Вот так бы и жить
№ 2011 / 24, 23.02.2015
Как бы хотелось, как встарь, как сто лет назад, доверчиво написать: «Дорогая редакция!» и побледнеть от волнения. Ты решился, ты написал. Ведь такое обращение равно исповеди: зачем-то ведь ты писал.
 |
Как бы хотелось, как встарь, как сто лет назад, доверчиво написать: «Дорогая редакция!» и побледнеть от волнения. Ты решился, ты написал. Ведь такое обращение равно исповеди: зачем-то ведь ты писал. Не от честолюбия же! Где бы ты нашёл для этого мужество? А вот просто не мог утерпеть и решился.
Дорогая редакция!
Я прочитал книжку, которая несказанно обрадовала меня, возвысила сердце и душевно утешила, как уже редко в последнее время утешают книги. И если я теперь не напишу о ней, то, значит, русская литература в её святой доверчивости, в уверенности, что каждое её слово читается близким сердцем, умерла и всё кончилось. Но ведь нет же! Нет! Мы всё те же русские люди, которые (может, последние на земле) считают, что если что-то пишется, то это оттого, что человека проняло или прижало, что у него не оказалось рядом духовника сказать, что «край», что вдруг откуда-то взялась душа и её надо высказать. В такой час русский человек, выпив «для храбрости», наклоняется к нечаянному, часто случайному собеседнику и торопливо, сбиваясь, что-то невнятно и мучительно выговаривает ему. А тот, если тоже русский человек, только догадывается, что собеседника прижало и не надо ничего говорить в ответ, а только слушать и кивать. И, глядишь, вы оба зачем-то вдруг обниметесь и поймёте что-то молчаливое и главное, чем держится жизнь.
Таким собеседником стала для меня книжка Тимура Кибирова «Греко и римско-кафолические песенки и потешки» (или я для неё стал «доверительным лицом»?) – поди разбери, как мы связаны с живыми книгами. Взял я её с предубеждением, почти готовым к гневу: ну вот, иронические ребята и до нашей веры добрались. Поглядим, что они в ней нашли забавного – верно, что-то вроде популярных в Советском Союзе рисованных «потешек» Жана Эффеля, смеявшегося над Богом с французской лёгкостью вольтеровой традиции.
Но уже посвящение остановило меня – «Наталье Леонидовне Трауберг». Кто знал эту прекрасную умную переводчицу Честертона и Вудхауза, её тонкий английский юмор, глубину её православия, строгую ясность веры, поймёт, что таким посвящением автор сразу связывает себя и берёт на себя нешуточное обязательство. И первое же стихотворение говорило, что обязательство это поэт сознаёт:
Их-то Господь – вон какой! Он-то и впрямь настоящий герой! Без страха и трепета в смертный бой Ведёт за собой правоверных строй! И меч полумесяцем над головой, И конь его мчит стрелой!
А наш-то, наш – гляди, сынок – А наш-то на ослике – цок да цок Навстречу смерти своей. |
«Их-то Господь» и на коне летит, и в позе лотоса сидит, и с золотых тронов глядит,
Но наш-то, наш-то – не плачь, сынок – Но наш-то на ослике – цок да цок – Навстречу смерти своей. |
И тут молнией вспыхивает пронзительная только полноте и ясному пониманию веры явленная Богом глубина последних строк:
На встречу со страшной смертью своей, На встречу со смертью твоей и моей! Не плачь, она от Него никуда не уйдёт, Никуда не спрятаться ей! |
Навстречу смерти, чтобы больше не было смерти. И строка-то детская, а за ней высокое богословие. С таким камертоном уже не страшно было открывать следующую страницу. А там уже не терпелось ждать другой страницы и третьей. И кому-то звонить, торопиться обрадовать. И не знать утоления. Прочтёшь, отложишь на минуту, чтобы надуматься, а уж рука опять тянется. И дай волю, так я бы и цитировал, как критики времён Белинского, стихотворение за стихотворением, пока не повторил весь сборник за малым и необидным исключением.
И всё так легко и улыбчиво (потешки же!), но везде не унижаемая высота смысла и верность богословия. И когда человек укоряет Творца, что Ему-то хорошо, а побыл бы он человеком… И Творец показывает, что Он им был, и вот чем всё кончилось. И человек с ужасом, как после фильма «Страсти Христовы», отшатнулся от права быть таким Богом. И когда новый фарисей ропщет:
Как же было нам не обозлиться?! Рядом с Ним расселись беспардонно Мотя из налоговой полиции, Магда из массажного салона! |
и попадает в вечную ловушку гордости: «Спасибо, Господи, что я не такой, как все!» И когда Иван Карамазов «возвращает Богу билет» за страдания невинных детей, а Мария Магдалина срывается в крик: «Как же можно так не понять ничего? Да взгляни ты, белоручка, на руки Его!» и мы тоже со смущением, словно впервые, увидим эти пробитые гвоздями руки, которые первыми обнимают детей. И особенно это болезненное стихотворение с именем «Национальный вопрос»:
Некоторые утверждают, Что жиды Христа распяли! А другие им возражают: Нет, не распяли! Ну как же «нет», миленькие? Ну, конечно же, распяли! |
И поэт перечисляет все нации – «и незалежные хохлы и мирные вайнахи, и тунгусы, и калмыки» и – «даже русские, даже церковнославянские, впрочем, равно, как и ватиканские». И опять, как в том первом стихотворении, взрывает привычное понимание страшных слов «Кровь Его на нас и на детях наших» невероятным, почти неприемлемым для сердца причастным «Сия есть кровь моя Нового Завета, за многих изливаемая». А, вот, значит, до какой высоты смирения Он поднялся, что и эту кровь Своего распятия простил и влил её в чашу Причастия.
Нет, в пересказе всё-таки всё сбивается на воскресную проповедь, а тут именно само живое переживание, которое вернее всего открывает, что Бог в каждом из нас жив с нашим умом и нашим сердцем. Каким же Он мог прийти к Кибирову, если не умно-насмешливым и готовым к шутке, и как мог написать о своей вере Кибиров, если не печально-улыбчиво, отчего боль прозревшего сердца только острее.
Как неразумное дитя Всё хнычет, попку потирает, Всё всхлипывает, всё не знает, За что отшлёпано, хотя
Обкакалось – душа моя, Не так ли ты сквозь слёз взываешь К Всевышнему и всё не знаешь, За что так больно бьют тебя? |
Эта целительная горечь сквозит в каждом стихе и освещает всю книгу. И ты вспоминаешь, что боль посылается не для наказания, а чтобы пробудить твоё сердце. А близкий душе собеседник – чтобы укрепить тебя в час сомнения.
Счастье от чтения было тем острее, что можно было проститься с ещё одним своим заблуждением, числившим Кибирова в снисходительных иронистах, которые посмеиваются над миром, чтобы не нести ответственности за него.
Открывал книжку с готовым сопротивлением, а выхожу из неё, как после совместной службы, когда церковь ещё какое-то время и посреди равнодушия улицы удерживает зрение в свете и мир кажется исцелимым. И закрываешь последнюю страницу со всё вертящейся на языке строфой:
Вот так бы и жить – ничему не служить. Заботы забыть, полномочья сложить, И все попеченья навек отложить… |
Вот так бы и жить….
Валентин КУРБАТОВ,г. ПСКОВ
Добавить комментарий