, один реальный, другой – духовный.
– Вас рекомендуют значительные люди, это тоже хорошо, – отметил Грибов и спрятал мои документы в си-ний сейф. – Зав. отделом критики Виктор Петелин увольняется, – сказал он, – и мне нужен глава критического отдела. Вы как никто другой мне подходите, но у нас в редакции такие зубры, что вас, знающего плохо журналистскую артель, могут профессионально и умело удалить с этого поля битвы…
После такой речи главного я запереживал: реальность меня всегда повергала в некую суету и растерян-ность, но затем это проходило, моё нутро принимало стойку и держало удар. Мы решили подождать.
Я по-прежнему работал инженером, писал по вечерам стихи (попашем, стихи попишем), пытался печа-таться, отвечал на письма читателей «ЛР». Наконец вышли два мои стихотворения в «Юности»; тогда ведал журналом Борис Полевой, поэзией – Натан Злотников. Это меня подбодрило, но нена-долго.
Грибов молчал, я – тем более.
Я не мечтал да и не хотел служить в газете как таковой; стать литрабом, газетчиком, мне казалось, это не моё поприще, не моя стезя. Подобное я проходил по технической линии. Работать, скажем, инженером («ин-женегром»)-проектировщиком – это галера, это похоже на конвейер, творчества минимум, рабство. А я бежал от подобного рабства: писал стихи, учился в литературном институте; искусство – это свобода внутренняя, духовная, «седьмой день творения»… И только потому, что еженедельник «ЛР» занимается литературой, её процессом, меня привлекала работа в нём.
Знаменательно то, что вокруг газеты были задействованы мощные творческие силы: Союз писателей РСФСР и Московская писательская организация.
Работая в орские дожди и оренбургские бураны на стройке, я дружил с инженерами: геодезистами, прора-бами, проектировщиками, но важнее для меня всё-таки были знакомства с журналистами, поскольку поэтов значительных там не было. В Орске, как и во всех молодых городах Советского Союза, интеллигенция была особенно на виду, и общение в её среде было делом обычным и необходимым; почти все знали друг друга в лицо… Если на строительстве Ириклинской ГРЭС моими друзьями были энергетики, строители, проектиров-щики, то в Орске – газетчики, актёры, врачи, юристы…
Впервые я напечатался в малотиражной газете треста «Оргпромстрой», затем в «Орском рабочем». Это были стихи о стройке и одно – о любви, где были строки: «…мороз с твоей лёгкой руки, на стекле пролетаю-щих окон оренбургские вяжет платки».
Моя духовная жизнь там и потом в Москве протекала тяжко.
С почтением и робостью переступил я в далёком 1974-м порог еженедельника «Литературная Россия». Приказ о моём зачислении в штат газеты с двухмесячным испытанием был наконец подписан её тогдашним главным редактором Юрием Тарасовичем Грибовым. Да, я робел, но молодость брала своё, мой поэтически-интеллектуальный багаж, замешенный на неудачах, переживаниях, смятении воображения, не позволял ду-ше дать крен. А неуверенность и робость были естественны. Ведь были живы и творили авторитетные писа-тели: М.Шолохов, М.Исаковский, А.Твардовский, Я.Смеляков, Б.Ручьёв, В.Фёдоров со своей «Золотой жилой»… А если к этому добавить легион писате-лей со всего Союза, фронтовиков, с которыми надо было общаться через газету, то это заставляло относить-ся к действительности серьёзно.
Драматизм Великой Отечественной войны витал в воздухе. Выбитое войной поколение требовало языка и слова («Улица корчится безъязыкая»). Кто соединит прерванную цепь поколений? Я? И такие, как я? Навер-ное. Мы – заложники времени. Вот отчего во мне робость и волнение, но не гимназиста или курсистки, а от сознания гражданской ответственности за свою страну, за «слёзы наших матерей», за обездоленных, за ка-лек, за отдавших жизнь молодых крестьянских парней, за погибших профессионалов земледелия – русских мужиков. Эти чувства владели моей душой, когда я переступал порог «Литературной России». И, разумеется, строки Бродского вызвали бы в ту пору негодование: «Внемлите же этим речам, как пению червя-ка…», или «Я… певец дребедени…». И это понятно. Но вызывает всплеск чувств трудное понимание столкно-вения времён, сознания и самопознания каждого человека и нации в целом, которое переходило для меня в непонимание того, как надо писать, чтобы тебя читали и печатали. И хотя ближе ко мне по поколению были А.Передреев, Б.Примеров, В.Цыбин, В.Фирсов, В.Соколов, С.Куняев, им было не до нас, они сами были ещё не у руля, а только, образно выражаясь, «подноси-ли патроны» и думали о том, как прорваться самим. Это спустя какое-то время Николай Старши-нов, прочитав мою подборку в «ЛГ», сам попросил мои стихи для альманаха «Поэзия». Но такое событие в моей творческой биографии было один раз, и, думаю, этого достаточно. Благородство (редкое в нынешний век), доброта и вкус этого поэта вызывали во мне восхищение. С ним мы дружили до конца его дней в этом мире… Потом он и Владимир Костров были моими защитниками во время приёма меня в Союз пи-сателей СССР. А в то время, когда дело касалось публикации, молодых топили, «как слепых котят».
Я писал и так и этак. Лирико-философские стихи отвергались. Я писал о войне, о матери, о трудном детст-ве, но слишком откровенно, и в стихах редакторы всегда отыскивали веру в Бога или же социальную правду, т.е. не гражданственность.
Вот стихотворение, которое я напечатал только в этом году, но кто его будет читать в наше жуткое время, когда основная часть народа в городах думает о деньгах, а периферийная – как выжить, устоять, не спиться, не заболеть… Первую строфу я процитирую:Прощалась бабка у ворот.
Крестился дед! Ну Бог с тобою!
Язык да Киева, Настасья, доведёт.
И потекла она с холщовою сумою…

Стихотворение называется «В Киев на богомолье». В то время в стихах требовалась гражданственное на-полнение, «злоба дня», с этим лихо справлялся Евтушенко. Я же был в растерянности.
«Удовлетворительная» оценка диплома в моём сознании срабатывала плохо. У меня же там были стихи: «Тяжёлые ветви апреля Моё задевают плечо, Почти ощутимое время По жилам апрели течёт…» И я бросался в иную сторону, пытался разговориться в стихах, как Твардовский в «Василии Тёркине». Но у меня получалось плохо, как у Твардовского в лирике.
Хотя в своё время все восхищались брюсовским: «О прикрой свои бледные ноги»; Пушкин прочитывался глубоко немногими и тогда, а ныне – не знаю. Я понимал, что надо работать над стихом. Но это, прежде все-го, работа над самим собой, над своей душой. А если так, то до публикаций твой путь может удлиниться, если не произойдёт (по Лосеву) чуда. Но пока мне говорили, как в Орске редактор газеты: «Стихи должны быть простыми и конкретными, как «НЕ СТОЙ ПОД ГРУЗОМ».
Успокаивали меня Тютчев и Фет, которые начали публиковаться поздно, а также слова И.Бунина, что быст-ро развиваются только примитивные существа. Я, конечно, умалчиваю о Пушкине, Лермонтове и Есенине, по-скольку гении проявляют себя независимо от физической ипостаси. Вдохновляло и то, что Гомер написал «Илиаду» и «Одиссею» в 90 лет. Мне помогали древние философы; в частности, слова Сенеки, что первые 30 лет человек должен учиться, вторые – путешествовать, а третьи – рассказывать, кем ты стал «под холодом годов». Держали слова Иисуса Христа по этому поводу. Действительно, правда: искусство искореняет зло, а цивилизация её только облагораживает.
Однако я пришёл работать в «Литературную Россию». И она меня спасла. Именно она открыла мне дверь в литературу, которая была закрыта. Уничтожила все противоречия и проблемы, созданные моим мятущимся сознанием.
Цветной бульвар, 30. Мощное здание. Над крышей надпись: «Литературная газета», над козырьком входа: «Литературная Россия». Два лифта. В коридорах – паркет «времён Очакова и покоренья Крыма». Клёпки пар-кета под ногами шуршали и щёлкали. Натирать его было бесполезно, он был морщинистее коры дуба. Его мыли с мылом. В небольших редакторских кельях пахло застоявшимся табачным дымом. Настольные лампы и люстры подрагивали, по закону резонанса, от дымящегося под боком Садового кольца.
Виктор Петелин поручил мне для испытания написать обзор поэзии журнала «Молодая гвардия» за 1974 год. Я ходил вечерами в библиотеку, читал журнальные стихи, записывал своё мнение о них, выписы-вал цитаты, делал выводы. Через неделю я принёс выполненное задание. Петелин остался доволен, но по-ставить в номер «забыл». А для этого надо было сдать материал отв. секретарю Лейкину и включить его в заявку.
Через несколько дней Петелин благополучно покинул свой пост. Исполняющей обязанности зав. отделом критики была назначена Дора Самойловна Дычко. Я же был взят на должность корр. отдела, на место Игоря Бехтерева, который отправлялся на службу в ряды Советской Армии на один год.
В редакции была столовая с буфетом. Там, кроме закусок, продавалось виноградное вино, которое тут же можно было выпить с автором или гостем. О здоровье нации в ту пору, видимо, беспокоились недостаточно. Ощущение некой свободы, непринуждённости, воли и творческой необременённости меня взволновали по-хорошему и полюбились. Мне стало казаться, что вот, наконец, я, как Ной праведный, пристал к спаситель-ной горе Арарат. Во всяком случае, сказать трезво, – я осознал, что моё место здесь, в редакции, где меня давно ждали, как «блудного» сына. Я теперь журналист, литератор и обязательно стану хорошим поэтом. Так я думал тогда и, благословясь, окунулся в работу. Изголодавшийся по литературной работе, я «пахал» неис-тово»; груз накопившихся знаний, опыта искал выхода.
Багаж литературной информации, лично свой взгляд, видение назначения литературы, её состояния, свои раздумья о «судьбах моей Родины», о судьбе своей и своих близких и дальних я пытался выразить ясно и не-навязчиво… То, что мне не удавалось сказать, выразить словами в стихах, я легко и ёмко стал высказывать в статьях, рецензиях, обзорах. Я выражался смело, не заботясь о последствиях. Скованность исчезла, излиш-нее напряжение покинуло меня… Сашка, заметив, что я работаю, как вол, предупредил, что поначалу нельзя слишком напрягаться, надо всё делать спокойнее и плавно входить в тему… Он также заметил, что у него по-началу в конце рабочего дня кружилась голова. И действительно, перенапряжение глазных нервов вызывает головокружение, подобное я испытал на себе. Статей всевозможных авторов мной было отредактировано множество. Среди них было немало интересных, важных и стоящих. Одна из них – статья Вадима Кожи-нова о творчестве Юрия Кузнецова и состоянии современной поэзии «Начало нового эта-па?»… По этой статье у меня были некоторые замечания – по поводу и конкретные. Вадим Валерьянович тут же подъехал, мы поговорили и всё уладили.
Вообще работа с авторами была несложной. Взаимопонимание зачастую находилось без труда. Не лиш-ним будет напомнить, что редакция за публикацию статей платила, не скупясь. Я уже стал «обрастать» свои-ми авторами, своим авторским фондом. Тогда уже появилась возможность влиять на некоторые течения и было самое подходящее время для того, чтобы занять место заведующего. Об этом говорил Грибов с практи-ческой точки зрения. Авторитет мой явился ко мне сам по себе. Я уже был знаком со многими литераторами не визуально, если можно так выразиться, а идеологически, когда становятся единомышленниками, сорат-никами. А это многого стоит!
Я подружился с поэтом-фронтовиком, прекрасным человеком Николаем Старшиновым, которому порой заказывал статьи и рецензии на вышедшие книги поэтов, прозаиков, литературоведов. Это расширяло мою конкретную духовность. Бобров Сашка больше всех радовался моим успехам в редакции, во-первых потому, что он любил мою поэзию, а во-вторых он гордился тем, что был одним из первых рекомендателей моего на-значения на должность в редакцию.
Он же, Александр Александрович Бобров, дважды опубликовал подборки моих стихов, одну из них – с вре-зом Николая Старшинова. Бобров, ведая поэзией, был свободнее меня в действиях. Он часто ездил в коман-дировки, давая материал в отдел очерка и публицистики. В нём уживались поэт, сильный, ловкий репортёр и вдумчивый журналист. Но и за ним был глаз члена редколлегии, старого поэта Сергея Поделкова, который просматривал все поэтические публикации. Под его всевидящее око попала и моя подборка, но Бог миловал, всё прошло благополучно, и в дальнейшем мы с Сергеем Александровичем стали творческими дру-зьями. После подписи Поделкова подборка уходила к Науму Лейкину и уже после соответствующей заявки Боброва – в номер. Отв. секретарь Лейкин, исправно перебрав материалы, напечатанные на «собаке», ловки-ми, как у банкира, пальцами извлекал нужные для номера. Итак, прошёл месяц моего пребывания в стенах «ЛР» и «ЛГ»; вообще, мы, журналисты обеих редакций, дружили между собой, помогали друг другу, обменива-лись материалами. Работать было удобно: прекрасная библиотека и справочная, отдел «Бюро проверки», где можно было заказать любую книгу из любой библиотеки Москвы. По телефону можно было справиться о по-годе, о грамматических правилах русского языка и всевозможных энциклопедических сведениях, получить справку в отделе вырезок.
Факт того, что я ещё не был официально утверждён на должность, меня не беспокоил, но налагал, так ска-зать, табу на некоторые проявления моего поведения, вынуждал подсознательно быть осторожнее. Но слу-чай всё расставил по своим местам.
В Смоленске должен был состояться выездной секретариат Союза писателей РСФСР. От отдела критики туда в командировку направили меня и Боброва. Там я поближе познакомился с Сергеем Викуло-вым – гл. редактором «Нашего современника», земляком Валерия Дементьева – Виктором Боко-вым, Валентином Сорокиным, Сергеем Орловым, а также местными журналиста-ми радио и телевидения, поэтами и близким мне по возрасту поэтом Валентином Устиновым из Петрозаводска, бывшим тогда зав. отделом поэзии журнала «Север». Позднее на его книгу «Путина» я напи-сал рецензию в «Наш современник». Он вроде бы остался доволен. Дружба с Валентином, слава Богу, про-должается и по сей день.
После секретариата состоялся поэтический вечер. Зал был набит битком, как теперь на вечерах юмора. Интерес к поэзии был высок. Виктор Боков, как народный поэт, стоял в дверях и пропускал всех, у кого не было пригласительных билетов.
По возвращении в Москву я и Бобров написали отчёт о Секретариате. Саша помогал мне в проблемных ме-стах текста. Утверждали к печати наш отчёт в Союзе писателей РСФСР. Тогда он находился у моста Балчуг, на улице Маши Порываевой; происходило сие действо в кабинете Сергея Владимировича Михалко-ва, огромном и величественном, как Георгиевский зал Кремля.
Отчет читали Сергей Орлов, отвечавший за поэзию в Союзе, Валерий Дементьев – за критику, Олег Шестинский – по общим вопросам…
Когда отчёт был напечатан на четырёх полосах газеты, Ю.Т. Грибов тут же подписал приказ об утвержде-нии меня на должность литературного корреспондента отдела критики ранее установленного испытательно-го срока.
В редакции сие, как водится, восприняли по-разному, как в актёрской среде, меня поздравляли с «премье-рой» т.е. с досрочным утверждением в должности. Как кто-то пошутил, с условно-досрочным освобождением от дамоклова меча…
Рукопись «Тяжёлые ветви» ушла к «берегу» издательства «Современник». Я уже не боялся, что её «зарубят»:Навстречу зелёному маю
Ты, ветер весенний, повей!
Я, может, один понимаю
Тяжёлую радость ветвей.

– Володя, – обратился ко мне редактор, – что значит ты «только один» понимаешь тяжёлую радость вет-вей? А мы что, мы – не понимаем?
– Хорошо, – ответил опытный автор: Я только теперь понимаю
Тяжёлую радость ветвей.
Поправка была принята, хотя претензии к эпитету «тяжёлые» были. Я объяснил прямо, что в этом опреде-лении нет ассоциаций социальных; весенние, апрельские ветви тяжелеют от соков земных, почки брюхатят. Убедил. Или успокоил. «Тяжёлые ветви» рождались тяжело и долго в степях Оренбуржья, в стенах Литинсти-тута и по-настоящему расцвели и дали плоды в стенах еженедельника «Литературная «Россия». По этой кни-ге меня приняли в Союз писателей СССР. Газета помогла становлению моей личности, становлению моей гражданской позиции, патриотическим устремлениям… я обрёл творческую свободу.
Ныне «Литературная Россия по-прежнему живёт и здравствует и, как все мы, переживает не лучшие време-на, но «переживает» и, как все мы, переживёт. Важно всё пережить нам, а газета не преминет стать. Правда, редакция сейчас помещается не во вполне достойном здании; когда я вошёл, меня смутило сие, а потом опечалило, и тут же я вспомнил почему-то свою мать, отдавшую свою молодость и жизнь ради нас, детей, и ради счастья Родины, а «выше счастья Родины нет в мире ничего». Я так почему-то до сих пор считаю. И это не моё личное дело.В низенькой светёлке
Огонёк горит…

Спасибо, русский огонёк!

За то, что ты в предчувствии
тревожном
Горишь для тех, кто в поле
бездорожном…
. . . . . . . . . . . . . .
Среди тревог великих и разбоя
Горишь, горишь, как добрая душа,
Горишь во мгле, и нет тебе покоя.
Вот такое воздействие на мою судьбу совершил русский огонёк «Литературной России», когда я блуждал во «поле бездорожном».
Владимир АНДРЕЕВ