Виток спирали

№ 2014 / 4, 23.02.2015

«Лавр» – второй роман филолога, специалиста по древнерусской литературе Евгения Водолазкина. Формально эта книга напоминает «сказание» или «житие»

«ЛАВР» ЕВГЕНИЯ ВОДОЛАЗКИНА: ИСТОРИЯ, ВРЕМЯ, СЛОВО

«Лавр» – второй роман филолога, специалиста по древнерусской литературе Евгения Водолазкина. Формально эта книга напоминает «сказание» или «житие», главным героем которого становится средневековый целитель и праведник Арсений (он же Устин, Амвросий и Лавр), живший в средневековой Руси на рубеже XV–XVI-го веков. Почему именно средневековье? Автор признался, что есть вещи, о которых ему легче говорить именно в «древнерусском контексте», однако сам же определил жанр своего произведения как «неисторический роман». Впрочем, никакого противоречия в этом нет: автор искусно смешивает эпохи и стили, да и само понятие истории подвергается глубокому переосмыслению. Итальянский провидец Амброджо, друг главного героя, по пути в Иерусалим делится с Арсением таким вот соображением: «Всякая история до определённой степени – свиток в руках Всевышнего. Некоторым (например, мне) дано в него изредка заглядывать и видеть, что будет впереди. Одного лишь не знаю: не будет ли этот свиток внезапно выброшен». Неисторическое полотно Водолазкина – тоже суть свиток, в котором есть место разным эпохам. Праведники, люди, близкие к Богу, прозревают будущее, и потому действие может легко переместиться из средневековья в советское время. Вот, к примеру, будущий кандидат исторических наук Строев отправляется в Псков, где отвечает возлюбленной на один важный вопрос:

– А почему вы выбрали средневековую историю?

– Трудно сказать… Может быть потому, что средневековые историки не были похожи на нынешних. Для объяснения исторических событий они всегда искали нравственные причины. А непосредственной связи между событиями как бы не замечали. Или не предавали им большого значения.

Очевидно, что Водолазкина интересуют нравственные причины событий. «У истории нет цели, как нет её и у человечества. Цель есть только у человека. И то не всегда»,– говорит Арсению Амброджо. Писатель создаёт именно такого героя, героя одержимого личной целью, одержимого необходимостью прожить жизнь ради другого. И конечно искупить грехи, куда без этого? К тому же, древнерусский контекст – идеальная среда для серьёзного разговора о Боге. «Мне кажется, связи с Ним раньше были прямее»,– говорит писатель. Может быть, восстановление этих связей и есть главная задача романа? Задача мало выполнимая, но не ею ли были одержимы великие умы русской литературы Толстой и Достоевский? Восстанавливая в своём романе связи с Богом, Водолазкин продолжает тем самым и традиции русского религиозного романа, который, казалось бы, уже давно почил в бозе.

Есть и ещё одна причина, по которой действие перенесено в XV-й век. Если уж речь зашла о Боге и об истории, невозможно не упомянуть о конце света, как о логичном её (истории) завершении. Именно на то время приходится семитысячный год от сотворения мира, в котором, по предсказанию, и должен был состояться конец света. Календарь Майя, которым нас пугали не так давно – просто пустышка, по сравнению с эсхатологической обречённостью древнерусского человека. В 1492 году от рождества Христова мир должен был погибнуть. В этом были уверены все, включая и официальную церковь. На год 1493 даже не составлялась пасхалия, но мир устоял. Впрочем, герои романа прекрасно осознают, что конец света для каждого индивидуален – он наступает вместе с окончанием их земной жизни. А если конец неизбежен, стоит ли уделять ему столько внимания?

Я уже упоминал, что формально роман напоминает «сказание» или «житие», однако автор вовсе не ограничивается типом речи, свойственным древнерусской литературе. Сакральный язык прошлого звучит симфонией, проникает в области трансцендентные, но Водолазкин намеренно снижает стиль, сбрасывает читателя с небес на землю, чередуя древнерусский язык с современным, обесцененным и прозаичным. Это, безусловно, филологическая игра, и игра, как верно заметил Павел Басинский, очень рискованная. Но Водолазкин знает что делает: смешивая стили, он делает свою прозу читабельной, доступной, и в то же время устремляет своё Слово в вечность. Все помнят рубленный, телеграфный стиль прозы Камю, где в каждой фразе – конечность бытия, смерть и бессмыслица. Водолазкин в «Лавре» достигает обратного эффекта – его проза пропитана вечной жизнью.

Времени нет – постулирует автор. Пожалуй, именно в этом сверхидея произведения. Эта мысль приходит в жизнь Арсения тоже через Амброджо: «Всё на свете существует вневременно, иначе как мог бы я знать небывшее будущее? Я думаю, время дано нам по милосердию Божию, чтобы мы не запутались, ибо не может сознание человека впустить в себя все события одновременно. Мы заперты во времени из-за слабости нашей». В материальном мире нельзя без времени, но, по сути, оно условно. Время – это проклятие, которое постигло человечество после грехопадения, ибо в Раю времени не было. Временем можно измерить только то, что тленно и смертно, а потому, чем ближе был Арсений к святости, тем меньше он чувствовал необходимость в нём. К концу своего земного бытия он и вовсе перестал ощущать время.

Осмысливая идею вневременности, нельзя не вспомнить ещё один современный русский роман, в котором она не менее сильна. Это «Письмовник» Михаила Шишкина, роман, состоящий из писем двух главных героев, мужчины и женщины. По мере вхождения в переписку, читатель начинает ощущать условность временного пространства. Примеряет действие на разные эпохи – подходит и туда и сюда. Когда автор начинает вбрасывать хронологические маркеры (война в Китае, трамвай, военный лётчик), приходит понимание, что персонажи могут быть и вовсе не знакомы: он убит ещё до революции, на Ихэтуаньском восстании в 1900-ом; она жила ближе к нашему времени. Перед нами диалог, которого, в самом деле, не существовало.

Если время – условность, то смерть становится особым даром. Шишкин пишет: «Пойми, жизнь – это расточительный дар. И всё в ней – расточительно. И твоя смерть – это дар. Дар для любящих тебя людей. Ты умираешь ради них. Это очень важно для людей, когда самые близкие уходят. Это тоже дар. Только так можно понять что-то о жизни. Смерть любимых, дорогих людей – это дар, который помогает понять то важное, для чего мы здесь». Смерть Устины послана Арсению именно поэтому, она даёт возможность понять нечто очень важное, гораздо более важное, чем все исцеления, которые он за свою жизнь совершил. В конечном итоге, праведники у Водолазкина относятся к смерти, как к такому же бесценному дару, к дару, который заслужить очень непросто. Арсению для этого понадобится целая жизнь, полная горя, муки, чудес и откровений. Жизнь, которую он проживёт «яко в чуждем телеси», проживёт ради других.

Впрочем, одной жизни Арсению оказалось мало. Чтобы спасти и возлюбленную и себя самого понадобились перевоплощения. И таких реинкарнаций оказалось три. Изначальная ипостась – Арсений, ученик врача Христофора, согрешивший с рабой Божьей Устиной, которая скончалась в родах без покаяния. И покаяться ей не дал сам Арсений. Оттого пришлось ему покинуть родные места и отправиться в Белозерск, исцеляя по пути от чумы целые деревни. Но слава целителя и достаток мешали прожить жизнь за Устину и принести Господу достойные плоды покаяния. Тут началось второе его воплощение: отрёкся Арсений от собственного тела, назвался Устином и стал псковским юродивым, пытаясь праведной земной жизнью заслужить Устине живот вечный. И на этом поприще Устин явил людям много чудес и исцелений, однако пришлось Устину вновь принять облик Арсения, чтобы совершить паломничество в Иерусалим с другом Амброджо, итальянским провидцем, который прозреть свою смерть в пути, увы, не сумел, ибо прозревал он вдаль веков, а на коротком расстоянии будущего не видел.

По возвращении ждал Арсения всё тот же Псков, и всё та же чума, жизнь закольцовывается, и время начинает казаться Арсению кругом: «Мне кажется, сказал Арсений Устине, что я вернулся на много лет назад. В руках моих те же гноящиеся тела и, веришь ли, любовь моя, едва ли не те же люди, которых я некогда лечил. Не пошло ли время вспять, или – поставим вопрос иначе – не возвращаюсь ли я сам к некой исходной точке? Если так, то не встречу ли я на этом пути тебя?»

Всё так и будет, только сначала необходимо прожить ещё одну жизнь ради убиенного Амброджо, в монастыре, ещё ближе к исходной точке своего земного бытия. И дадут ему имя Амвросий, чтобы имя это в правильном произношении напоминало о друге. Здесь, в монастыре, силами старца Иннокентия, Амвросию будет растолковано, что время – не замкнутый круг.

«Возлюбив геометрию, движение времени уподоблю спирали. Это повторение, но на каком-то новом, боле высоком уровне. Или, если хочешь, переживание нового, но не с чистого листа. С памятью о пережитом прежде».

Здесь, в монастыре, Амвросий пришёл к себе самому, ибо последнее имя, которое он принял вместе со схимой, пришлось ему впору. Конец света не состоялся, пасхалии возобновили, время, в которое был заперт лекарь, заходило на новый виток. Его остригли и нарекли Лавром, что само по себе стало символом вечности: «Хорошее имя Лавр, ибо растение, тебе отныне тезоименитое, целебно. Будучи вечнозелёным, оно знаменует вечную жизнь». Хотя, поначалу Лавр не понял этого и возроптал: «Я больше не ощущаю единства моей жизни… Я был Арсением, Устином, Амвросием, а теперь вот стал Лавром. Жизнь напоминает мозаику и рассыпается на части». Но старец Иннокентий пояснил вовремя, что быть мозаикой – не значит рассыпаться на части: «…в мозаике жизни твоей есть то, что объединяет все отдельные её части,– это устремлённость к Нему. В Нём они вновь соберутся».

Впрочем, оставался ещё один виток спирали-времени, где композиция жизни должна была обрести своё завершение. Посвятивший жизнь Устине обрёл возможность исправить свою ошибку. В лице Устины выступила Анастасия, которая также греховно «понесла во чреве своём», но на этот раз Лавр спас её и ребёнка. Проклятие временем было преодолено. В отшельничестве Лавр понял, что только слова связывают, восстанавливают разорванное время, позволяют синхронизировать эпохи. И главное из них слово «однажды» – именно оно утверждало «единственность и неповторимость всего произошедшего». А явившийся Лавру в видении старец Иннокентий пророчествовал: «Не скорби, Лавре, ибо недолго тебе оставаться запертым во времени».

Уже перед смертью Лавр вернулся на то место, откуда и начал свой путь. На месте избы, где жил он с Христофором и учился целительской мудрости, стоял храм Божий, словно воздвигнутый здесь всем подвигом его жизни. Заканчивался ещё один виток временной спирали, а следующий должен был начаться уж в мире ином. Прожив жизнь «яко в чуждем телеси», Лавр и завещанием своим доказал, что телесная оболочка мало что для него значила. Люди выполнили последнюю просьбу Лавра, взяли бездыханное его тело, привязали верёвками за ноги, и потащили в чащу лесную на съедение диким зверям. Возмутился этому лишь купец Зигфрид из Данцига, на что сказали ему:

«Ты в нашей земле уже год и восемь месяцев, а так ничего в ней и не понял.

А сами вы её понимаете, спрашивает Зигфрид.

Мы? Кузнец задумывается и смотрит на Зигфрида. Сами мы её, конечно, тоже не понимаем».

Умом Россию и тогда было понять трудно…

Евгений ФУРИН,
г. УСТЬ-ЛАБИНСК,
Краснодарский край