Первые шаги
№ 2011 / 6, 23.02.2015
Осенью 1987 года я, когда готовил интервью с Юрием Кузнецовым для еженедельника «Книжное обозрение», задал поэту такой вопрос: «С чего началась ваша литературная биография?»
Осенью 1987 года я, когда готовил интервью с Юрием Кузнецовым для еженедельника «Книжное обозрение», задал поэту такой вопрос: «С чего началась ваша литературная биография?» Он ответил: «Составляя «Избранное», намеченное к выпуску в издательстве «Художественная литература», я обнаружил в школьных тетрадях своё давнее стихотворение. Оно было написано в пятьдесят третьем году. Мне было тогда двенадцать лет. Я рассказывал в нём о своём родном городе – Тихорецке. А второе стихотворение написано годом позже. Оно – о погибшем отце, о доме. Выходит, в детстве я писал о самом главном».
Правда, потом выяснилось, что Кузнецов, давая интервью, некоторые даты и события, видимо, запамятовал. Первая тетрадь, в которую он стал записывать стихи, у него появилась ещё в 1950 году. Незадолго до смерти поэт в статье «Воззрение» уточнил: «Первые стихи написал в девять лет и долго писал просто так, не задумываясь, что это такое».
Я не знаю, сохранилась ли та первая тетрадь, но у вдовы Кузнецова – Батимы Каукеновой я видел несколько других тетрадей, относящихся уже к середине 50-х годов. Когда я их внимательно просмотрел, у меня сложилось следующее впечатление: Кузнецов уже тогда чувствовал себя одиноко.
Ему, безусловно, не хватало отца. Вот что он писал, к примеру, в 1954 году:
Настала ночь, последняя для многих, Неясно слышен разговор бойцов. Осколком мины прямо на дороге Убит был подполковник Кузнецов.
Заплачут дети, мать их зарыдает, И слёзы литься будут без конца. Но детям что! Они не понимают, Как будто вовсе не было отца. |
Потом Кузнецов попытался воссоздать последний бой отца в стихотворении «Последняя ночь». 10 мая 1955 года в его детском воображении предстала следующая картина:
Над обожжённым грозным крымским сектором Не расступилась яростная мгла. Снаряды рвались под лучом прожектора – Такая злая эта ночь была.
А ранним утром скрежет, свист и пламя, Последний бой в Крыму. Последний вал. И на горе простреленное знамя, Которое вчера он целовал. |
Образ отца не отпускал Кузнецова, похоже, до самых последних дней. «Я не помню отца, – писал он в 1959 году, – я его вспоминать не умею./ Только снится мне фронт/ и в горелых ромашках траншеи./ Только небо черно,/ и луну исцарапали ветки,/ и в назначенный час/ не вернулся отец из разведки».
Позже поэт выстроил следующую логическую цепочку: взрывная волна, погубившая отца – безотцовщина – пустота. Гибель отца не просто лишила его многих детских радостей. В человека на всю жизнь вселилось чувство боли. Тоска и печать стали его вечными спутниками. С безотцовщиной, как подчёркивал Кузнецов в 1965 году, пришла «жизнь насмешливая, злая, та жизнь, что не похожа на мечту…». «Не раз, не раз, о помощи взывая, – признавался он, – огромную услышу пустоту».
По мере взросления Кузнецов пытался найти спасение в мальчишеских играх и книжках. Он жил в тихом провинциальном Тихорецке. Старинный его приятель – Александр Сердюк в одном из писем мне рассказал, что их познакомили родные сёстры – Галя и Авиета. «Оба мы уже до школы любили читать. Задружили. Делились всем: что увидели, что на глаз, что на зуб попало. Учились ни шатко, ни валко, хотя оба были способны к большему. Интересы часто выплёскивали за школьное <…> Купались в речке, лазили по тополям и шелковицам. Смотрели кино, играли в Юркином дворе в казаков-разбойников».
Нередко прочитанная книга или увиденный фильм подталкивали Кузнецова к стихам. У него ещё не было самостоятельных мыслей. Многие образы он заимствовал из книжных или киношных историй. Пример тому – ученическая поэма «Корвет «Ураган». Кузнецов сочинил её в шестом классе. Насмотревшись картин о морских пиратах, он попытался придумать своего робин гуда, готового разбить все английские караваны – только бы люди больше не страдали. Однако у него ничего не получилось. Кузнецов всего лишь зарифмовал известную историю. Его робин гуд оказался полной копией экранных героев. Но это ещё не поэзия. В поэзии нужны чувства, страсти, мысли, и желательно не придуманные, а выстраданные.
 |
 |
 |
Впрочем, Кузнецов тогда думал, видимо, иначе. Он не поленился всю поэму начисто переписать, к каждой главке набросать чернильные заставки и потом все странички переплести. Получилась небольшая брошюра. Кузнецов даже для обложки самодельной книги подобрал эффектную иллюстрацию из старых журналов.
В другой раз толчок стихам дала игра в гражданскую войну. Кузнецов писал: «Вечером, когда луна, сияя,/ Озаряла низкие дома,/ Собиралась детвора босая/ Возле клёнов около холма./ Колька, несомненно, был будёновцем,/ Вовка, несомненно, Железняк,/ И его ближайшим подчинённым/ Был, конечно, Юрка или я./ Славка, без сомненья, начштаба,/ Он при этом штабе часовой./ И разведчик местного масштаба/ Витька, он пока что рядовой».
В общем, в пятом-шестом классах Кузнецов жил в основном романтикой. Правда, он и тогда своими мечтами мало с кем делился. Особенно парень не любил посвящать в собственные планы взрослых. Лишь однажды он не удержался, сделал исключение для учительницы и тут же получил урок на всю жизнь. Его предали.
Историю этого предательства Кузнецов изложил через несколько лет (если быть точным – 9 января 1959 года) в одной из своих тетрадей. Он рассказывал: «В шестом классе я однажды довольно скверно себя почувствовал. Дело в том, что классный руководитель у нас была молодая, недавно окончившая институт особа. Как-то она меня оставила после уроков в классе насчёт моей дырявой успеваемости. А после, когда мы кое-как переговорили на эту щекотливую тему, она меня спрашивает, кем я хочу стать в будущем. Вопрос был складно сгармонирован с моим настроением и вообще с текущей ситуацией. И, разумеется, я ответил, не соврав:
– Лётчиком.
А на другой день, когда у нас проходил классный час, наша классный руководитель, разбирая и вороша неважную дисциплину и такую же успеваемость всего класса, заметила как бы вскользь, но веско и укоризненно:
– А многие из ребят ещё думают быть лётчиками и моряками.
Это садануло меня прямо в сердце. Я покраснел, как рубин, мне было очень неловко: я чувствовал, что это камешек явно в мой огород».
В 1955 году Кузнецов окончил семилетку, и его с приятелем разлучили. Сердюк был направлен в 25-ю школу (которая потом стала школой № 4), а он попал в 37-ю, из которой позже сделали школу № 3. Вспоминая ту пору, поэт уже в 1978 году в своих автобиографических заметках «Рождённый в феврале под Водолеем…» писал: «В школе считался способным, но рассеянным и ленивым учеником. Во мне как-то уживались застенчивость с порывами удовольствия. Любил ездить на буферах и крышах поездов, а порой – сидеть у тихой степной речки и слушать под кваканье лягушек что-то своё. В кругу моих школьных друзей составлялись небывалые планы на будущее, носились невероятные мысли и замыслы – от налёта на колхозный сад до создания новой Вселенной».
А главное – парня всё сильней и сильней затягивал мир поэзии. Но тут его чуть не сбил с панталыку сосед по дому – собственный корреспондент газеты «Советская Кубань» по Тихорецку некто Павлов.
Кузнецову нравилось писать о звёздах. А сосед считал, что это не то. Если писать, то только о людях труда. Послушавшись журналиста, Кузнецов сочинил стихи о трактористе. В пяти строфах он добросовестно рассказал о том, как «с огоньком, со всей душою» в «поле сером, большом» пахал «в своём комбинезоне, в пылевых очках» молодой кубанец. Павлов эти строки одобрил и посоветовал отправить их в местную газету «Ленинский путь». И уже через две недели, 30 июня 1957 года стихи о трактористе появились в печати. «То-то было радости!» – вспоминал Кузнецов в 2001 году.
Он не сразу понял, что стихи были «дежурными», слабыми. Позже поэт несколько раз к ним возвращался. В 1965 году он их полностью переписал, исключив из нового варианта казённую строфу с упоминанием комбинезона и пылевых очков и убрав четверостишие про рокот трактора, добавив строчки, которые давали хоть какое-то представление о его герое: «Позади осталось детство,/ Над губой пушок./ Под бровями поднебесья/ Полыхает шёлк». Но и эти изменения спасти стихотворение так и не смогли.
Впоследствии Кузнецов в автобиографии «Рождённый в феврале под Водолеем…» признался, что он изначально испытывал к своему соседу и советчику Павлову какое-то недоверие. «Это был мой первый наставник, – писал поэт, – но я к нему сразу почувствовал глухую неприязнь. Такова была участь всех моих наставников: они меня не понимали».
После истории с «Трактористом» Кузнецов послал в «Ленинский путь» другие стихи, уже лирического склада, и, к его удивлению, они тоже были приняты и напечатаны. Осмелев, он решил попробовать постучаться в Москву. И снова успех. Одно из его стихотворений – «Пни. Костры… Травы в пыли» 6 августа под рубрикой «Первый привал» появилось в «Пионерской правде».
И только мать удачами сына была не слишком обрадована. Её пугало, что сын «всё время писал стихи, вместо того чтобы делать уроки». Она боялась, что увлечение поэзией добром не кончится.
Основания для страха были. Весной 1957 года педсовет 37-й тихорецкой школы всерьёз обсуждал, что делать с Кузнецовым, не оставить ли его в девятом классе на второй год. Причём дело было не в плохой успеваемости, а в характере. «Юрка в девятом задержался, – рассказывал друг его детства Сердюк, – из-за своего нрава. И мать посоветовала ему. Пока он учился в школе, ему пенсию за отца платили».
О решении педсовета стало ясно почти сразу после Дня Победы. 23 мая Кузнецов записал в свою тетрадь: «Когда я остался на второй год, а это было нужно, то все мои одноклассники смотрели на меня, как на Вавилонское столпотворение. Я сказал трагическим своим сентиментальным и романтическим одноклассникам: «Прощайте, сеньорины, не будет больше у вас в классе поэта. Пардон!..». Они печально возвели на меня глаза. Мы расстались».
После этого расставания Кузнецов сочинил стихотворение «Прощай». Он писал:
Послушай, друг, ты перейдёшь в десятый, А я баклуши снова буду бить В девятом классе… нежить все утраты. И теоремы старые зубрить.
…Я достаю перо, блокнот, бумаги, И, вспоминая жаркие грехи, Пишу в порыве видимой отваги О чём-нибудь подлунные стихи.
Итак, мой друг, ты перейдёшь в десятый, А я в девятом классе буду вновь Бубнить уроки: синусы, квадраты, И сочинять баллады про любовь. |
Эти баллады Кузнецов после начала нового учебного года послал в Краснодар. В одной из его школьных тетрадей, получившей название «Синее марево», сохранился набросок письма, сделанный 26 сентября. «Даже не знаю, к кому обращаться, – сетовал юный сочинитель, – так как помню только адрес. Но ладно…
Уважаемые дорогие незнакомые!
Посылаю несколько своих стихов на конкурс, посвящённый сорокалетию Великого Октября. Прошу просмотреть их. Какие подходящие, прошу опубликовать. Если стихи слабые, то напишите, прислав тетрадь обратно, свои замечания и критику.
Уважающий Вас Юрий Кузнецов».
Но осенью 1957 года Кузнецова продолжал печатать лишь один редактор тихорецкой газеты «Ленинский путь» Григорий Арсениевич Дзекун. Что он тогда узрел в неумелых стихах второгодника, до сих пор непонятно. Ну, да, были высокие чувства. Была гордость за свою страну. Настроение юного сочинителя отвечало духу всего народа. Это особенно ярко проявилось в стихотворении «Русская звезда», когда молодой парнишка, радуясь, как «наша русская светит звезда», призывал основоположника космонавтики очнуться и сбросить лета: «Погляди в небеса хоть мельком!» Но хорошие замыслы погубили ненужная патетика и ложный пафос.
 |
Чувствовал ли это Дзекун? Не знаю. Возможно, он действовал всего лишь как газетчик, который как раз очень нуждался в пафосных материалах, и поэтому ему было не до высокой поэзии.
Вскоре Кузнецову в рамках Тихорецка стало очень тесно. Он захотел большего. И уже 4 ноября в его тетради появился набросок нового письма, теперь уже адресованный в Москву главному редактору журнала «Новый мир» Симонову. «Дорогой Константин Михайлович! – писал Кузнецов. – Прошу просмотреть мои стихи из цикла «Школьная страница» и, если можно, напечатать их в вашем журнале «Новый мир». Если стихи слабые, пришлите их обратно, объяснив, в чём дело. С уважением к вам Юрий Кузнецов».
Но Москва к опытам начинающего сочинителя из Тихорецка отнеслась равнодушно. Я думаю, сотрудников «Нового мира» от цикла «Школьная страница» оттолкнул даже не юный возраст автора, а его чрезмерная книжность.
Насколько я могу судить, в школе Кузнецов читал хотя и очень много, но бессистемно. В своём «Воззрении», написанном в 2001 году, он отметил только роль сказок. «Я зачитывался русскими сказками, – подчёркивал поэт, – а потом набросился на сказки других народов. Все они оказали на меня глубокое влияние. Именно народные архетипы и бродячие сюжеты сформировали мою душу. Классическая поэзия отшлифовала только её грани».
Всё это так. Но наряду со сказками Кузнецов в школьные годы читал и много разной макулатуры, которая для ума не давала никакой пищи. В его юношеских тетрадях сохранились, к примеру, стихи с эпиграфами из романтиков революции. В частности, можно найти несколько ссылок на Джека Алтаузена. При этом особо Кузнецову из Алтаузена запали почему-то вот эти строки:
Холодные луны, Песчаные дюны. Когда-то нам снились Шотландские шхуны… |
В Алтаузене Кузнецов, видимо, видел певца морской романтики. И вряд ли юный сочинитель тогда знал, что его кумир после гражданской войны призывал современников отречься от прошлого и снести с пьедестала на Красной площади народных заступников Минина и Пожарского. Осознание русской истории и умение отличить настоящее от мнимого к нему пришло намного позже. А тогда он жил в основном одной голой романтикой.
«Я молод, я дерзок, я деланно груб, – признался Кузнецов в начале 1958 года, – и всякой романтикой выткан». Но интуитивно он уже в ту пору понимал, что что-то делает не так. Его уже не устраивала голая декларативность. Ему захотелось чего-то нового, непознанного. 12 января 1958 года он пометил в своей очередной тетради: «Ни звезды на небе с облачной резьбой,/ Мне достался жребий тосковать с избой». В нём наконец начало прорезаться образное видение. «Любовь зачеркнуть, – писал юный сочинитель, – как небо молнией. И снова сумерки в глазах моих».
Но разобраться в этих поэтических сумерках начинающего автора никто не мог. А он так хотел понимания. Именно поэтому Кузенцов упорно продолжал стучаться в газету «Комсомолец Кубани». И его вроде бы даже услышали. «И вот как-то зашёл вдруг инструктор из райкома комсомола, – вспоминал Кузнецов в 1978 году.
– Звонили из Краснодара, – сказал он, – одобряли твои стихи. Вечером ещё будут звонить в редакцию. Иди и жди…
Всё во мне взмыло на недосягаемую высоту и запело. Неважно, кто звонил. Главное – оттуда! Об этом мгновенно узнали соседи. На меня приходили смотреть.
– Господи! – говорили моей матери. – Что у него за лицо!..
Прибежал я в редакцию и сел у телефона. Припомнил: я посылал стихи куда-то, в Краснодар, а может, ещё куда?.. Невероятные мечты и предположения носились в голове. Я как бы заснул в них. Меня разбудил звонок. Кто-то хвалил мои стихи, особенно строчку: «Выщипывает лошадь тень свою». Кто-то сообщал, что на днях проездом будет на нашей станции, так чтоб я его ждал на перроне. Но в условленный день никто ко мне не подошёл, и поезд просвистел мимо. Что же я тогда ждал – что ко мне сам Гёте будет спешить?.. Неважно, кто звонит, и даже неважно, откуда звонят. Но тогда я об этом не знал».
Судя по всему, звонил Кузнецову из Краснодара Игорь Ждан-Пушкин, у которого, как оказалось, был просто нюх на хорошие стихи и талантливых людей. Но он ещё не имел серьёзного влияния на кубанских редакторов и издателей.
По его совету Кузнецов 6 мая 1958 года отправил письмо некоему Панченко. «Здравствуйте, уважаемый тов. Панченко! – писал Кузнецов. – Вы, вероятно, осведомлены, что на Ваше имя прибудут мои стихи: товарищ Жбан-Пушкин [так в оригинале. – В.О.], сотрудник редакции, говорил по телефону, чтобы я все свои стихи прислал Вам. Но вот пролетело порядочное количество дней, а я всё не соберусь с духом. Дело в том, что все стихи сразу отправить я не могу, так как их немало, и изрядную сумму их нужно хотя бы немного подчинить.
Право, даже не знаю – зачем посылать много стихов, если (предполагаю) Вы на всё не сможете дать литконсультацию, и все их печатать в газете не будете. Кстати, что-то предыдущие мои стихи не опубликовывают. В чём дело?..
Должен сказать, что стихов у меня с такими образами, как, например:
«– Синий верблюд тучи лёг на (жёлтый) бархан зари» – пока маловато. Так что на этот раз посылаю совсем немного.
Товарищ Жбан-Пушкин писал, чтоб я подробно сообщил о себе. Малую толику сообщаю.
Живу один с матерью. Отец погиб на войне под Севастополем. В глаза я его никогда не видел. Сочинять стихи начал, кажется, с двенадцатилетнего возраста. Никто меня в этом деле не учил и не советовал. О технике стихосложения не имел никакого представления. Постепенно всё познал сам, но и всё же сочинял получушь. Первое моё стихотворение появилось двадцать шестого мая того года в районной газете. Стал усиленно бомбардировать разные редакции, но… тщетно, тщетно и до сих пор.
…Мне скоро будет восемнадцать лет. Учусь в школе. Кончаю девятый класс.
Пожалуй, всё.
Жду скорую критику или что-нибудь получше. Искренний привет редакции.
С глубоким уважением Юрий Кузнецов».
Но этот некий Панченко в 1958 году к стихам тихорецкого подростка оказался глух. Его даже эта строка, так поразившая Ждана-Пушкина – «Выщипывает лошадь тень свою» – нисколько не зацепила.
В это время Кузнецова понимал, кажется, один лишь Сердюк. Окончив на год раньше школу, он устроился в электрики. «Помню, – писал мне Сердюк в начале 2001 года, – год я каждый месяц по 50 рублей откладывал. А летом укатили мы с ним в Минводы. У меня тётка в Железноводске жила, у него дядька был рядом, в Иноземцево. Излазили мы горы, источники, Пушкинскую, Лермонтовскую галереи. Пиво пили чешское. Как большие».
Это ему, своему другу, Кузнецов 2 марта 1959 года посвятил следующие строки: «Слышишь, Шурка Сердюк, –/ эшелоны в романтику мчатся,/ в окна выпихнув лица/ небоглазых девчат./ Мы завидуем жадно/ и ругаемся с домочадцами/ И читаем взасос романы,/ Чтоб душою не одичать».
Примерно тогда же – или даже чуть раньше – у ребят появился новый приятель – Валерий Горский. Он совсем на них не походил. Кузнецов с детства отличался высоким ростом и спортивным телосложением. А Горский производил впечатление болезненного человека. Но у него у единственного из этой троицы был очень влиятельный отец, занимавший пост второго секретаря райкома партии.
Сблизил Горского и Кузнецова, видимо, интерес к поэзии. Они оба летом 1959 года записались в литературную группу, созданную при районной газете «Ленинский путь». В своих стихах ребята делились впечатлениями о непростом послевоенном детстве, о романтических походах по Кубани, о первой безответной любви… Не всё у них, конечно, получалось. Два друга были ещё во многом наивны и не всегда свои мысли выражали точно и ёмко. Подкупали их стихи другим – чистотой помыслов. Об этом можно судить хотя бы по газетной полосе, датированной шестым сентября 1959 года, где поместились очередные опыты и Горского, и Кузнецова. Горский писал:
Я видел, на степном кургане, Где нива золотом звенит, У берегов родной Кубани Высокий памятник стоит.
Когда-то здесь в гремящем мраке Горела степь, закат пылал, Упал будённовец в атаке, Чтоб после встать на пьедестал.
Его ласкает тихий ветер, Над ним орлы весь день парят. Бушует жизнь. А на рассвете, Как алый стяг, горит заря. |
Но Горский опирался в основном на книжные впечатления. Ту же интонацию ему явно подсказали книги о революции. Кузнецов, напротив, всегда старался отталкиваться от личного, от пережитого. Поэтому его картинка получилась намного сильней и более эмоциональной. Он рассказывал:
В дырах стен небеса голубели, Рвались мины наперебой. И когда я лежал в колыбели, Пел мне песни далёкий бой.
Ветер гладил лицо рукою, Но заснуть мне было невмочь. И склонялась не мать надо мною, А прожжённая звёздами ночь.
Мне пожары шипели глухо, Грохотали бомбёжки: – Держись! Я родился в войну-разруху, Чтоб бороться за мирную жизнь. |
Концовка, конечно, получилась чересчур плакатной. Можно было бы обойтись и без лишнего пафоса. Но дорогу Кузнецов нащупал верную. Он сразу стал писать о главном: о родине, о семье, о любви…
Обидно, но в районной газете светлые устремления ребят не оценили. Там сменилось начальство, и команда нового редактора Ф.Авраменко всячески пыталась настроить их на другой лад. Профессиональные репортёры хотели, чтобы приятели прежде всего воспевали только рабочий класс. Любовная лирика, пейзажные зарисовки, отступления в прошлое газетные зубры не приветствовали. Стоило Горскому принести в редакцию короткое лирическое стихотворение «Окошко», в котором были и эти четыре строчки: «Кто-то живёт и не знает,/ Что за соседним углом/ Чья-то любовь коротает/ Ночь вот под этим окном», как на него тут же публично напустился Игорь Косач. Возомнив себя главным в Тихорецке ценителем поэзии, этот Косач заявил в своём газетном обзоре, что Горский малоперспективен. «К сожалению, – утверждал Косач, – тема труда, общественной жизни в его поэтических опытах ещё не нашли отражения» («Ленинский путь», 1960, 10 января). Кузнецову повезло чуть больше. Косач даже слегка его похвалил. Он писал: «Как огромную строительную площадку рисует страну в своём поэтическом воображении Ю.Кузнецов. И от частного эпизода он приходит к образному художественному обобщению. Вот куплет из его стихотворения: «И была одна степь вначале,/ А теперь корпуса стоят,/ Здесь сердца рабочих ночами/ Коммунизма огнями горят». Но можно ли такой похвале было верить? Что говорить об уровне мышления автора поэтического обзора, если он строфы именовал куплетами.
Тем не менее редактор «Ленинского пути» Ф.Авраменко настоял на том, чтобы Кузнецова в начале июня 1960 года послали в Краснодар на краевой семинар молодых писателей, не пожалев перед этим отдать под шесть стихотворений молодого автора две трети полосы. Впрочем, прозаик Виктор Лихоносов в одну из наших встреч осенью 2009 года утверждал, что в Краснодаре первооткрывателем Кузнецова надо считать другого журналиста – ответственного секретаря газеты «Комсомолец Кубани» Игоря Ждана-Пушкина. «Я же помню, – говорил мне Виктор Иванович, – как Ждан-Пушкин всю весну шестидесятого года носился по городу с двумя поэтическими строчками: «И снова за прибрежными деревьями выщипывает лошадь тень свою». «Старик, – убеждал он меня, – согласись, это гениально. Надо выпить». Я соглашался: такого образа в нашей литературе ещё не было. Но кто придумал эту лошадь? Ждан-Пушкин сказал, что стихи написал какой-то парень из Тихорецка, которого он любыми путями решил вытащить в Краснодар на совещание молодых писателей».
Однако чинуши из местной писательской организации тогда были озабочены другим: как ублажить приехавшего из Москвы своего бывшего земляка Николая Доризо. Из молодых они взялись продвигать на семинаре лишь Георгия Садовникова (его повесть о войне потом взяли в «Юность») и бывшего командира танкового взвода из Забайкалья Ивана Бойко.
Ждан-Пушкин, огорошенный равнодушием писательской братии к молодым талантам, попытался вопиющую несправедливость исправить хотя бы в газете. Это он своей властью по итогам семинара поставил в номер на 28 июня сразу четыре стихотворения Кузнецова: «Так вот где, сверстник, встретил я тебя…», «Я жил, как все в любви…», «Есть люди открытые, как пустые квартиры» и «Морская вода». Из них поэту дороже всего была «Морская вода». В этом стихотворении, признавался поэт уже в 2001 году, он «сделал открытие <…> Оказалось, что вода в море, где плавают рыбы и корабли, растут кораллы и жемчуга, и что красивая девушка вблизи может оказаться не той, какой она кажется издали. Я ещё не знал строки Овидия «Странно желанье любви – чтоб любимое было далеко», но уже чувствовал её. Все мои отношения с женщинами прошли под знаком этой строки».
Я не исключаю, что подборка в «Комсомольце Кубани» за 28 июня 1960 года очень сильно изменила всю дальнейшую судьбу Кузнецова. Во всяком случае, у него пропало всякое желание возвращаться в Тихорецк. Он вместе с Горским надумал остаться в Краснодаре и подал документы на историко-филологический факультет местного педагогического института.
Вячеслав ОГРЫЗКО
Добавить комментарий