Причащение божьим словом…

№ 2010 / 4, 23.02.2015

– А вот, кста­ти, ин­те­рес­но, в чём имен­но за­клю­ча­лась ва­ша ре­дак­тор­ская ра­бо­та, что имен­но вы там де­ла­ли?
– Да, ну, ни­че­го… Ко­неч­но, он всё сам при­нёс. Это бы­ло из­бран­ное.

Молитва Юрия Кузнецова







отец Владимир НЕЖДАНОВ
отец Владимир НЕЖДАНОВ

– А вот, кстати, интересно, в чём именно заключалась ваша редакторская работа, что именно вы там делали?


– Да, ну, ничего… Конечно, он всё сам принёс. Это было избранное. Серия «Поэтическая Россия». Была такая. Там фотография очень хорошая его, он там молодой. Я настоял на ней, говорю: «Юрий Поликарпович, давайте вот эту фотографию!» Ну, я всё вычитал, конечно… Хотя он потом говорил, мы в такси ехали, что там есть опечатки всё-таки… Есть. Но порядок он сам определял, я не вмешивался. У него как раз такая волна пошла: в «Худ. лите» там, в «Современнике», в «Молодой гвардии»… Три сборника.


– А аннотацию кто писал?


– Я не помню. Я, наверно… Ну, не он точно. Я писал. Ну, а чего там…


Ну, вот и Тряпкин приезжал несколько раз. Я был редактором его книжки. Но над Тряпкиным, конечно, поработали… Когда я представил вариант рукописи, её посмотрел заведующий редакцией и говорит: «Много слабого». Тряпкин много стихов давал, и много сокращений было.


– А кто выбирал? Вы выбирали?


– И я выбирал, и… Ну, он не обижался, кстати, нет, не обижался… Конечно, там заведующий поработал… Над Тряпкиным можно было бы там и вообще ничего не делать…


– А когда-нибудь хоть он спорил: «Нет! Вот это надо оставить!»?


– Нет, ну было так: «Это хотелось бы, – говорит, – оставить…». Он заикался так: «Д-д-д… это над-д-до. Эт-т-т… Это надо…».


Вот. Приходилось, значит, мне общаться с Юрием Поликарповичем, когда я работал в издательстве «Современник». Он там тоже работал – в редакции национальной поэзии. Но когда я пришёл – он к тому моменту уже выпустил книжку «Во мне и рядом – даль», уже стал знаменитым поэтом и через какое-то время ушёл на вольные хлеба. Он сам говорил, что эта книжка с таким большим трудом, мучительно продиралась!.. Если бы не работал в редакции, конечно, неизвестно, сколько бы ждать пришлось! (Когда он был на вольных хлебах, иногда тосковал, что у него нет работы. Это ещё задолго до прихода в «Наш современник»… Говорил мне: «Надо бы пойти работать… А куда?» – так как-то размышлял…) И, помню, выбрали его в редсовет. Был такой покойный поэт, недавно умер, Ляпин Игорь. Он, кстати, к Кузнецову очень так отрицательно относился, завидовал, ревновал. И на редсовете обсуждали какую-то рукопись, рецензентом которой был Ляпин, он её предложил. А вторая рецензия была кузнецовская – отрицательная резко, он зарубил. Зашёл спор об этой рукописи. И Кузнецов говорит: «Да там нет ничего!» (очень резко). А Ляпин встал и говорит Кузнецову: «Да ты сам плохо пишешь!» – дерзнул так. Понимаешь? А тот ему: «Да ты с ума сошёл!» Причём это было так сказано! «Ты с ума сошёл!!!» – как будто он увидел какое-то чудище (смеётся). Это было непередаваемо! «Да ты с ума сошёл!» Вот такие наглецы попадались… Но это крайне редко, конечно – «Ты сам плохо пишешь…» – это гениально (смеётся)… Да, к сожалению, я и тогда предчувствовал, что надо всё это записывать. Потому что столько было всего услышано! Суждений – метких, верных… оценок… Всё это очень кратко, ёмко. И, причём, без всяких каких-то развитий. Он редко когда какую-то мысль развивал… А так вот, две фразы – и всё.


Я же ещё в бюро поэзии был, под председательством Кузнецова, года четыре, на совещании по приёму в Союз писателей… И вот был приём одного поэта… И отмечали влияние сильное Тютчева… И Кузнецов говорит: «Тютчев дорогу перебежал» (смеётся). А другому – тот что-то работал в «Современнике» и долго всё мялся, документы собирал в Союз – он ему говорит: «Ну, ты перескромничал!» – что-то такое… У него были какие-то отдельные прям – не в бровь, а в глаз совершенно – выражения…


– А на ваши книги он какие-то отзывы, рецензии делал?


– Не рецензию… А… На вторую книжку, я ему когда подарил, он, прочитав её, написал рекомендацию в Союз писателей. Он там написал, что хорошее сродство в поэзии Нежданова с поэзией Фета и Владимира Соколова… Ну, целый лист, плотно исписанный… Причём, он так быстро написал, охотно. Она где-то есть у меня, я её несколько раз использовал. Но надо искать… В гараже у меня, там всё завалено. И там же лист «Золотой горы». Мы с ним как-то сидели, и я смотрел варианты, крутил лист, исписанный с двух сторон. Лист А-4 и – четверостишия, четверостишия – всё почёркано там. Ну, я ему протягиваю обратно, а он говорит: «Оставь себе. Для потомства».


А ещё у меня есть стихи: «Это было так давно, что вспоминать уже не надо…» – и Кузнецов однажды говорит: «Ну, ты берёшь прямо – один в один! Так недопустимо!» Я так даже вздрогнул: «Где?» Он говорит: «В переводах у меня». И он мне даже назвал. А у меня книжка этого Атамурата Атабаева, я её всю пролистал – не нашёл. Я говорю: «А где, Юрий Поликарпович? Где? Мне просто интересно!». «У Атабаева» – говорит. Потом я ему когда давал подборку стихотворений в «Наш современник», я это стихотворение включил и, чтобы выйти из положения, написал посвящение Кузнецову и эти строчки оставил. Он на полях написал: «Юрий Кузнецов». Вернул пачку стихов – и вот это стихотворение было отмечено так карандашом «Юрий Кузнецов». А я так и не нашёл, где это… Я даже в кавычках поставил – «Это было так давно…», как цитату. И как цитату он не принял… Это интересно. «Старинная усадьба» – там называется у меня, в сборнике. Ну, публикация вышла. Он говорит: «Только у нас за стихи платят»…


Был ещё с ним… одно время приходили они в «Современник» вместе… Котюков! Лев Котюков. Кузнецов говорит: «Я его выгнал из дому… Ноет, скулит… Всё ему дай, дай… Терпеть не могу нытиков!.. Никогда не надо так вот рвать. Получилось – и получилось. А этот прям ноет… Вот ему книжку… Вот ещё что-то…». И потом он его эпигоном считал, совершенно не признавал…


– А к Владимиру Соколову, с которым у вас Юрий Поликарпович сродство отметил, вы не ходили в гости?


– В гости нет, но был на семинаре. Он тоже вёл. Ещё когда я работал в «Современнике», я ему звонил. Книжку тогда собирал: исповедь, духовная поэзия. Просил у него стихи. А он мне говорит: «Я вот написал сегодня стихотворение…» – и прочитал. Я помню даже – «Я устал от двадцатого века…». Ну, знаешь, наверно… А ещё такие у него строчки: «Мне осталось только божье время. / Своего, на что попало, больше нет…».


Вот ещё… Геннадий Ступин, такой поэт, знаешь? Был вечер Ступина, и Кузнецов выступал на этом вечере… Я помню, он читал его стихи, сильные стихи. Ещё про Ступина он сказал мне однажды: «Пропил мозги…».


– Стихотворение есть у Юрия Поликарповича такое – «Зануда Ступин…».


– Да. Фролову, кстати, тоже есть посвящение. Вообще, мало кому он посвящал. Это единицы. Кожинов там…


– Ещё снимал иногда посвящения. Вот, например, Передрееву в рукописи было посвящено «Выходя на дорогу, душа оглянулась…». И там же, в рукописи, это посвящение перечёркнуто.


– Да? Прямо в рукописи? Ну, с Передреевым я тоже раза два встречался. В ЦДЛ-е, в редакции «Дня поэзии», когда он составлял. «Три рубля, – говорит, – есть?» Я уже не помню, что ответил – было или нет… Он моё стихотворение прочитал – говорит: «Сны души»…


– Это он так охарактеризовал стихи?


– Ну, да. Прочитал стихотворение, которое в «Дне поэзии»… Я ему говорю: «У меня там стихотворение идёт…» Он его открыл, прочитал, говорит – или «Сны души», или «Сон души»… Я не стал дознаваться, что он имел в виду…


– Тоже строгий ценитель был…


– Да, строгий. Его подпаивали там, чтобы стихи свои продвинуть, на всякие ухищрения шли… Это мне рассказывали…


– Юрий Поликарпович ведь был не менее строгий…


– Помню, он говорил про стихотворение своё, где есть слова «И мосты между добром и злом»…


– «Поманила молодость и скрылась»… Это «Распутье», по-моему.






Юрий КУЗНЕЦОВ
Юрий КУЗНЕЦОВ

– Да, да, да. «Распутье». И вот эта строчка (она дважды повторяется в стихотворении) Кузнецову не нравилась. Это было ещё в первую нашу встречу. Именно эти слова «мосты между добром и злом». «Не могу, – говорит, – ну, не идёт ничего другого…». И как бы он спрашивал, впервые за всю жизнь так спросил: «Вот это кажется не законченным?..». «А впрочем, – говорит, – ладно, пусть так…». А я что ему мог сказать? Предложить я ничего не мог…


Ещё вот он говорил, что, например, в стихах слово «годы» – неправильно. «Не «годы» должно быть, а «лета»! «Годы» – это не верно». Вот у Боратынского: «И, в молодые наши леты, / Даём поспешные обеты, / Смешные, может быть, всевидящей судьбе…». «Молодые наши леты», не «годы». И вот он говорил, что это поэтические правильнее не «годы», а «леты»… Никаких новых словечек тоже он терпеть не мог…


По поводу лексики ещё, помню, говорил, когда писал поэму «Змеи на маяке», что его мучило одно слово – «кубарь». Там есть такое. «Я, – говорит, – его у Даля нашёл». Он мне сам говорил.


Потом, когда стал я ходить в храм, вот эта полоса воцерковления – она прошла без общения с Юрием Поликарповичем. Тогда я вообще от литературы отошёл. Считал, что «это не важно», что «не об этом нужно думать». Отошёл… И мы с ним практически тогда не общались. Когда я уже стал дьяконом, я тогда появился у него в редакции… Или до этой встречи была встреча на улице, на Цветном бульваре, летом. Он мне подарил книжку «До свиданья! Встретимся в тюрьме». Вытащил книжку и подписал: «Плачь и молись. Юрий Кузнецов» – вот такое пожелание. А так он надписывал иногда: «С приветом! Юрий Кузнецов», «На память…» первая надпись была…


– В какие годы вы общались, получается?


– Ну, с 78-го… и с 91-го или 92-го, наверно, лет восемь-девять перерыв был… Так изредка встречал я его, заходил… Тогда он позвонил, когда вышло Афанасьева переиздание в «Современном писателе». И был он напряжён, чувствовалось… Тогда цены прыгали. И целое состояние, я помню, пропало… Я ему и Батиме говорил, когда он вот эти деньги получил павловские: «Надо вам что-то покупать…». Тогда речь шла о машине или даче. Даже кто-то из них ездил по направлениям каким-то – смотреть дачи… А машина, говорит: «Зачем машина? Первый столб – мой! Я не буду учиться». И пропали просто все сбережения эти, гонорары большие… Дожили до того даже, что он ездил за картошкой… У Олега Кочеткова под Коломной отец жил в деревне, и он предложил съездить (он его «Юра» называл, они почти ровесники)… да, и Юрий Поликарпович согласился… и вот они поехали и привезли на своих руках. Понимаешь, время какое было? За картошкой… Это в 90-е… И вот эта голодуха, конечно… тогда, я помню, он сумрачный довольно был, так – пытливо смотрел на меня: «Как ты?» – говорит. А я тогда воцерковлялся, и настроение у меня было не то чтобы благодушное… жилось радостно, в церковь приходил, вера… И он эту разницу увидел, наверно, всё-таки… Не знаю… Но общения такого вот, как раньше, уже не было…


А потом, после перерыва-то, когда я пришёл в редакцию, он говорит: «О! Батюшка пришёл. Отпоёшь меня?..» Это было в моих воспоминаниях… Насчёт отпевания было сказано им как-то мимоходом, и оно, действительно, через какое-то время сбылось… Через год пришлось, действительно, на кладбище… Отпевали-то его в храме Вознесения большом… А литию, панихиду – уже на кладбище я служил и землёй посыпал…


Помнишь в «Юности Христа» тот момент, когда Христос лицо своё промокает в полотно? Этот кусок меня, конечно, поразил! Он мне читал его в редакции, я был просто ошеломлён. «– Выше держи! – человеку промолвил Христос. / И человек над собою картину вознёс. / И пронизали её небеса голубые, / И ощутил он своими руками впервые / Трепет картины. И стала картина полней – / Заголубели пустые глазницы на ней, / И посмотрела картина живыми глазами. / Только на миг просияла она небесами. / Только на миг человеку явился Христос. / Вихрь налетел и в пустыню картину унёс…» Я говорю: «Юрий Поликарпович, это гениально!» А он: «На уровне». Так вот – «на уровне»… А я был просто ошеломлён. Я, когда он прочитал, просто увидел это сам!


И очень переживал он, когда узнавал, что священники не понимают… он говорил: «Не понимают…». Был такой отец Дмитрий Дудко, вот он как раз говорил, что разные пути у каждого есть к Спасителю, и одному это открывается через посредство красок, другому – слова… А Кузнецов же нигде не искажает догматов, не отходит… Он даже говорил мне сам (я его даже не спрашивал): «Ну вот как я представляю себе божественность Спасителя?.. В нём было соединено – не слить, не разорвать – божественное и человеческое начало. И всё это – как качающийся маятник. То божественное усиливалось – то умалялось…» Даже как-то жестом руки он показал этот маятник, что это всё – не разорвать, не слить… И это действительно так. То есть он это знал. Читал или не читал, – но он ни разу нигде не сказал какую-то еретическую вещь, в христианском смысле. Всё согласовано. И когда он пишет, что присутствует в Кане Галилейской на браке, ну это совершенно, как поэт… Конечно, поэт может воображением переместиться. Поэтому упрёки все эти, которым он подвергся. И про пощёчину Марии тоже… Это не принципиально всё, не касается главного. Важно в главном иметь единомыслие, а во второстепенном можно спорить… Апостол Павел говорил: чтоб в главном не было расхождений … Ну, может быть, там в «Детстве» было – топнул ногой… пощёчина эта… но это допустимо, ничего страшного нет. Это как ученики Спасителю говорили: «Как нам относиться к человеку, который ходит и, Твоим именем прикрываясь, действует?..» А Спаситель им отвечает: «Ну, он же не против нас идёт…». Надо это место в Евангелии найти… То есть – это допустимо. Спаситель гораздо шире, он каждого человека принимает, кто Его исповедует… Как исповедует? Это может быть разный путь. Лишь бы от чистого сердца. Потому что Господь говорит: «Сыне, дай мне твоё сердце». Значит, важно не то, что ты ему будешь говорить. Если сердцем далеко, а устами близко… это же не значит, что ты к Богу близко находишься… Главное-то исповедовать Христа всей своей жизнью, заповеди его исполнять. И вот, какую заповедь ни возьми, всё Юрий Поликарпович старался в жизни претворять…


Однажды он мне стал рассказывать: «Вот, – говорит, – Трифоновская улица. Храм, посвящённый мученику Трифону…» – что когда-то сокольничий Иоанна Грозного потерял сокола (это в житиях святых есть), и он мученику явился… Он рассказал эту притчу из житий святых, и я почувствовал у него такое – уважение к вере… Это были годы-то ещё коммунистические… И он сожалел: «Вот, – говорит, – жалко, когда разрешили в церкви ходить, воцерковляться люди многие стали… Жалко, что это прошло мимо меня. Потому что воспитание… другое. Чувствую этот недостаток…». И он так вот сжато стал навёрстывать. Святых отцов очень много читал в последние годы. Одна из последних книг его была, которую он читал, – преподобный Амвросий Оптинский (собрание писем).


Он претерпел, конечно, много нападок по поводу своего творчества, связанного со Спасителем… Это были такие придирки совершенно – фарисейские. «Как это он посмел?!», «Как он мог!», «Да, это не тот Христос». Как будто… Это всё – законники… Понимаешь? Как вот сам Спаситель говорил: «Бойтесь закваски фарисейской!» Потому что от них он всегда терпел: вот, мол, в субботу нельзя…. Он исцеляет, а его фарисеи обличают, законники, книжники, что «ты не имеешь права, по закону Моисея, работать». Получается, нельзя ни исцелить, ни помочь человеку, попавшему в беду. «А разве вы не вытаскиваете из колодца овцу, если она попала туда в субботу? Или коня не отвязываете, чтобы напоить его? Не человек для субботы, а суббота для человека». Вот. И постоянно он с ними боролся. То есть они ему докучали просто… И Кузнецов это понимал. Он несколько раз говорил мне в редакции: «Как же Ему приходилось!»


Когда писал поэму, он говорил: «Хотя бы внешне посмотреть, кто как приблизился…». И просматривал иллюстрации – итальянских художников эпохи Возрождения – Джотто там и других. И как-то так интуитивно различал: «Этот приблизился», «А вот этот – нет»… Много просмотрел работ, живописи очень много. Я ему говорю: «Есть и в музыке. «Страсти по Матфею» Баха…». И вот он согласился послушать…


Ещё был случай такой, он возмущался… Концерт духовной музыки в консерватории. Вышел хор и стал петь акафист. «Это профанация! Это всё… Церковные вещи поют в концертном зале…». То есть он очень воспринял это остро… Настолько у него критерий был высокий! Иной даже и воцерковлённый человек скажет: «Ну и что? Там звучит – пускай и со сцены звучит!..» А у него видишь как… не должно быть святотатства! Вот этот страх Божий – в нём был, я совершенно точно знаю.


И я ещё удивился: этот сюжет, который он использовал в стихотворении «Молитва», он ведь ходячий в православной литературе. У Толстого есть в народных его рассказах. Такой – расхожий… А Кузнецова потрясло. Это говорит о чём? О том, что он повернулся к вере, и его тут поразило: «Как? Ведь молиться можно же и так!..» – он же стал это понимать, и в душе работа стала происходить активно в православном духе, направленная на такое воцерковление, что он стал в таких вещах разбираться… И его так это потрясло, что он стихотворение написал. Причём стихотворение очень проникновенное. И, действительно, написал молитву: «Ты в небесех – мир во гресех – помилуй всех». Действительно, народными словами пересказанная молитва. Даже не пересказана: она сама – молитва.


– А как вам стихотворение «Портрет учителя» о Христе? Оно ведь ещё в 87-м году написано…


– Ну, очень смелое такое!


– Для меня загадка, почему он его в «Крестный путь» не включил. Вроде бы оно совершенно туда вписывается, к поэмам…


– Да, оно вообще подходит. «Портрет» просто – как бы часть этих поэм… Не знаю…


Ещё вот в этом сборнике («Крестный путь». – Е.Б.) есть стихотворение «Стук над обрывом». Это 79-й ещё год! Когда у нас была одна из последних встреч или даже самая последняя… Поздно уже, надо было уходить, стемнело. Он плащ одевает и говорит: «Сейчас чувствую в себе такую силу: могу о чём угодно написать, никаких препятствий не чувствую. Вот слушай. «Стук над обрывом»…» И читает мне стихотворение. Я говорю: «Помню». А он: «А вот дальше…». И читает: «Головою о двери он бился…» – а он уже наполовину одетый стоит, руки в плащ просовывает… и замер в этот момент: «И открылись они перед ним. / И его, чтоб совсем не разбился, / Подхватил на лету серафим…» И говорит: «О! Видишь?» Я: «Ну, Юрий Поликарпович, совсем по-другому стихотворение воспринимается. Поднимает его. Тяга какая-то возникает!..» Вот он нашёл это (продолжение написал).


Потом, как раз в то время он писал поэму «Сошествие в ад»… там же они, когда с Христом сходят во ад, встречаются и со святыми… А я говорю: «А где же у вас Иоанн Предтеча?» (А когда он читал мне куски, его ещё не было.) Тоже уже мы собирались домой (я часто заходил к нему), и он так в недоумении остановился… «Дааа… нету…». И потом уже этот кусок появился, когда я в следующий раз приехал, по-моему, через неделю. А ещё один кусок появился после того, как я ему рассказал случай: великомученик Меркурий пронзает копьём императора Юлиана и потом возвращается на икону уже с окровавленным копьём.


– А из какого источника вы это взяли?


– Из житий святых. В житии Василия Великого в примечании это есть. У меня были с собой жития святых. Я Юрию Поликарповичу показал, говорю: «Отдаю вам, потому что я не напишу, это ваше, – сам этот ход поэтический…». И это его так поразило, что он тут же взял, почти бегом побежал по лестнице, снял ксерокс и отдал мне книгу. И вот через неделю примерно я ему звоню, а он говорит, что написал про Иоанна Крестителя вставку и про великомученика Меркурия. Обязательно найди этот отрывок. Ты увидишь – там написано один в один. Это жития святых, составленные Дмитрием Ростовским, в 12-ти томах. И там большая сноска, где сказано, что Василий Великий молился перед иконой Божьей Матери, а к иконе была приставлена поменьше икона великомученика Меркурия, римского воина. И вот – что произошло…


– А видели вы в воронежском журнале «Подъём» публикацию письма, где Юрий Поликарпович полемизирует со святителем Игнатием Брянчаниновым?


– Видел, конечно, читал внимательно.


– Как вам?


– Очень сильно. Я считаю, что тут он прав, Юрий Поликарпович. Он мне ещё при жизни говорил… Он даже прозрел, – вот что значит поэт великий! – что «причастие как же? – говорит, – чувственным образом!» Действительно, мы же потребляем Плоть и Кровь Христовы – через обоняние, осязание, через вкус. Мы же с этим сталкиваемся, это же не просто так абстрактно. Господь сказал: «Кто не ест моей Плоти и не пьёт моей Крови, тот не наследует жизни вечной»…


И вот последние его стихи «Поэт и монах» и «Молитва». Он читал их, когда я к нему пришёл в последнюю нашу встречу…


– «Поэт и монах» – как раз ведь явно по мотивам его спора с Брянчаниновым…


– Конечно, конечно! Как получилось-то… Когда я пришёл, он «Поэт и монах» сам прочитал, а «Молитву» говорит мне: «Читай». Я стал глазами читать. «Да нет, – говорит, – ты вслух читай». Я стал вслух читать, и он говорит: «Вот, правильно ты читаешь!» То есть для него важно ещё, как он угадал ритм, размер. «На голом острове растёт чертополох…» – так вот оно, по-естественному, и должно звучать. И потом: «Ты в небесех – мы во гресех – помилуй всех…» – и он говорит: «Это же молитва!». Я говорю: «Да, Юрий Поликарпович, это молитва…» Он: «Нет, это молитва». То есть он очень дорожил этим стихотворением, и тем, что оно вот так получилось. То есть он был уже полностью повёрнут в сторону Бога, хотя в храм, наверное, не ходил… Я ему говорил: «Юрий Поликарпович, может, вам надо исповедоваться?..» (Как бы священник спасает заблудшую овцу.) А он: «Ладно, ладно…» (как бы отмахиваясь). Я понимаю сейчас, почему он так ответил. Я над этим долго размышлял… Бог ему дал Слово – то есть всё у него уже есть, он причащался этим Божьим словом, и Господь укреплял его, силы ему давал. Он сам черпал свои силы из того дара, который Бог ему дал. Он как бы нёс неподъёмный груз, но в то же время Бог ему дал такой дар, из которого он черпал силы. Потому что ведь то, что у него возникало на бумаге, образный ряд, целая такая структура стиха необычная, – это человек придумать не может, он уже записывал то, что Бог давал. Ведь чем больше даёшь, тем больше получаешь. Это христианский закон. Если ты кому-то будешь помогать вот так, бескорыстно, то Бог тебе пошлёт гораздо больше. Он тратил себя, но тратил то, что ему Бог дал. Если бы он это оставил, то Господь ещё мог его укорить или убавить его силы, как в притче о пяти талантах. Помнишь, когда одному хозяин дал пять талантов, человек получил их, а через какое-то время десять вернул? Другому дал – два, получил четыре. А третьему дал один, и тот его закопал, решил его не приумножить, а сохранить. Понимаешь, это всё равно, что ты рыбу, которая у тебя есть, спрятал, и она испортилась. Вместо того, чтобы съесть, подкрепиться и с новыми силами потрудиться, что-то создать. Поэтому надо было тратить – для того, чтобы увеличить. А тот, кто решил один талант сохранить, кончилось для него тем, что у него отняли и этот один и отдали тому, кто принёс десять. Потому что не оправдал надежд. А здесь Господь дал Кузнецову такой дар, который, сколько ты его ни трать, он всё больше и больше становится. Я думаю, что он под этой тяжестью и ходил, потому что такой дар получить, конечно… И поэтому он старался быстрее-быстрее успеть, не опоздать. И вот этот замысел – написать «Страшный Суд» – это даже меня как-то ошеломило. А это же, видимо, давило на него, это требовало всё большего и большего, новых замыслов. Потому что «Страшный Суд» – это планка-то такая уже – запредельная… нечеловеческая… Ну, и про Рай он у меня спрашивал. Литературы, говорит, нет. И я ему приносил какие-то книги, святых отцов… Он говорит: «Нет, это всё я читал…». Про Рай, говорит, конечно, мало что есть… (Да, восхищен был апостол Павел на третье небо, – так что он не знал, где он, на небе или на земле… Но больше нам ничего не поведал.)


Вот тоже, когда он мне отрывок этот читал из «Рая», поразило меня… Золотистая пшеница, апостолы по полю… Я сразу картину увидел, зримо… увидел Рай. Такое же почти впечатление возникало при чтении «Красного сада». А это в сердце у него было уже, он жил уже ощущениями горнего, высшего. Ведь не случайно, Батима рассказывала, что когда он уходил, умирал, она спросила: «Юра, что с тобой?» А он говорит: «Домой. Мне надо домой» (скорее!). Всё-таки – это поразительно, стал собираться на работу, а проговорил: «домой»… То есть он был уже готов уйти…


И вот, когда Кузнецов прочитал «Поэт и монах», где Игнатий Брянчанинов прозвучал со всей его нетерпимостью (он же ведь и Гоголя упрекал в своё время, его «Выбранные места из переписки с друзьями», за то, что там много человеческого примешано, что писатель, пытаясь донести какие-то божественные истины, много человеческого примешивает, много крови…). И вот Кузнецов это тонко подметил у святителя Игнатия. И прочитав всё это, он сказал: «Пойдём». И пошли к Куняеву. Куняев поначалу не хотел печатать. А я был в подряснике, с крестом. Мы поднялись на второй этаж, и Юрий Поликарпович говорит Куняеву: «Вот, послушай человека церковного, что он тебе скажет». А смысл претензии Куняева заключался в том, что монах, якобы символизируя монашество в целом, изображён каким-то бесноватым и… он говорит: «Ведь было же русское монашество. На что ты посягаешь?!» Такая была краткая беседа, после которой всё благополучно разрешилось. Не то чтобы это имело какое-то решающее значение, но как-то так он в итоге… послушал. И вот, значит, Куняев сопротивлялся, а Кузнецов ему говорил: «Ну, что ты боишься?! Я же напечатаю в другом месте! Будь храбр, как лев!» Он был тогда в приподнятом настроении, не просил, а как бы вдохновлял, с какой-то внутренней весёлостью подбадривал Куняева: «Будь храбр, как лев!»


И последний раз, когда я встретился с ним… Я перед этим зашёл в «Лит.Россию», а там в одном из последних номеров было на передовой полосе: «Награждается за лучшую книгу стихов Юрий Кузнецов – за последний период творчества». Я беру, покупаю газету, три-четыре штуки, и ему приношу в редакцию: «Юрий Поликарпович, видели?» Он говорит: «Нет…». И он был крайне изумлён. А там в газете – «награждается автомобилем» (на первой полосе прямо)! И он звонит Батиме… мы даже развеселились и чуть-чуть отметили это дело. При этом он говорит: «Давай не будем… только совсем слегка…». Четвертинку купили. Потом вышли на улицу, был уже тёмный осенний вечер, и тут-то он мне и сказал: «Знаешь, – говорит, – дальше что будет? Страшный Суд!» И пошёл – в троллейбус сел, и больше я его не видел. Вот эти слова были последние, которые он произнёс… на Цветном бульваре… И мы потом уже не созванивались… Он умер 17 ноября, а я где-то 5-го или 7-го ноября его видел… То есть прошла неделя после этого, а потом – страшный звонок… Для меня это было так невероятно и неправдоподобно, что… Кузнецов! Как это? Уж он-то будет и будет!.. Да он и остался навеки…


Ещё, помню, признавался он где-то в 90-м году – памятный момент… Он говорит: «Мать сыра земля тянет…». Чувствовал, как она зовёт… Ещё тогда говорил: «Чувствую, чувствую… Тянет к себе…».


Царствие небесное и вечный покой тебе, мой дорогой Юрий Поликарпович!

Беседу вёл Евгений БОГАЧКОВ

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.