НОЧНОЙ КОШМАР ОККУПАНТОВ
№ 2006 / 9, 23.02.2015
Боевая авиация времён Великой Отечественной войны ассоциируется у нас с истребителями, штурмовиками, тяжёлыми бомбардировщиками, но был в Красной Армии самолёт, на первый взгляд совершенно для боевых действий неприспособленный, маломощный и тихоходный, до войны использовавшийся для обучения пилотов первоначальным навыкам управления самолётом. Его так и называли – У-2. И именно он, как ни странно, стал для гитлеровских войск непрекращающейся головной болью. Почувствовав его в ночном небе, немцы кричали в ужасе: «Русс-фанер!»
А с неба летели на них бомбы и бутылки с зажигательной смесью…
О работе У-2 в годы Великой Отечественной войны рассказывает Герой Социалистического Труда, кавалер многих орденов и медалей Александр Гаврилович Барышников.
– Александр Гаврилович, расскажите, как вы пришли в авиацию, как стали военным лётчиком?
– В авиацию я попал, можно сказать, случайно. Родился в деревне Пуриха Дмитровского района – подмосковный лаптёшник… И до школы там жил у дядьки, у брата отца. А родители – в Москве. Отец работал шорником на фабрике имени Будённого. Шили сёдла для кавалерии, для комсостава. Мама то рожала, то в положении была, а я – в деревне… Но в первый класс пошел уже в Москве. Жили мы на Красной Пресне.
После школы – это был 1937 год – подал заявление в МЭИ – Московский энергетический институт. А наш родственник, Поляков, друг отца, с которым они вместе ещё в империалистическую войну служили, говорил мне: «Езжай в Ленинград! В училище Фрунзе!» У него сын там учился – в Военно-морском училище. И я написал туда заявление. В райкоме комсомола мне предложили: «А в лётное училище не хочешь?» Мне никогда не приходило в голову летать, но как раз брошюры выходили, в газетах писали: «Комсомол в авиацию!». Думаю, а почему бы мне не попробовать? Подал заявление и туда. В Тамбовское авиационное училище. И стал ждать, куда меня позовут. То есть у меня не было какого-то страстного желания вырваться в небо. Я и понятия не имел тогда, что такое небо… В МЭИ сдал экзамены без проблем. Ладно. И из Ленинграда пришёл ответ: приезжайте на экзамены, правда, на одно место – четыре человека. Из Тамбова тоже положительные известия. Но комиссия Тамбовского училища находилась в Москве. Подумал: в Ленинград если ехать – конкурс большой, в институт учиться пойти – успею. Решил: попробую в Тамбовское авиационное… Дома когда сказал, отец, конечно, бегал по потолку: «Какой лётчик! В институт иди!» Но – пошёл поступать. Я был физически сильным, занимался боксом, акробатикой… Поступил. И в 37-м году, в семнадцать лет, поехал в Тамбов. Первый год мы не летали, была теория…
– Извините, а конкурс большой был?
– Большой был отсев, в основном – по медкомиссии. Медицинская комиссия была очень строгая. А экзамены не сказал бы, что сложные – багажа средней школы вполне хватало. В МЭИ экзамен был посложней…
Приехал в Тамбов, там – казармы, железные кровати, доски на кроватях. Матрасов, белья не было. Временный карантин. Дней десять мы на этих досках валялись. Опять же там своя комиссия – ещё кое-кто отсеялся. Затем обмундировали нас, выдали матрасы, показали, где солома. Набили мы матрасы соломой, подушки, и – всё, началась учёба. В семь часов подъем, зарядка, столовая и с песней – на занятия. После занятий обед, потом мёртвый час, потом снова в учебный корпус… И так три с половиной года… Летал я в Тамбове на трех типах машин: У-2, Р-5 и СБ. СБ – это был прекрасный двухмоторный бомбардировщик. Его тогда называли «Катюша». В небе когда идём, помню, у него моторы – пели. Не ревели, не гудели, а именно пели… Он в Испании воевал. Скоростной бомбардировщик… До четырёхсот километров развивал скорость. На СБ у меня инструктором был испанский лётчик-республиканец. После войны в Испании он был во Франции в лагере, а потом сумел к нам пробраться. Он по-русски практически не говорил. Очерёдность полетов определял так – указывает на курсантов и: «Ти, ти, ти, ти»… Начальником училища был Волкан Семёнович Гаранов, болгарин, член болгарской компартии. Он был там лётчиком, и потом, когда его начали преследовать, приехал в Советский Союз. Служил в наших ВВС, тоже воевал в Испании… Такой холеный, интересный, подтянутый. Очень славный был человек… Как-то мы с ним встретились в телепрограмме у Валентины Леонтьевой.
Закончил я училище с отличием. Это был конец 1940 года…
– Закончили училище бомбардировщиком?
– Конечно. Но, понимаете, училище хоть и готовило бомбардировщиков, официально называлось: Училище пилотов гражданской авиации. Чтоб, наверно, запутать врага. На самом же деле, полная экипировка, казарма, муштра военная. Предметы не только чисто авиационные, но и все военные. И стреляли мы, и бомбили… Многих после окончания училища направляли в воинские части… У меня, как у отличника, было право выбора. Я просился на Шпицберген – хотелось на Севере полетать, поработать. Но чувствовалось, что скоро война, и начали тогда создавать вдоль магистрали Москва – Иркутск учебные эскадрильи. Готовили срочно лётный состав. И меня послали инструктором в 73-ю учебную эскадрилью в Курган. Это за Уралом… Приехали туда вдвоём с приятелем, набрали курсантов.
– А как происходил набор?
– Через военкоматы. Шёл призыв в армию, и призывники, кто подходил, направлялись к нам. А мы преподавали кто в чём силён. Я, например, преподавал навигацию и теорию полётов. И инструктора, и курсанты жили в палатках. Самолётов пока ещё не было. Потом, зимой 41-го, постепенно стали появляться. Один тип самолётов – У-2… Сначала инструктора сами тренировались, чтоб навыки полёта не потерять, и как только аэродром освободился от снега, начались полёты с курсантами. Группа у инструктора была – шесть человек… Нас двое было в этой учебной эскадрилье способных, так сказать: я и Ковалёв такой, Тимофей Алексеевич, в будущем – Герой Союза. И между нами конкуренция, кто быстрее выпустит самостоятельно курсанта. А летали мы с Ковалёвым в разных отрядах. Встречаемся, он говорит: «Сегодня выпустил двоих самостоятельно». И мне, значит, кровь с носа, надо его догонять…
22 июня объявили, что началась война. Тут же собрался общегородской митинг. А Курган – городишко маленький был, что-то около 30 тысяч жителей. Такой, как у Симонова: «В деревянном, домотканом городке, где по улице гармоникой мосты»… И все в тот день собрались на площади около базара. Секретари горкома, комсомола выступают. Стало понятно: это не на день, не на два растянется, это, видимо, надолго – война…
Ну, что ж… Говорю командиру нашей учебной эскадрильи: «Давай отправляй на фронт». А он: «А кто будет работать, кадры готовить?» И вот я до конца 42-го работал в Кургане. И раз в неделю, а то и каждый день ходил, просился… С начала 42-го наш инструкторский состав постепенно, по два, по три человека начали отправлять на фронт. А меня не отпускали. К лету нас осталось всего человек пять инструкторов. Мне пообещали: «Лето отработаешь, выпустишь ночную группу, и поедешь». А я уже угрожать начал: «Не отпустите, приду с топором и перерублю все ероплашки!» Благо они деревянно-тряпошные, их иначе как еропланы и не назовёшь… И осенью 42-го я наконец-то на своём У-2, со своим техником Виталием Шаповаловым, с назначением, прилетел в Быково. Назначение у меня было в 1-ю Отдельную авиагруппу Западного фронта.
Определили нас в так называемый Б-6 – это подразделение занималось полётами к партизанам и ночными бомбёжками… Жили в деревне под Москвой. Жителей нет. Изба, топчаны по стенам. В одной избе шесть человек. Нашёл командира звена, старшего лейтенанта Стекольникова – хороший мужик был, – доложил о прибытии. Стекольников: «Добро! Вот за печкой топчан, там Васька Полетаев жил. Его вчера сбили. Занимай это место, только его рюкзачок пускай пока так и висит». Вот на этом топчане Васьки Полетаева я и устроился… Примерно с неделю меня щупали, на что я годен, и пошёл работать в брянские леса. Летал к партизанам.
– На каком самолёте?
– На У-2. Всю войну на У-2 отлетал. У него сделали бомбодержатели, сзади турель (пулемёт) поставили. Дали нам штурманов. Ко мне совсем пацана направили, а я-то матёрый – двадцать три года. Заходит: «Я Гусев Борис Иванович, к вам штурманом». Ну, думаю, чижик. Но до конца войны вместе были… К партизанам летали без штурмана, чтоб больше взять загрузки. Со штурманом – на бомбежки. Всё бомбардировочное оборудование находилось в задней кабине: сбрасыватели, прицел… Немцы очень У-2 не любили, считали, что на них летают самые заядлые коммунисты. Называли: русс-фанер. Вот… А когда к партизанам – в штурманскую кабину загружали продукты, боеприпасы. Иногда даже мешки с сухарями на плоскость привязывали. У-2 мог поднять, в зависимости от заправки, примерно от 200 до 250 килограммов полезной, как сейчас говорят – коммерческой, загрузки.
– По нынешним временам, это совсем ничего.
– Да как же! 250 килограммов – это две сотки и одна полусотка. Бомбы у нас были такие… И для партизан – великое дело 250 килограммов продовольствия… В Брянске, я должен заметить, все партизанские отряды держались на нашем продовольствии. Немцы ещё в 41-м все деревни вокруг брянских лесов повыжгли, жителей уничтожили или разогнали, и лишили партизан продовольственной базы. Боеприпасов у них было навалом, но питания – никакого.
– Александр Гаврилович, как происходили полёты через линию фронта?
– Мне говорят: Вот деревня, к примеру, Сидоровка, а в пяти километрах от этой деревни на север есть площадка. На ней будут сигналы – костры. Летали только ночью, потому что днём в два счёта собьют… Шесть костров, например, справа по курсу и один слева или четыре справа, два слева… И – как хочешь. Получил задание, на карте у себя отметил, а как ты полетишь, где будешь линию фронта пересекать, это никого не интересовало. То есть – маршрута не давали… Я совершил 335 боевых вылетов, из них 50 – с посадкой в тылу противника ночью… Летали без парашюта.
– Почему?
– Я до сих пор себе не могу ответить на этот вопрос. Видимо, как так пошло, что У-2 считался учебной машиной первого этапа, и летали на нём все училища без парашюта, так это и перешло на фронт. На Р-5, на СБ летали уже с парашютом… Кстати, я позже узнал, был где-то на юге полк, и там на У-2 летали одни женщины. Их называли «ночные ведьмы». Так вот они летали с парашютами…
Наша группа была очень большая, по своему составу – минимум дивизия. Я попал в 15-й ночной бомбардировочный полк. Несли потери. От полка, а полк – это 32 экипажа, по два человека в экипаже, с мая 43-го к концу войны нас осталось 12 или 15 человек. Всё время шло пополнение… У меня на глазах погиб Алексей Самсонов, с которым мы были в Кургане вместе. Он там женился, как раз дочка у него во время войны родилась… И вот получили задание, загрузили ероплашки сухарями, концентратами, и Лёшка говорит: «Тоска зелёная. Саша, не хочу лететь. Просто – совсем». Смотрю, а у него лицо такое… Есть, оказывается, предчувствие… Я ему: «Скажи камэске (а командиром эскадрильи был Ковалёв, тот, с которым я в Кургане конкурировал, но он раньше на фронт попал, уже орден имел), скажи, живот, мол, болит». Лёха: «Да ну, неудобно. Мы же на войне всё-таки». А сам… страшно смотреть. «Ну, – предложил ему, – пойдём в паре со мной». Он вроде обрадовался. Пошли… Фронт стационарный, били здорово. Но пересекли нормально. Летим, крыльями друг другу покачиваем, как совы… И только курс взяли к партизанам, вижу – трассеры. И по Лёшке. Пых – только комок огня… Видимо, попали по баку. Вспышка большая прямо в воздухе… Если уж так, то успокаивает, что Лёшка сразу погиб… Я снизился, покружил над землёй, а что там – тряпки и дерево. И на земле уже ни взрыва, ничего не было… Покружил и полетел к партизанам. Забрал в тот раз ребятишек, женщину рожать на большую землю. Вернулся в полк…
– Александр Гаврилович, а сколько человек помещалось в У-2?
– Два взрослых человека, не считая пилота. А ребятишек как вывозили? Я технику сказал, чтобы он за второй кабиной оборудовал место, и набивал туда ребятишек человек по семь-восемь. А они худые, лёгкие – голод. Так вывозили… И вот вернулся я в полк тогда, доложил, что Лёшка Самсонов погиб… После войны, когда уже в Аэрофлоте работал, меня нашла Валя, его жена. Вдова. Она сама с авиацией связана – техник-приборист, жила в Омске, по-моему. Приехала: «Саша, может, он всё-таки…» – «Валя, – говорю, – и не думай, и не надейся. Сгорел ещё в воздухе». Вот так…
Нравилось мне летать к партизанам. Эти ночные бомбёжки – ну кинули бомбы, загорелось там что-то, а слетал к партизанам, вывез пять-шесть пацанов: вот они, живые. У меня на душе прямо красота. Там ведь они погибнут, а здесь из них, может, толк получится… Раненых партизан вывозил. А главная задача была: вывозить в первую очередь сбитый лётный состав, который попал к партизанам. Там, в лесу, вояка из него, прямо скажем, никакой, тем более что он не местный, а в воздухе – он король, это его профессия. Вот я от брянских партизан вывез четырёх наших сбитых летчиков. Из Белоруссии тоже человек пять… Подготовка у многих лётчиков была слабая. Быстро их слишком готовили, отсутствовал боевой опыт… Такой вот случай. Истребители, как правило, шли парами: ведущий и ведомый. Ведущий ещё более-менее, а ведомый обычно чижик совсем. Его основная задача, это следить за хвостом, чтобы хвост твоего ведущего не сбили, прикрывать его… Так вот, в драке ведущего сбили, а ведомый, этот чижик, не знал, куда лететь. Ведущий приземлился, и ведомый на действующем, рабочем истребителе уселся рядом. Самолёты их, естественно, разбили, хоть сами спаслись… Потом вывозил их от белорусских партизан…
Два раза бывал в нашем тылу – отправляли перегонять самолёты с авиационного завода. Вот запомнился такой случай. Привезли туда на Ли-2 нашу группу, поселили в казарму. Нары голые, отполированы – нарочно так не отполируешь. День на них валяемся, два, три, четыре… Стали возмущаться: «Сколько можно?! Нам на фронт! А тут, понимаешь…» Приходит майор, в годах уже, военпред. И мы к нему с возмущением. Он говорит: «Пойдёмте со мной на завод, посмотрите, как самолёты делают». И пошли мы в цех. И, мне это и в голову не приходило… У станков или женщины, или ребятишки. Пацаны замурзанные, некоторые на ящиках стоят, чтоб до станка дотянуться. И по углам пацаны спят в тряпье. Я говорю: «А что они тут?» – «Да вначале мы их отпускали домой, но они там заигрываются и на смену опаздывают. Теперь здесь, и кормим их здесь же…» И после этой экскурсии сидели мы в своей казарме и ждали молча, когда нас позовут за еропланами. Показал нам майор этот, как оно тут – в тылу. Страшная вещь…
Ну, началось наступление, стали мы в основном бомбить. В зависимости от расстояния до цели брали от 150 до 250 килограммов загрузку бомб. Стокилограммовая бомба называлась ФАБ-100, пятидесятикилограммовая – ФАБ-50. Это были в основном трофейные бомбы – цементные с железной арматурой. Металла-то у немцев не ахти сколько было, и они такие вот цементные бомбы производили. 
Сила взрыва была мощная: эти бомбы и назывались – фугасные. Рассчитаны не на осколки, а на взрывную волну. Двадцатипятикилограммовые бомбы назывались АО-25. На них шли бракованные артиллерийские снаряды. Приваривали к ним стабилизаторы, и получалась осколочная авиабомба… Подвешивали мы эти бомбы в зависимости от расстояния до цели. Если близко, с подскоком, то заливали полбака горючего, брали вдобавок к двум ФАБ-100 или четырём ФАБ-50 ещё две АО-25. Бомбодержателей было шесть штук… Такая арифметика.
– А что в основном бомбили? Какие-то определённые объекты или позиции в целом?
– По-разному. Бывало, деревни наши приходилось бомбить… Сердце кровью обливалось, но никуда не денешься. Такая-то деревня – бомбить деревню. Бомбили… Часто бомбили какой-нибудь железнодорожный узел, или – вот есть массив леса, и или партизаны, или наши диверсанты, разведчики докладывают, что здесь, в лесу, сосредоточен, например, танковый полк. Приказ – бомбить. Тут уж мы – боги. Правда, всё ведь прикрыто зенитками… Были такие «Эрликоны» у них. Это пушка 37 миллиметров, обойма пять зарядов. На мотоциклах их устанавливали обычно. Страшное оружие… До высоты двух – двух с половиной тысяч метров бил только так. Основные потери наши штурмовики и мы, ночники, несли от «Эрликонов». И от ночных истребителей «Мессершмитт-110»… Два раза меня сбивали…
Бомбёжки… Штурман мой, Гусев, когда бомбы сбросим, диким голосом начинал орать по переговорному устройству: «Саня моя, шуруй! – А он меня называл «Саня моя». – Саня моя, шуруй! Шуруй!» После того как бомбы сбросил, ему делать-то нечего – вот и вертится. Я говорю: «Борис Иванович, Борь, ты так кричишь, у меня под шлемом волос дыбом встаёт». А сам рычу. Вокруг трассеры, каждую секунду ждёшь, что сейчас вот… И рычишь от бессилия какого-то… Гусев у меня лицом к хвосту летал. Главное у него было: следить за хвостом. Я говорю: «Боря, я тебя привезу на любую площадку, в любую точку, ты только за хвостом следи». У него там пулемёт стоял. Но, правда, толку-то от него… «Мессершмитты» были пушечные, метров с восьмиста били, наши же пулеметы пристреляны на четыреста метров. Из-за этого и прекрасные СБ только так сбивали. И сняли их с производства… И вот так Гусев у меня всю войну летал задом наперёд. Как в частушке про «пешку» – про бомбардировщик Пе-2. Там так же стрелок-радист летал…
Быть тебе стрелком-радистом,
Хоть в душе пилот.
Будешь ты летать со свистом
Задом наперёд.
Ну вот, в зиму на 1944 год стояли мы под Оршей. Орша оставалась у немцев. И начали работать с белорусскими партизанами… Да, белорусы – молодцы. Целые районы были свободными от немцев… Там так у них воевали: карательная экспедиция, а это два-три полка немцев с бронетехникой, начинает поход. К примеру, партизаны в Сидоровке, немцы их из Сидоровки выбивают, они – в Петровку, из Петровки – в Егоршино, потом опять в Сидоровку. Недели две так кружат. Потом каратели уходят, и опять целый район – у партизан… Потери, конечно, несут и те, и другие, но немцы, в общем-то, больше. Партизаны-то местные…
Эвакуировали оттуда ребятишек, жён партизанских руководителей, раненых, и вот такой был интересный момент: привёз я из брянских ещё лесов начальника районного гестапо. Забыл уж, какое у него звание было… Обер-штурмбанфюрер какой-нибудь… Но он, оказывается, русский, из семьи эмигрантов. Сам родился во Франции, но по-русски говорил безукоризненно, служил во французской армии, а когда немцы Францию разгромили, перешёл к немцам. И вот был в гестапо… Партизанам был дан приказ взять его живым. Пока хватали, он трёх или четырёх человек застрелил… Скрутили ему лапы, воткнули в штурманскую кабину вниз головой, и привёз я его. Все наши сбежались, смотрят. «Барышников гестаповца привёз!» Он спрашивает: «Меня сейчас расстреливать будут?» – «Не надейся! Из тебя ещё выдавить надо, что ты знаешь. Иначе бы тебя прямо там, у партизан бы, пришибли». Держался он хорошо. Хоть и подлец, но подлец свой, русский…
Когда ребятишек первый раз привезли, тоже все сбежались. Иван Филатов привёз, с Брянщины… А они худые, скелеты… А белорусы в смысле продовольствия хорошо жили. Им главное было – боеприпасы.
– Но ведь Белоруссия тоже была вся выжжена…
– Я бы так не сказал. Там районы были, куда немцы не смели сунуться. Много озер… Жареные щуки с луком, самогонка прекрасная. Самогонку называли «Заслоновкой», в честь Героя Советского Союза Заслонова. Бригада его имени была… В Толочине был свой райком комсомола. Секретарь – парень – и две девушки у него, Ева (очень распространённое у белорусов имя было) и Надя. Комсомольские билеты у них, самодельные, конечно… И эти девчонки, когда я к ним прилетел, просят: «Мыла! Привези нам мыла!» Набрал мыла в полку, одеколона, привёз им. Так они нарадоваться не могли… Цела осталась Ева, а Надя и парень – погибли…
Я у партизан, несколько раз оставался на день. В основном из-за поломок своего ероплашки… Пахали даже… Деревня большая, немцев нет, мирные жители, партизаны. И вот смотрю, дед тащит плуг, а бабка за плугом – огород вспахивают. Дед кряхтит… Я как взялся, протащил, бабка за нами чуть не рысью… Два немца, помню, сами пришли к партизанам. Их называли Фриц и Ганс. На мотоцикле по деревне гоняли. И воевали у партизан, и ещё как воевали!.. В бригаде, по-моему, Кирпича был целый батальон из немцев-перебежчиков. И когда стали каратели разгонять бригады, то этот батальон дрался до последнего. Весь погиб. Им деваться-то некуда, так же, как и нашим власовцам…
– Александр Гаврилович, где вы закончили войну?
– В Восточной Пруссии. Последние недели войны особенно запомнились… Под Кёнигсбергом есть коса Фришнерунг, которая ведёт от Кёнигсберга к Данцигу. И немцы – и военные части, и гражданские – по ней уходили сплошным потоком. Бомбили эту косу… Кёнигсберг бомбили. Всё, что могло летать, летело на Кёнигсберг. Город был разрушен до основания, камня на камне не осталось… И вот, смотрю по телевизору, – снова дома, люди живут, трамваи ездят… Только с ума сошедших, по неофициальным данным, там было что-то чуть ли не около ста тысяч. Бомбили страшно… Конец апреля, погода прекрасная, а над городом смрад, дым, видимости почти никакой… Уже днём летали – сопротивления практически не было. Поднимались всем полком и строем шли. И сыпали туда, сыпали… А группировка немцев так и не сдалась до капитуляции. Её называли: концлагерь Баграмяна… Все дороги по Восточной Пруссии были забиты повозками, техникой, трупами лошадей, людей, детскими колясками. И ни одного живого – ни души. «Поле, поле, кто тебя усеял мёртвыми костями?»…
– А как встретили день Победы?
– Конечно, уже чувствовалось, что войне конец… В тот день вылетов не было, полк балбесничал. И смотрим, едет «Виллис», в нём начальник политотдела дивизии. Подъехал. Быстренько всех построили, и только он успел сказать: «Товарищи!..» – как все: «Ура-а!» Шум, гам, крик… Штурманы на еропланы, за турели и – тр-р-р! Мы из пистолетов… Вот так встретили день Победы… После этого стояли в Пруссии. Эльбинг, городишко небольшой. Кирха была с органом… Шоссе его надвое делило. В дома по одной стороне согнали всех местных, причём были одни пожилые женщины и при них по восемь-десять ребятишек, и один старик всего – староста этого городишки. Вся молодёжь ушла на запад… А другую половину наш полк занял. Каждый из нас в отдельном доме поселился. Гусев, штурман мой, говорит: «Вместе жить будем?» – «Нет уж, – говорю, – ты мне за войну надоел». И вот каждое утро немки приходили каждая в свой дом и убирались. Мы им хлеб, мыло давали. Они: «Данке! Данке!» Отъелись мы… Очень много было брошенного скота – овцы, коровы, лошади. И из Советского Союза – из Белоруссии, Смоленщины – приезжали женщины, бригада по три-четыре человека со стариком, и собирали стада, гнали к себе. А коров-то доить надо, и они старались гнать там, где какие-то части стоят. Надоят и раздают молоко. Мы это молоко выпаривали, пока не оставалась одна сгущёнка. Кормили нас хорошо… Стояли там до осени, до сентября… Эта территория по договорам отходила к Польше. И когда мы улетали, перебазировались в Белоруссию, то прибыл эскадрон польских улан. В форме своей. И все немки, ребятишки прибежали на аэродром. Плачут. Я у командира поляков спрашиваю: «Чего они так переживают?» Он: «Стоит вашему последнему самолёту от земли оторваться – мы всю эту шулупонь в капусту перерубим»… Не знаю, перерубили, нет они этих женщин и ребятишек, но очень поляки были на немцев злые…
– И до какого года вы были в войсках?
– В Белоруссии мне предлагали идти в адъютанты-порученцы к командующему Первой воздушной армии Хрюкину. Я отказался: «Домой хочу, на Красную Пресню. К маме». Предлагали в Пинск, это на юге Белоруссии, в штурмовую авиацию на Ил-10… Новый самолёт как раз появился, вместо Ил-2… Опять говорю: «Хочу домой». И летом 46-го в гимнастёрке старенькой, в кирзовых сапогах приехал домой, в Москву. По дороге пилотку потерял. Отец лежал уже, у него рак пищевода был… «Вот, – говорю, – пилотку потерял». Он так посмотрел на меня: «Да-а, защитничек. Мог бы поприличнее приодеться…»
Поосмотрелся и начал искать работу. Решил остаться в авиации. А таких, как я, по Москве тогда полно ходило. Под мышкой папка с документами и – из одного учреждения в другое… А было указание устраивать туда, где человек до войны работал. И меня хотели отправить в Уральское управление гражданской авиации, так как до войны я служил в Кургане. Но у меня в Москве родители, дом… Случайно встретил в Быково бывшего инженера нашего полка Петра Максимовича Трещалова. Мы его звали Дед, а он нас всех – сынками. Он после войны занимал должность замначальника по общим вопросам Московского управления гражданской авиации. И он мне помог устроиться… С год отлетал я на С-2 – это тот же У-2, но санитарный, в нём оборудовано место для носилок, кабины закрытые… Потом пошёл переучиваться на транспортные самолёты. Летал на Ли-2, Ил-12, Ту-104, Ту-114… Почти пятнадцать лет проработал в аэропорту «Домодедово». Закончил летать уже на Ил-62 в 1977 году. Беседу вели Ольга ШИМОЛИНА и Роман СЕНЧИН
Низкий поклон за интересное и поучительное интервью. Белорусы открыли архив по партизанам. Нашла наградной на Барышникова Александра Гавриловича. Это просто уникум. В таком молодом возрасте приобрёл и сноровку, и навыки. О таких говорят: “Бог поцеловал”. Долгие лета его родственникам. Дед действительно, был герой.
Наталья Захарова, поисковик, автор книги “Партизанскими тропами” г. Курган.
Бог, поцеловавший партизана. Что-то новое.