Москва против Москвы

№ 2011 / 28, 23.02.2015, автор: Владимир ФЁДОРОВ

В наши дни, когда понятие истинной поэзии полностью замутнено, а саму поэзию унизили до примитивного стихотворчества, крайне трудно вернуть искусству Слова его законное место.

На эту тему мы решили поговорить с Владимиром Викторовичем Фёдоровым – профессором, заведующим кафедрой Русской литературы ДонНУ. По замечанию русского историка и мыслителя Вадима Кожинова, Фёдоров – самый последовательный ученик М.М. Бахтина. Он – единственный в Донецке учёный, продолжающий в Донбассе традицию московской филологической школы; автор работ «Проблемы поэтического бытия», «Мир как Слово», «Три лекции об авторе». Особо, на наш взгляд, интересна в контексте нынешней ситуации со словесным искусством его работа «Почему опасно быть поэтом». А начать беседу о Слове с большой буквы мы решили, конечно, с Пушкина.

 

Владимир ФЁДОРОВ

– Владимир Викторович, поясните всё же, пожалуйста, почему Пушкин считается законодателем русского языка?

– На такой вопрос, конечно, невозможно дать однозначный ответ. Речь идёт о русском литературном языке. Оформление русского языка для читающей публики происходило и раньше. Можно сказать, что «Слово о Законе и Благодати» митрополита Илариона создало русский литературный язык, можно допустить, что предпосылки были и до этого. Но в древнерусской литературе не было ещё того, что мы называем собственно литературой – как некоторое специфическое искусство слова. Такое специфическое искусство началось у нас в XIX веке. И, как считает Виноградов, к моменту появления Пушкина формирование русского литературного языка уже вошло в свой завершающий этап. А Пушкин выступил завершителем этого процесса. Понимаете, Пушкин не был писателем в обычном смысле этого слова. Он был первым субъектом поэтического бытия. Онтологическую свою функцию язык выполняет всегда, но субъекты этого выполнения бывают различной мощности. А Пушкин был настолько мощным, что он ещё не превзойдён и по нынешнее время. Может быть, и не нужно, чтоб он был превзойдён. Он довёл эту функцию языка до максимальной степени.

– Это действительно – максимальная степень?

– Я думаю, что – максимальная. Пушкин осуществил себя как поэта вполне в «Капитанской дочке».

– Почему вы настаиваете именно на этом произведении?

– Это завершённое произведение, завершённое высказывание. «Евгений Онегин» – не завершённое произведение, «Маленькие трагедии» – тоже. А вот после «Капитанской дочки» у Пушкина не осталось ни одного крупного замысла. Я думаю, Пушкин понимал, что он сделал всё и завершил своё поэтическое бытие, как Моцарт (имеется в виду произведение Пушкина «Моцарт и Сальери». – Ред.).

– Но ведь Моцарт, по сути, спровоцировал Сальери?

– Конечно! Дело в том, что Сальери – человек, у которого нет самостоятельной воли. Он просто очень тонко чувствует волю Моцарта и является тем, кто исполняет служебную функцию. Воля к смерти – это воля Моцарта, а Сальери только эту волю осуществляет. Поэтому трагическая вина Моцарта и состоит в том, что он как бы спровоцировал Сальери на убийство.

– И точно так же было с Пушкиным?

– В определённой степени – да. Просто в этом вопросе нужно знать преддуэльную ситуацию. У Пушкина тоже была воля к смерти, хотя, конечно, как человеку ему не хотелось умирать. Но как поэт он и осуществил то движение, которое стало приговором для него как для человека.

– То есть, в случае с Пушкиным он как поэт убил в себе человека? Как говорил Ницше, «человеческое, слишком человеческое»?

– Не человека, а субъекта животного бытия. Убийство в данном случае звучит как-то слишком окончательно. Дело в том, что то, что нам представляется смертью – это как бы возвращение или, грубо говоря, – событие обратного превращения. Пушкин превращает себя в то, что когда-то себя превратило в него.

– Скажите, пожалуйста, а понимание всей этой величины поэта в нашем мире сейчас присутствует? Понимают ли это хотя бы в России, в Москве?

– Поэт Юрий Кузнецов сказал, что настоящий русский поэт должен жить в Москве. Это абсолютно верно. Отметим важную деталь: как раз те, кто ненавидят Москву, стремятся в ней жить.

– ???

– Понимаете, многие приезжают туда, чтобы как раз задавить всё русское. Ведь чем больше возрастает онтологическая мощь, тем сильнее сопротивление. Поэтому все эти публикуемые «звёзды» там главенствуют. Если, как бы сказал Маяковский, такие «звёзды», как Лолита, Моисеев, зажигаются, значит – это кому-нибудь нужно. Москва – это действительно сердце России, и потому-то это сердце хотят атрофировать и обессилить.

– Получается, что есть две Москвы! Одна Москва – сердце России, сакральный город для русского человека, а вторая Москва – внешняя с засильем попсы, не русская Москва? Как же преодолеть эту двойственность?

– Внешнее передвижение человека в Москву не всегда есть передвижение в истинную Москву. Человека сразу захватывают прозаические проблемы (жильё, работа, деньги), а это отнимает очень много энергии. Потому перемещение в Москву вовсе не гарантирует, что ты попал в самое сердце России. Представьте, например, приходите вы к себе домой, а там – чужие люди, которые всё изгадили. Это может произвести нехорошее впечатление.

Понимаете, человек внутри себя может заключать определённый город. А русский человек заключает в себе Москву. Здесь очень чёткая аналогия с Пушкиным. Вот Бродский, например, говорил, что, мол, давайте поставим во главу поэзии кого-то другого, но только не Пушкина. Тут именно цель – кто угодно, но только не Пушкин! И так же с Москвой: что угодно, лишь бы не Москва! И, как мне кажется, в Москве могут столкнуться эти две силы: Москва, которая «наше всё», и Москва, которая «наше ничто».

– Вы в своих работах из всех русских поэтов, кроме Пушкина, особо выделяете недавно ушедшего от нас Юрия Кузнецова (русский поэт Юрий Кузнецов умер в 2003 году. – Ред.). Поясните, пожалуйста, его роль в русской поэзии.

– Мережковский как-то сказал, что Пушкин распался на две своих ипостаси: на ясновидца духа Достоевского и на ясновидца плоти Толстого. Ожидался поэт, который преодолел бы эту антиномию. Именно таким поэтом был Юрий Кузнецов. Кузнецова специально стараются замолчать. Вот я несколько лет назад купил книгу по истории русской литературы какого-то иностранца. Там есть очень многие русские поэты, но нет Юрия Кузнецова. Я заметил, что у современных критиков и литературоведов развивается какая-то «кузнецовофобия». Они боятся Кузнецова.

– Это поясняется тем, что люди боятся понять подлинную поэтическую глубину?

– Не нужно, чтобы люди понимали Кузнецова. Нужно, чтобы Кузнецова, как и Пушкина, люди хотя бы просто читали. Ведь когда они читают этих поэтов, они становятся субъектами поэтического бытия. Читая этих поэтов, люди им как бы сотворчествуют, поднимаясь на их уровень. Тут легче пояснить через религию. Вот церковь – она только сохраняет святость. А ведь дело не в том, чтобы сохранять, держать, а в том, чтобы реализовывать. Поэт – это и есть тот, кто реализовывает высшее бытие. Истинная поэзия всегда требует от человека максимального преодоления себя самого. Вспомните пушкинского «Пророка»:

 

И внял я неба содроганье, И горний ангелов полёт, И гад морских подводный ход, И дольней лозы прозябанье. И он к устам моим приник, И вырвал грешный мой язык, И празднословный и лукавый, И жало мудрыя змеи В уста замершие мои Вложил десницею кровавой. И он мне грудь рассёк мечом, И сердце трепетное вынул, И угль, пылающий огнём, Во грудь отверстую водвинул.

 

К сожалению, в наши дни человек не желает себя преодолевать, оставаясь прозаическим ничтожеством. Как писал современный поэт Василий Казанцев, говоря о современном мироощущении:

 

– Отчаявшийся! Встань. Отныне – Ты не пророк, но человек. И мир безбрежней засиял. Дохнул огонь в его размахе. Хотел шагнуть я – и… упал. Подкошенный – лежу во прахе.

Беседу вёл Максим ГАЗИЗОВ