Изумляемся вместе с Юрием Архиповым
№ 2009 / 8, 23.02.2015
Литературоведческие книги чаще всего раздражают: своей вечной претензией объяснить необъяснимое. Устроить, так сказать, «сеанс с разоблачениями». Да только истинная литература не фокус, а настоящее волшебство.
СПАСИТЕЛЬ ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЯ
 |
В. Непомнящий. Муза, страсть и политика. Из жизни Пушкина. – М.: Феория, 2008.
Литературоведческие книги чаще всего раздражают: своей вечной претензией объяснить необъяснимое. Устроить, так сказать, «сеанс с разоблачениями». Да только истинная литература не фокус, а настоящее волшебство.
Своей новой книгой о Пушкине Валентин Непомнящий доказывает, что дополнительные знания (могущие повредить фокусу) волшебству не помеха. Взяв темой на сей раз локальный и вроде бы узкий аспект – политику («польский вопрос»), спроецировав его на личные и творческие отношения Пушкина и Мицкевича, напечатав тут же для наглядности все стихотворения русского гения, к этой теме так или иначе относящиеся, разобрав особенно подробно программное «Клеветникам России», Непомнящий, не посягая на тайное (на то, как всё продуманное и прочувствованное сливается воедино в тигле вдохновения, осенённого Музой), в то же время значительно расширяет возможный круг ассоциаций, даря читателю дополнительную эстетическую радость. Он исчерпывает весь возможный эмпирический материал, кажется, до дна: приводит каждое суждение Пушкина и Мицкевича друг о друге, отзывы третьих лиц о них обоих, прослеживает отражения этих отношений и взаимовлияний в лирике того и другого, однако читатель вовсе не страдает от сухости позитивистского крючкотворства, обычной для изысканий всякого рода «архивистов». Непомнящий так умеет подать материал, что лишь интригует наше познание. Он превращает своё исследование в расследование и вовлекает нас в него, как искуснейший детективщик. Опровергая заодно и экклезиастово «во многом знании много печали», утверждает прямо противоположный тезис: во многом знании может быть и много радости – если много любви.
Конечно, всё это могло так счастливо состояться лишь как плод страстного увлечения предметом на протяжении многих и многих лет. За частностью у Непомнящего виден весь Пушкин. Пушкин явлен как цельность. Как органический, вечнозелёный мир, цветущий и благоухающий. Бесконечно разнообразный, хотя и питающийся на всём своём протяжении одними и теми же соками – темами, мотивами, метафорами, образами, оборотами, тропами и фигурами, символически нагруженными словами. Не владея всем этим материалом, не видя Пушкина целиком, читатель обречён если не на поверхностное, то на неполное, фрагментарное восприятие и понимание. Книга Непомнящего помогает такую узость преодолеть. Если бы удалось так, таким всеохватным, синтетическим образом рассмотреть все произведения Пушкина, то это и был бы чаемый идеальный комментарий к академическому собранию сочинений Поэта.
Так что Непомнящий не просто написал очередную удачную книгу о любимом поэте. Он в очередной раз спас и честь всего литературоведения, слишком часто вызывающего сомнения, а то и насмешки своими надуманными конструкциями – социологического, структуралистского, фрейдистского, семиотического или иного абстрактного свойства. Вот образец того, как сухая теория может быть верной и адекватной спутницей зеленеющего древа поэзии. Ещё и поэтому эту книгу стоит рекомендовать всем бесчисленным поклонникам главного поэта России всех возрастов: нет лучшего введения в опыт бережного толкования художественного текста. Даже если в нём – как в стихотворении «Клеветникам России» – содержится страстный публицистический запал.
ПОСОБИЕ ДЛЯ НОВЫХ НЯНЬ
 |
М. Филин. Арина Родионовна. Серия «Жизнь замечательных людей». – М.: Молодая гвардия, 2008
Жизнь Пушкина – это и чудо, и, может быть, главный символ всей русской истории. В том смысле, в частности, что все самые высокие её достижения вырастают из глубочайших недр народной жизни.
Какому-нибудь иностранцу покажется в высшей степени странным, что величайший русский гений, вроде бы даже кичившийся своим аристократическим происхождением, больше всех людей в своём окружении любил не близких родственников, не блистательных баловней двора и высшего света, не мудрейших и талантливейших среди собратьев по «задорному цеху», а простую крестьянку, свою няню, отдавшую своему воспитаннику, как издавна водилось на Руси, весь жар своего сердца.
Однако любому русскому почитателю пушкинской музы это более чем понятно. А если у новейшего поколения, якобы мутирующего в сторону «общечеловеческих ценностей», возникают по этому поводу недоумения, то вот им дельная, внятная, убедительная книга из серии «ЖЗЛ». Теперь, по выходе этой книги, кажется странным как раз обратное: что её до сих пор не было в обширнейшей российской пушкиниане.
Правда, объём такой книги заведомо не мог быть велик. Сведений о пушкиновой «дряхлой голубке» сохранилось немного. И опереться автору на предшественников почти не приходилось. Всё, что было прежде опубликовано – от Анненкова до Гейченко и от Веселовского до Гордина, – автором учтено. Весьма краткие работы Ульянского и Поселянина приводятся в Приложении. Известный очерк Ходасевича об Арине Родионовне был хоть и прочувствован, но бегл, а ядовитые «разоблачения» американского профессора Юрия Дружникова, известного ненавистника Пушкина и обличителя «мифов» о нём, слишком поверхностны и смехотворны. Так что автору приходилось собирать материал по крохам, роясь в архивах и тщательно исследуя воспоминания и переписку друзей и родственников Пушкина.
Особенно это относится к раннему детству поэта, когда няня приобщала его к миру русских песен и сказок, и к периоду его Михайловской опалы, когда любимая няня заменяла ему, по сути дела, родную мать. ( Он и называл её, как свидетельствуют современники, только «мамой».) Сердечное радушие, с которым она принимала редких, но тем более ценных гостей Пушкина – от Пущина до Языкова, – навсегда запечатлевалось в их памяти. Эпистолярные или стихотворные свидетельства об этом, разумеется, были для автора книги особенно драгоценны. Но он в достаточной мере использует и труды наиболее известных литературоведов-пушкинистов. Так, показывая, что «сказки» Пушкина возникли как обработка устных «поведаний» именно Арины Родионовны, а не каких-либо книжных собраний, он приводит соображения академика М.К. Азадовского, подробно исследовавшего эту тему. Итог столь дорогой сердцу Пушкина совместной жизни с няней – как и целого этапа творческого пути – поэт подвёл в знаменитой элегии 1835 года «Воспоминание». Анализ элегии, данный С.Бочаровым, также сослужил автору книги добрую службу.
Несмотря на обилие вынесенных в конец книги сносок, читается она легко, язык её доступен, что важно, и школьникам. Хорош, как всегда в этой серии, иллюстративный ряд. Есть здесь и «Летопись жизни Арины Родионовны Яковлевой (Матвеевой)», и что особенно ценно, Указатель имён, которым многие авторы, к сожалению, пренебрегают.
Институт нянь ныне возрождается в новой России. Вот им, новым няням, и приспело пособие.
БОРЬБА ЗА СТИЛЬ
 |
Э. Юнгер. Годы оккупации (апрель 1945 – декабрь 1948). – СПб.: Владимир Даль, 2007
15 декабря 1988 года я впервые посетил Эрнста Юнгера в его доме в швабской деревушке Вильфлинген в назначенное им послеобеденное время (чему предшествовало его требование к немецкому посольству в Москве прислать ему всё, что я о нём написал). Естественно, я поинтересовался, среди прочего, как строит свой день девяностотрёхлетний в ту пору писатель, что он поделывал, в частности, в первую половину дня нашей встречи. «Как что? – воскликнул писатель. – Делал записи в дневнике. Как и всю мою жизнь. Ни дня без строчки».
Дневники составили более трети двадцатитомного собрания сочинений, выпущенного штутгартским издательством Клетт, в котором Юнгер считался вторым (после Гёте!) «своим» классиком. Собственно, они-то и обеспечили всемирную славу писателю – наряду с его эссеистикой, так как его романы никогда не пользовались сопоставимым успехом.
Эрнст Юнгер (1895 – 1998) – фигура совершенно уникальная в истории немецкой культуры. И не только потому, что явился поистине её Мафусаилом, прожив и проработав в ней непревзойдённо рекордный срок. Дело ещё в том, что он соединил в себе, казалось бы, совершенно несоединимое. Да, было среди немецких прославленных перьев немало убежденнейших консерваторов и даже таких, что прославляли войну и «Бой как внутреннее переживание» (название одной из известнейших работ Юнгера). Но всё это были, как водится, кабинетные затворники, воспевавшие то, чего не изведали на собственной шкуре. Не то Юнгер. В первую мировую войну он командовал ударной ротой, был четырнадцать раз тяжело ранен, ввязываясь в самое пекло войны и поражая храбростью не только своё начальство, но даже и противника: его доблесть отмечена не только германскими, но и французскими орденами. Французы, испытавшие, как никто в Европе ХХ века, «консервативную революцию» (Генон, Монтерлан, Сен Жон Перс, Селин, Сиоран и пр.), вообще благоволили к Юнгеру. По этой причине ему, несомненно, повезло с «зоной оккупации» – швабский юг, где Юнгер после войны поселился (в небольшом охотничьем замке, подаренном ему семьёй сотоварища по «Заговору 20 июля» графа Штауфенберга), оказался «под французами», поэтому временный запрет на публикацию своих произведений, вызванный процессами денацификации (как назывались в то время расследования деятельности бывших генералов и офицеров вермахта), он пережил довольно легко. Много читал, размышлял, возделывал свой сад – и вёл дневники. И вёл переписку – на равных – с такими столпами немецкой мысли, как Мартин Хайдеггер или Карл Шмит.
Написанное в первые послевоенные годы принято относить к числу наиболее «плотных» по мысли и стилю дневниковых записей Юнгера. Наш читатель может легко в этом убедиться благодаря блистательной переводческой работе И.П. Стребловой. (Издательство «Владимир Даль», кстати, вообще одно из немногих в наше разухабистое время, где качеству перевода уделяется первостепенное внимание.)
Наряду с общими рассуждениями историософского, прежде всего, свойства, дневники этих лет полнятся свежими воспоминаниями о годах только что отгремевшей войны, которую Юнгер провёл в основном в Париже – сначала как секретарь-адъютант генерал-губернатора Роммеля, а затем как служащий военной комендатуры. Почти открытое диссидентство Юнгера тех лет (за которое он не был всерьез наказан только благодаря вмешательству поклонявшегося ему как писателю Гитлера) получает здесь подытоживающие формулы:
Здесь, в Париже, мне снова особенно бросилось в глаза то же самое, что меня так неприятно поражало в Германии: власть, получившая в свои руки все средства управления, тем не менее боялась отказаться от преступных методов, прибегала к подпольным средствам.
Военная косточка, не лишённый офицерского кокетства виртуоз несколько ухарского стиля – таким Юнгер предстал уже в первой книге своих дневников «В стальных грозах» (также переведённых питерским издательством несколько лет назад). Такая репутация за ним закрепилась – скорострельного писаки, которому всё даётся легко, писать для которого всё одно, что постукивать стеком по голенищу. На самом деле дневники позволяют заглянуть внутрь непрестанной «борьбы за стиль»: писательский труд, по Юнгеру, требует не меньше напряжения, чем труд ратный.
Когда ты так хорошо расписался, как, например, я в последние недели работая над различными темами, это чревато опасностью излишне самоуверенного письма, ибо в нас всегда должно жить некоторое сомнение в своих способностях, в истинности своего призвания. Борьба за форму никогда не должна прекращаться. Мы никогда не должны забывать о том, что мы хранители того, что нам вверено.
Воистину!
 |
Юрий Архипов
Добавить комментарий