Воспоминания мушкетёра

№ 2013 / 1, 23.02.2015

В последние годы общество в своём бездумном преклонении перед золотым тельцом всё более отдаляется от своего духовного начала.

В последние годы общество в своём бездумном преклонении перед золотым тельцом всё более отдаляется от своего духовного начала. Увы, развивается тот процесс обмельчания человечеких душ, о котором предупреждали Лев Толстой, Расул Гамзатов и другие классики. Стремясь хоть как-то спасти «искусства цветы» от вандализма и антиэстетизма, мы решили обратиться к светлым образам прошлого, когда человеческие чувства были большими и чистыми. Сделать нам это поможет, как это ни удивительно, наш собеседник – человек с удивительно цепкой памятью – поэт Бадрутдин Магомедов.

– Бадрутдин Магомедович, начну наше интервью издалека, совсем недавно отгремела Лондонская олимпиада, очень противоречивая по своим результатам. Всё больше говорится об упущениях и ошибках при воспитании молодых спортсменов и всё чаще с ностальгией вспоминают об олимпиадах советского периода. Как мне известно, в 1980 году вы жили в Москве. То был год уже ставшей легендарной Московской олимпиады. Что вам запомнилось из того года и чем вы тогда занимались?

– Так получилось, что, будучи студентом Дагестанского государственного университета, я служил во флоте и учился заочно. Нормальной вольготной студенческой жизни я в то время не знал. По счастливому стечению судьбы сия чаша всё же меня не минула, и я пережил вторую свою студенческую юность уже зрелым человеком на рубеже 1970–1980-х годов.

Четыре мушкетёра

– Как это случилось?

– В 1978 году, когда я преподавал литературу (сценическую речь) в кумыкской студии при Щукинском училище, я часто встречался с Расулом Гамзатовым. В одну из наших встреч он и предложил мне поступить на Высшие литературные курсы, или сокращённо ВЛК, при Литературном институте имени Горького, где в своё время учились Виктор Астафьев, Чингиз Айтматов, Кайсын Кулиев, Василь Быков, Шарип Альбериев, Аткай Аджаматов и другие известные писатели. Я последовал его совету и 1 сентября 1979 года стал слушателем курсов.

– В чём отличие Высших литературных курсов от Литературного института?

– Туда принимали перспективных авторов, не имевших специального литературного образования: геологов, агрономов и других. Это делалось, чтобы расширить их кругозор, но, возможно, одной из целей было и сближение уже состоявшихся авторов из разных республик и областей между собой. Как бы то ни было, обучение на ВЛК сильно активизировало творческие контакты по всему СССР. На Высшие курсы принимались только члены Союза писателей и лишь по обязательным рекомендациям региональных отделений Союза.

– И среди ваших однокурсников были известные писатели?

– Да, например, известный украинский писатель Юрий Никитин, который в настоящее время входит в десятку самых известных фантастов современности. Пожалуй, лучший поэт Азербайджана своего поколения Сиявуш Сарханлы и ещё узбекский поэт, переводчик Байрона, Пушкина и Ахматовой, публицист и культуролог Абдулла Шеров. Они стали моими лучшими друзьями. Нас называли мушкетёрами. Это прозвище появилось не просто так.

Уже в первый же день нашей учёбы мы пресекли вторжение в здание Литинститута банды хулиганов, которые домогались студенток. Надо сказать, что студенты самого Литинститута проявили себя не с самой лучшей стороны, жались в сторонке, и за честь девушек пришлось вступиться нам – слушателям Высших курсов, которые многим из этих студенток в отцы годились. Мы четверо уже убелённых сединами дрались против восьмерых молодчиков. Оказалось, что мы, дети войны, – особенной, крепкой закалки, и мы одержали блестящую победу. Враг был разбит наголову. Наше «боевое братство» просуществовало все годы учёбы и ещё долго после них, ну, впрямь как в романе Александра Дюма. Именно тогда нас и прозвали мушкетёрами. Все привыкли, что мы всегда вместе, так что даже преподаватели, видя хотя бы одного, по привычке отмечали на лекции «присутствие» всех четырёх.

Среди моих однокурсников был и поэт, и драматург № 1 Казахстана – Иранбек Оразбаев. Ещё в 1979 году он написал и предложил к постановке в Алматинском академическом театре свою пьесу «Целина, рождённая целиной» об эрозии и опустынивании степи в результате необдуманной распашки казахских степей в 1950-е годы. После третьего показа пьесу запретили и в наказание уволили главного режиссёра. Сам этот факт свидетельствует о гражданском мужестве Иранбека. Армению представляла талантливая поэтесса Анаида Парсамян. Учились с нами и два иностранца – монголы. Один из них – Суренджав Шаравын – перевёл мои стихи на монгольский, а с другим, его, кстати, звали Бямба, накануне олимпиады – 80 произошёл нашумевший забавный случай…

– Было бы интересно узнать о нём подробно, спустя десятилетия всё связанное с Московской олимпиадой представляет интерес для истории.

– Бямба готовил на газовой плите тушёнку. И как готовил! Он положил её на огонь прямо в неоткрытой консервной банке, она нагрелась и взорвалась. Был довольно сильный грохот. В преддверии Олимпийских игр Москва была на особом положении и были предусмотрены чрезвычайные ситуации, поэтому взрыв в первые минуты приняли за теракт и вызвали милицию, а когда милиционеры явились на место, увидели незадачливого кулинара, пытающегося соскоблить тушёнку со стен и потолка. С того дня я прозвал Бямбу «Бомбой». Это прозвище к нему так и прицепилось, и сам он не обижался, даже отзывался.

– А дагестанские авторы вас проведывали в Москве?

– Да, и не раз. Особенно Расул Гамзатов и Аткай Аджаматов и ныне редко вспоминаемый, но талантливый прозаик Магомед Сулиманов. С их посещениями у меня связано немало приятных и тёплых воспоминаний. Так, в один из дней я должен был выступить на семинаре Межирова с докладом о творчестве вышеназванного Суренджава Шаравына, он, кстати, был одарённый поэт, в его стихах было немало красивых и ярких образов. Но незадолго до начала семинара меня «похитил» Расул Гамзатов, посадил меня на заднее сидение в подаренном ему правительством ГДР «Вольво». Я сказал Расулу: «У меня семинар Межирова, Расул Гамзатович», а он обернулся с переднего сидения и посмотрел на меня и, улыбаясь, ответил мне: Бадрутдин, по-моему, тебе семинар Гамзатова тоже не помешает». И тут же обратился к своему личному шофёру-грузину, благороднейшему и интеллигентному человеку, с лаконичным указанием: «Вано, в Домжур на обед».

«Домжуром» писатели между собой называли Дом журналистов. Там мы и отпраздновали нашу встречу.

Каждый раз, приезжая в Москву, Аткай останавливался у меня, хотя пожелай он того, ему бы всегда открылись двери забронированных люксовых номеров в гостиницах. Запомнился такой эпизод. Как-то мы договорились с ним увидеться у его двоюродной сестры (по матери-осетинке), жившей с семьёй в Москве. Я не хотел идти туда с пустыми руками и по пути решил купить букет цветов. Была зима и перед цветочным магазином стояла большая очередь. Когда дошёл мой черёд, на прилавке оказалось только две гвоздики. Одна красная и одна белая. Посчитав, что одной будет мало, и не зная, какой цвет предпочесть, я купил обе. В дороге я всё думал, как же объяснить, что я взял только два цветка. С этими мыслями я зашёл в дом. Меня встретила пожилая, но всё ещё очень элегантная женщина. Поприветствовав, я протянул ей букет со словами:

– Я нарочно купил два цветка, третья гвоздика – это я.

Все дружно рассмеялись. Аткаю мои слова очень понравились. Он, конечно, был уверен, что так было задумано с самого начала, но на самом деле, то был чистейший экспромт. Другого выхода у меня просто не было.

В свою очередь и Аткай оказал мне немалую услугу в мою бытность слушателем ВЛК. Мне как-то заказали статью о чабанах и об овцеводстве в Дагестане для всесоюзного журнала о сельском хозяйстве. Писать надо было срочно, номер вот-вот должен был быть сдан в печать. Я в Москве, а чабаны в Дагестане. Халтурить или воровать чужое я не могу. Я поделился со своей проблемой с Аткаем. Как это ни удивительно, поэт знал жизнь и быт чабанов до мельчайших подробностей. Он с воодушевлением рассказывал о них. Лицо его при этом сияло от приятных воспоминаний, а я, анализируя приведённые им сведения, писал статью в соответствии с требованиями журнала. Материал получился на славу. Живой и точный. И был опубликован.

Как-то в это время мы с Аткаем поехали в гости к его переводчику и другу Арсению Тарковскому, но эта поездка имела место уже в 1981 году и ознаменовалась отдельной длинной историей, о которой я написал в своём очерке «Между солнцем и поэтом».

– Как шла творческая жизнь во время учёбы в ВЛК?

– Она шла в такт с дыханием времени. Можно сказать, кипела. Абдулла Шеров по контракту с Союзом писателей Узбекистана переводил трёхтомник Байрона. Я работал над переводом «Гамлета» по заказу Министерства культуры РСФСР. Журнал «Дружба народов» присудил мне премию за цикл стихов «Начало дня»(1981) в переводе П. Кошеля – моего друга, прекрасного поэта и переводчика. Получил поздравительное письмо от С.Баруздина, главного редактора журнала. В то же время вышла в свет моя первая книга стихов «Третья красота» на русском языке.

– А вообще, какая атмосфера царила в 1980 году в Москве?

– Вся первая половина 1980 года прошла под знаком подготовки к Московской олимпиаде. В преддверии её на стадионах организовывались поэтические вечера. Стадионы при этом были полными. Читали не только свои стихи, но и переводы европейских классиков. Например, мне врезалось в память, как Евтушенко читал стихотворение Бертольда Брехта «Бараний марш»:

Шагают бараны в ряд, Бьют барабаны, Кожу для них Дают сами бараны.

Это стихи о фашизме, но слова актуальны и в наше время. Помню ещё выступление Роберта Рождественского. Два раза я имел счастье присутствовать на концертах Высоцкого в «Политехническом». Весь город был в приподнятом и одновременно тревожном и задумчивом настроении, как невеста перед свадьбой.

– Восхищение литературой было искренним и всеобщим, или оно было результатом государственной политики?

– Никто специально не загонял туда учащихся, как это нередко бывает теперь. В то славное время литература, поэзия были очень популярны, пользовались большим вниманием и почётом со стороны общества. Потому и государство придавало литературе огромное значение, чтобы литературу любили самые широкие слои населения, и идеология тут ни причём.

Приведу пример – случай в ресторане «Баку». Там по вечерам собиралась вся азербайджанская элита. Как-то один из видных московских бакинцев пригласил «мушкетёров» через Сиявуша в ресторан. И весь вечер за столом речь шла о литературе. Тогда я обладал феноменальной памятью на стихи, и когда кто-то усомнился в моих познаниях в русской классике, я вызвался на спор прочесть наизусть стихи любого отечественного автора. Друг Сиявуша, организовавший застолье, оказался поклонником горячо любимого и мной Есенина и попросил прочитать «Монолог Хлопуши». И я начал читать громким голосом, подчёркивая, где надо, соответствующую интонацию, я ведь сам это преподавал будущим актёрам. Я так увлёкся, что, сам того не заметив, вошёл в азарт. Читал, закрыв глаза, а когда через некоторое время медленно приоткрыл их, то увидел, что весь зал затаив дыхание смотрит на меня, и вот когда я уже закончил читать, множество людей в едином порыве начали мне рукоплескать. Говорю об этом не из тщеславия, а чтобы поняли, каким обожанием пользовалось, например, творчество Есенина, кстати, долгое время опального при Союзе поэта. Благодаря своей памяти и гениальности Есенина я в тот день выиграл ящик коньяка.

– Кого из преподавателей ВЛК вы запомнили больше всего?

– Конечно, на первом месте руководитель нашего семинара профессор кафедры литературного мастерства Александр Петрович Межиров, увы, его три года как уже нет с нами. Он был участником Великой Отечественной войны. Даже спустя 35 лет в нём чувствовалось обаяние суровой фронтовой романтики. Это он первым открыл моё творчество широкой советской аудитории, опубликовав статью с анализом моих стихов в «Литературной газете».

Отличительной чертой Межирова была способность серьёзным тоном и задорно, и одновременно тонко шутить. Однажды перед началом лекции Александр Петрович, спокойно прикуривая, тихим голос заговорил:

– Запомните заветы старика. Ваши дороги ещё впереди. И не раз у вас будут минуты радости за строкою автографа на титуле новой книги. Если книгу дарите женщине, то обязательное условие – один поцелуй.

В аудитории вопросительным знаком повисла тишина. Только у меня вырвался вопрос:

– А кто это должен сделать?

– Если это сделает она, то это будет великолепно, но ты сам это сделать должен непременно, – сказал наш старый друг и учитель и приступил к лекции «Лирика в творчестве Есенина».

Среди наших преподавателей вообще было немало фронтовиков. То были люди особой породы. Особенно среди них выделялся проректор по высшим литературным курсам, полковник в отставке Николай Андреевич Горбачёв, автор популярных в 1960-е годы книг «Ракеты и подснежники», «Дайте точку опоры», «Битва» и других. Из более молодых – наших ровесников – запомнился учёный с энциклопедической эрудицией Станислав Джимбинов. Один раз на встречу со слушателями ВЛК был приглашён Виктор Шкловский, современник Серебряного века, тесно общавшийся со всеми его видными представителями. Представляете, каково это в начале 1980-х годов общаться с современником Есенина и даже Толстого, человеком из другого мира, о котором мы читали только в книгах.

– Да, Шкловский – это легендарная личность. А можно поинтересоваться жизнью в общежитии, взаимоотношениями среди однокурсников?

– О, об этом можно говорить часами. Учась в ВЛК, я жил на седьмом этаже общежития по улице Добролюбова, дом 9/11. Мне вообще всегда везло на седьмые этажи. До того я жил на седьмом этаже в ДУУЗИ (доме учащихся учебных заведений искусства). Да и теперь живу на седьмом этаже. Один из выпускников ВЛК, тоже живший на 7-м этаже, нашёл в этом что-то символическое, написал, что мы обитали на вершине литературной учёбы, «на вершине духа». Шесть остальных этажей населяли студенты Литинститута.

Комендантом общежития была пожилая женщина, звали её Эра. Забавно, что Аткай, ошибаясь, называл её Эпохой. Лучшие номера она по договорённости с моими предшественниками всегда оставляла для дагестанцев. На одном этаже со мной, кстати, жил ещё один представитель нашей республики – даргинский поэт и драматург Хабиб Наврузов. Другими соседями были мои друзья, которых я уже упоминал выше. У каждого из нас было прозвище. У Сиявуша – Нежный, у Никитина – Буйный, у Абдуллы – Сонный, у меня – Бодрый.

– А откуда взялись эти прозвища?

– Их придумали мы сами, по моей инициативе. Ныне покойный Сиявуш Сарханлы был очень мягким, даже, я бы сказал, нежным человеком, к сожалению, уже в то время болезненным человеком. Часто мучился головными болями и мог заснуть лишь под звуки приятной завораживающей музыки. Я часто одалживал ему свой магнитофон с записями старинных кумыкских мелодий в виртуозном исполнении Шамиля Новахова. Можно сказать, что у изголовья современной азербайджанской поэзии несла караул кумыкская песня.

Никитин своё прозвище обрёл в награду за воинственный норов, стремление везде отстаивать свою точку зрения, любовь к справедливости и умение за неё бороться.

Шеров был любитель поспать и прозван Сонным. Часто гостей на пороге его комнаты останавливала записка с текстом «Не стучать, принял снотворное».

А я автоматически стал Бадро или, по-другому, Бодрым, так как имя Бадрутдин звучало непривычно и длинно для моих сокурсников.

Жили мы весело, хлебосольно, на широкую ногу. Но как оказалось, не всем это было по душе. Выяснилось это при следующих обстоятельствах.

Однажды после недельной отлучки зимой я вернулся в институт. Мушкетёры не знали, куда я пропал, и каждый день поочерёдно дежурили у ворот. У входа меня ожидал Абдулла Шеров. Встретил он меня со смешанным чувством радости и возмущения, взял меня за воротник и потащил в здание Литинститута, прямо к доске «Объявлений и приказов». «Читай!» – сказал он мне. Я удивлённо уставился на доску. И обомлел… «Приказ проректора по высшим литературным курсам: «Поэту из Дагестана, слушателю ВЛК Бадрутдину Магомедову запретить смеяться после 23:00 на территории гостиницы (так громко там было обозначено общежитие) Литинститута. Основание – здание является Олимпийским объектом». Впоследствии копия приказа была вручена мне лично, и я сохранил её в своём архиве.

Надо сказать, мне до этого не раз говорили, что когда я смеялся на седьмом этаже, то старушка-вахтёрша, сидевшая у входа на первом этаже, вздрагивала.

– И вы перестали смеяться?

– Да нет, мне от этого приказа стало так смешно, что я стал смеяться ещё громче и чаще. Как можно запретить смеяться? Но, как бы ни было, мы с друзьями посовещались и пришли к выводу, что кто-то на меня «настучал» руководству ВЛК. Перебрали в уме всех, кто бы это мог быть. И наконец пришли к выводу, что это мой сосед – мрачный субъект, вечно чем-то недовольный, всегда серьёзный и одновременно бездарный поэт. Решив проверить, насколько справедливы наши подозрения, Никитин при очередном нашем застолье записал мой смех на свой магнитофон. Я тогда не понял, зачем. Уехал на три дня по своим делам. Возвращаюсь в гостиницу Литинститута, а он входит ко мне в номер, весь сияет, весь радостный такой и, размахивая руками, восклицает: «Бадро, я за тебя отомстил!». Оказывается, Юрий три дня подряд посреди ночи включал у себя в комнате диктофон с моим смехом и проходил по коридору. Доносчик выскакивал из своего номера и начинал ругаться, искать меня, но натыкался в коридоре лишь на Юрия, которого как огня боялся. Это, естественно, ввергало его в шок, и он выглядел полным идиотом.

Однако смех смехом, а по всем правилам я должен был со дня на день получить выговор из уст самого проректора. И вот «момент истины» наступил. Николай Андреевич Горбачёв вызвал меня в свой кабинет.

Человек он был строгий, военный, прямой. Мы между собой звали его Полковником, и все понимали, о ком идёт речь. Но, короче, захожу за его величавую массивную дверь и думаю: «Сейчас влетит!», но отступать некуда – да и чего мне бояться? Мне уже 37 лет. Как поэт я к тому времени уже в определённой мере состоялся, выпустил несколько книг. Максимум – меня могли отчислить с курсов, но это бы я пережил. Я прошёл по паркету к столу, поздоровался. Он сурово сказал:

– Садитесь!

Я присел, ожидая взбучки, но был ошарашен его неожиданным вопросом:

– Говорят, вы хорошо поёте?

Я, переборов своё удивление, ответил:

– Правильно говорят, иногда пою, у нас, у кумыков, песня от слов ещё не отделилась.

– Говорят, вы хорошо танцуете?

– Я не знаю, кто говорит, но очень правильно говорят. Ради удовольствия гостей я даже на табурете танцевал.

Разговаривая со мной, он державно ходил по комнате. Паркет под его ногами пронзительно скрипел. Меня это начало раздражать.

– Говорят, вы громко смеётесь?

– Тоже правильно говорят. Вы фронтовик и вы знаете, что такое потерять отца-фронтовика. Я его не помню, но я слышал, что отец мой громко смеялся. И единственное, что мне от него досталось, – не табуны лошадей, а его единственная фронтовая фотография, сохранённая мамой, и громкий разительный смех. Разве я – сын солдата – могу испортить отцовский смех, превратив его в хихиканье?

– Тоже правильно, – согласился он и призадумался, как бы остывая.

Он сел в кресло. В свою очередь я встал и стал точно так же, как он до этого, ходить по паркету и спрашивать у него:

– Николай Андреевич, у вас гости бывают?

– Конечно, бывают.

– Вы для своих гостей что-нибудь жалеете?

– Нет, но при чём тут гости?

– Вы из уважения к гостям сами идёте на рынок и выбираете лучшие пунцовые яблоки?

– При чём тут яблоки?

Но я продолжал свой натиск:

– Ваш гость, к примеру, укусил одно из яблок и обнаружил в нём червя.

– При чём тут червь? – чуть не закричал Горбачёв, теряя остаток терпения.

– А я тут при чём, если из сорока моих однокурсников-соседей по этажу один оказался червивым яблоком?!

Горбачёв разом повеселел, аж морщины на лице его разгладились, встал и говорит:

– Иди, родной, смейся, сколько хочешь! Я знал вашу Дагестанию! (так и сказал!). Вам слова давать нельзя. Вас в споре не выиграешь.

Дальше мы говорили не как учитель с провинившимся учеником, а как старший и младший товарищи.

Он рассказал, что хотя и родился на Казахстанском Алтае, но спасаясь от свирепствовавшего там в 1930 году голода, его семья перебралась в Дагестан, и школу он закончил в вечном городе Дербенте. Потом учился в Махачкалинском дорожно-строительном техникуме. Однако, как и я, он с юных лет был влюблён в Каспийское море и решил стать моряком. Служил в Астрахани, оттуда ушёл на фронт. Отличился в боях, а в мирное время на основе пережитого написал ряд книг о войне. Затем стал педагогом. Для своих студентов он был суровым, но всегда справедливым отцом.

Спустя 10 лет, в 1990 году, я находился в Переделкино, где услышал, что там же в старом корпусе Дома творчества отдыхал Николай Андреевич. Взял с собой бутылку коньяка и навестил его. Он очень обрадовался моему приходу и, шутя, поругал меня за гостинец:

– Зачем взял? Что – у меня, думаешь, нет своей бутылки?

При этом он размахивал тростью. Ему было уже под семьдесят. Желая поднять его настроение, я сказал:

– Вашей гвардейской выправке и осанке не подходит эта трость, Николай Андреевич.

Он ответил:

– Знай, в этой трости есть и твоя доля!

Слушатели ВЛК в своё время и впрямь немало заставляли его понервничать. Мы с ним славно посидели, вспоминая ВЛК и общих знакомых.

– Вы говорите, что студенты заставляли его нервничать, неужели столь взрослые слушатели курсов позволяли себе лишнее?

– Не знаю, можно ли назвать это лишним, но мы действительно вели себя, как юнцы, как мушкетёры в начале своих приключений. Молодость, как известно, трудно загнать в рамки, но всё было достаточно безобидно. Вот тебе ещё один пример из того периода. Был у нас один педагог, тоже ветеран, замечательный учёный. Во время лекции он периодически пил воду из графина. Вот вид этого графина и вдохновил нас на рискованную шутку. Как-то раз мы пришли до начала лекции с бутылкой водки и, опорожнив графин, перелили в него содержимое бутылки. Эффект получился замечательный. Лектор подходил к графину, не подавая виду, стал наливать себе чаще, чем обычно. Да и лекция у него получилась очень яркая. Говорил он в тот день с азартом, хитро поглядывая на нас.

Через несколько дней он застал меня и Сиявуша в бильярдной ЦДЛ и сказал: «Бадро! Это только вы способны на это. Спасибо! Но ничего, я сегодня сам вас угощу». После этих слов он повёл нас в ресторан. Надо понимать, что хотя наши преподаватели – ветераны годились нам в отцы, но пресловутого конфликта отцов и детей между нами не было. Они навсегда остались молодыми, такими, какими застала их война. Они нас скорее опекали, как старшие братья.

– А идеологическое воздействие вы не ощущали? Никто из преподавателей не указывал вам, как и что писать?

– Нет, наоборот, ВЛК были прибежищем вольнодумцев, таких было немало не только среди слушателей, но и среди преподавателей. На всём протяжении своего существования курсы походили на Царскосельский лицей.

Там были очень глубокие творческие традиции, а творчество – не подвластно никакому диктату, иначе его просто нет. Необходимо отличать реальное положение вещей от надуманных мифов и клише об СССР как о стране сплошной несвободы и о рубеже 1970–1980-х годов как об эпохе сплошного застоя.

Например, у моего друга Никитина как-то вышел конфликт с одним из приглашённых лекторов, лауреатом Государственной премии, крупным литературным чиновником, который чрезмерно увлёкся перечислением собственных заслуг и оставил нас даже после занятий. В итоге разбирательства был наказан не Никитин, а чиновник. В случае подобных проблем Николай Андреевич Горбачёв всегда стоял за нас горой. Сейчас такие светлые, бескорыстные, чистые и братские отношения между людьми трудно даже представить.

– А когда вы окончили ВЛК?

– В 1981 году и, несмотря на все свои споры с преподавателями и нарушения дисциплины, я получил диплом с отличием. Больше 30 лет прошло, а кажется – всё это было только вчера. Так свежи воспоминания о том светлом и дорогом времени моей второй юности. И сейчас, всё чаще вспоминая своих товарищей, задаю себе порой вслух вопрос: «Где же вы, мои однополчане-ВЛКашники?»

Беседовал кандидат исторических наук Юсуп ИДРИСОВ,
г. МАХАЧКАЛА