Валерий КОРОЛЁВ. Продаётся мотоцикл

С предисловием Виктора Астафьева (г. Красноярск)

Рубрика в газете: Рассказ, № 1982 / 6, 05.02.1982, автор: Валерий КОРОЛЁВ (г. Коломна)

ПРЕДСТАВЛЯЕМ МОЛОДЫХ

 

Валерий Королёв по образованию музыкант, преподаватель музыкальной сельской школы, а ныне директор сельского Дома культуры в Подмосковье.

Начал он пробовать свои силы и в литературе. Несколько лет я читаю его рассказы и считаю, что ему пора печататься. Как он выдержит этот сложный период в своей жизни, как будет работать дальше? Ответит время. Но трудиться он умеет, что для музыканта и не удивительно. Написал уже более двух десятков рассказов, на быт не жалуется, хотя не думаю, что он у него идеально отлажен; жаловаться же на быт у молодых ныне модно – уж шибко понравилось им, что со всех сторон их обкладывают подушками, веерами обмахивают, даже самые строгие критики и старшие «товарищи». Такое сверхотеческое «культобслуживание» пока особо заметных результатов не даёт, но молодых литераторов разнеживает, приучает к самоупоению и исключительности своей личности.

Валерию Королёву хочу пожелать строгости к себе, настоящих творческих мук и самостоятельности в литературе. В жизни он её уже добился.

 

Виктор АСТАФЬЕВ,

г. КРАСНОЯРСК


Валерий КОРОЛЁВ

ПРОДАЁТСЯ МОТОЦИКЛ

Рассказ

 

Издалека течёт Угожа-река. В этих краях она уже к устью струится, исток речной далёк. Долгий путь пропетляла Угожа, две области напоила водой, прежде чем сюда добралась. Светла Угожа, радостна, великолепна в нешироком разливе своём; плещется в невысоких берегах, излучину за излучиной гнёт, то леском прикроется, то в сторону убежит и спрячется в камышах, а то бросит всё, выскочит на луга: вот я, глядите все, не дородна, не могуча, но как топка и мила. Словно девочка-подросток проказничает.

Много помнит Угожа-река. Ходили по ней туда-сюда одружиненные князья, селились люди, сводили коренной лес, пахали пашни. Проползли по Угоже тьмы иноплеменных орд, осели по этим землям, а как время пришло, скатились к югу, словно талая вода весной.

Издавна стоит над Угожей монастырь, глаз радует. Подойдёшь под стены да башни – крепь неприступная, издали взглянешь – легкопенное кружево на холме кипит. Изловчились зодчие, диво дивное сотворили.

Крепок монастырь, но не под силу и ему время веков. Горы цельнокаменные и те время рушит, а что перед тяжестью времён нежное творение рук человеческих! Грызут, точат годы монастырь. Даже на памяти нашей можно заметить, что было и что стало. Год от года множатся временные отпечатки на многотерпеливом теле: то трещина вдруг башню озмеит, то осыплется ещё один зуб, то пронзит насквозь солнечный луч соборный купол… Сопротивляется монастырь напору времени изначальной силой. Но время неумолимо, а сила на исходе. Капля за каплей иссякает она, не восполняемая никем. И если разрушается дом – мы теряем просто жильё, а с потерей истинной красоты пропадает пристанище души.

Сельцо Борисово плотно обложило монастырь, а несколько домов забрались за монастырскую стену, расположились внутри, кому как вздумалось, без всякого порядка. Один приткнулся к самому собору, другой спрятался за трапезной, третий въехал в монастырский погост и весело лупил окна-глаза на гранитные, вросшие в землю надгробья и кресты, испятнанные тёмно-зелёным мхом с северной стороны.

Дом Микотнных стоял у ворот. Слева от него въездная башня, в тылу крепостная стена, а уж сарай, летний домик-беседка, огород – справа вдоль стены тянутся.

– Ладно поставлен, в затишке, – пояснял старший Микотин, Мирон Фёдорович. – Ни тебе зимой ветру, ни летом жары – всё мимо.

С чего, по какому случаю Борисово монастырь обложило – сельчане не помнили: старожилы перемерли, среднему поколению как-то всё не до того было. А тем, кто помоложе, вроде Тольки Микотина, что толку в прошлом копаться, тут другие проблемы надо решать: диск бы с «Араксом» добыть да отцов растрясти на американские джинсы. А монастырь – да бог с ним. Толька трезво рассуждал: не нами заведено – не нам и голову ломать. Ну её, эту историю с географией. Денег от неё в кармане не прибавится, и Надька сильней не полюбит. Хотя иногда и с монастыря доход можно иметь. Но это редкость, случай, такое бывает раз в сто лет.

Прошлым летом решил Толька вымостить дорожку у дома. Покидал в тачку кувалду, ломик, отправился к западной стене. В подобных случаях монастырь всегда выручал, все борисовские поступали так. Надо ли во дворе дорожку вымостить, фундамент под сараюшку положить или оградку какую обладить – сейчас соберутся толпой и под стены подступают. Отколотят камня сколько надо, в машину навалят – и рады-радёшеньки: удобно, далеко не ездить, ни у кого не просить и денег платить не надо.

Подъехал Толька к стене, ухватил кувалду, хряснул по кладке – кувалда внутрь стены провалилась. Взял Толька ломик, расковырял пошире пролом, полез кувалду искать. Смотрит: стоит в тайнике сундук, кувалда рядом валяется. «Во врезал, – удивился. – Сила есть – ума не надо». А сам руку в сундук: ну, если клад монастырский?..

Золота, каменьев драгоценных в сундуке не оказалось. Лежали в нём одни иконы. Тёмные – чёрт не разберёт, что там нарисовано. Хотел ребятишкам раздать, но решил сначала показать отцу.

– Счастье тебе, дурню, привалило, – обрадовался Мирон Фёдорович. – Нашим, сельским, – ни гу-гу. Будет тебе мотоцикл «Планета». Понял?

Сложил Мирон Фёдорович иконы в мешок, уехал в город, а через пару недель гонял Толька на мотоцикле «ИЖ-Планета-Спорт», а сзади сидела соседская Надька, дышала в шею, давила в спину высокой грудью.

Бородач постучал под вечер.

– Пустите пожить, на недельку, – попросил. – Нужно очень. Я заплачу.

Мирон Фёдорович изучающе оглядел рыжие волосы, курносый нос, рыжую же, лопатой, бороду, голубые усталые глаза.

– В отпуск, что ли? Отдыхать? – поинтересовался.

– Нет, – ответил бородач. – Книжку пишу об архитектуре. Надо по стенам полазить.

Бородач оказался человеком тихим. Чуть свет, только солнце ударит лучом в соборную луковицу, выпьет он кружку молока, захватит рулетку, фотоаппарат, толстую тетрадку – уйдёт на стены, и целый день его нет. Вернётся затемно. Поужинает, что подадут, и спать. А утром опять на стены. Спокойный человек, неразговорчивый. Попробовал Мирон Фёдорович его на рюмочку зазвать – не вышло ничего, отказался наотрез.

– Вы уж извините, – покраснел. – Времени на это нет.

Борисовские решили – чудак-человек: на Угожу купаться не идёт, углы, бойницы, зубцы обмеряет, пишет что-то на солнцепёке, камни фотографирует. От выпивки задарма отказался – мыслимое ли дело!

– Знаю я таких, – уверил односельчан Андрей Шемякин. – В городе на них нагляделся. Ходят по улице, будто белены объелись. Уставятся на дом и ахают. Было бы с чего – дом как дом, бабы голые балконы держат, невидаль нашли. Их там – пруд пруди.

К мнению Шемякина прислушивались: бывалый он, половину страну изъездил, на что только не нагляделся. И к бородачу потеряли интерес.

Тольке тоже не до бородача. У них с Надькой так повернулось: одно осталось – за свадебку. Ходит Толька сам не свой: вроде бы радость, да как бы отец не взъярился. Смутно на душе. А Надька торопит. Заедут они куда-нибудь в соснячок либо в ельничек, бросят мотоцикл, бредут, обнявшись, по хвойному ковру, присядут, Надька вопьётся в Толькины губы ртом – за волосы не оторвёшь.

– Толенька, миленький, – шепчет потом. – Заявленьице бы в сельсовет, самый уж раз, пора…

– Ладно, – решился в пятницу Толька. – Жди в понедельник, поедем.

Бородач уезжал в субботу. Сложил вещички в рюкзак, пожал руки.

– Слушай, – обратился к Тольке.

– Собор на прощанье хочу снять, встань-ка рядышком для масштаба.

Пошли к собору. Встал Толька возле угла, бородач щёлкнул фотоаппаратом.

– Заезжай, – пригласил для порядка Толька и уже не для порядка, из любопытства спросил: – Ездишь, мучаешься, пишешь чего-то. Много за это, наверно, платят?

– Меньше, чем тебе, – ответил бородач.

Сели на бревно, закурили.

– Неделю у вас прожил, – усмехнулся гость, – уезжать собрался – ни одна собака не заинтересовалась: кто, откуда приехал, зачем по башням лазает? Один ты спросил, да и то про деньги. Чудной вы народ. На таком месте живёте и ничего о нём не знаете, как с луны свалились. Спрашиваю у одного, спрашиваю у другого, третьего: что за башня, что за храм, как называются? «А чёрт его знает, – отвечают. – Башня как башня, храм как храм». А до чего довели крепость! Своё же, русское, неужто не жалко? Ведь не зря люди строили, нам в назиданье, а вы тем камнем дорожки к клозетам мостите. Вандализм какой-то!..

Обалдел Толька. Раскрыв рот, смотрел, как этот тихий прежде человек трясёт бородой, наливается кровью до малинового цвета. Не слышал он никогда такого о себе и односельчанах, привык себя уважать: мы-де глупостями не занимаемся, мы землю пашем. А тут приезжает какой-то деятель и пытается все его представления о ценности человека перевернуть с ног на голову. Его послушать, так паршивый монастырь главнее всего на свете, а люди все вместе не стоят и зубца на крепостной стене.

«Врезать ему, чтобы не разорялся?» – вяло подумал о бородаче, но с бревна не встал, что-то сковывало желание.

– …Что рушите?! – уже почти кричал бородач. – Это же луч света из тьмы веков! Это мост от них к нам, от нас к будущим поколениям. Если бы не такие мосты – человечество давно бы само себя сожрало. Тысячелетия копили люди в душе красоту, по крохам, по пылинкам. Скопили, построили: нате, смотрите, какими мы были, учитесь быть великодушными, учите ваших детей, пусть дети научат внуков! А ты? Чему будешь учить своего сына? Какому добру? Aй, да что тебе говорить!..

Подхватил бородач рюкзак и зашагал к воротам. А Толька ещё долго сидел и удивлялся: почему это он стерпел надругательство, почему не вскочил, не догнал, не поговорил как следует на прощанье?

За ночь Толька забыл свою обиду. Утром сбегал на Угожу, опростал вершу, поставленную вечером, потом поправлял штакетник, менял на доме шиферный лист. До обеда всё спорилось, и уха, сваренная матерью, оказалась вкусной-превкусной.

Испортил настроениеПетька Круто яров.

– Подсоби, а? – попросил Петька, войдя в дом. – Пойдём кирпичика ломанём, лужу во дворе’ засыпать надо. Мать нам за труды грамульку даст.

Тут Толька – ни с того ни с сего вроде – и завёлся:

– Я тебе ломану, я ломану! – закричал на приятеля. – Ишь, нашёл место! Увижу, кирпич бьёшь, – шкуру спущу!

Вечером он сидел на западной стене, глядел, как ложится за лес солнце. А когда оно улеглось, когда выбралась на небо оранжевая луна и поплыла к собору, чтобы по обыкновению отдохнуть на его макушке, отправился спать.

Ему не спалось. Он выходил из домика-беседки, садился на ступеньку, курил, ложился снова, опять выходил курить и всё искал причину бессонницы.

«А ведь из-за бородача, – понял наконец. – «Вандализм» спать не даёт. Ишь, как припечатал, будто фашиста какого. И с чего это так разошёлся? Неужто и вправду всё так? Ведь если рассудить, выходит, тут дело серьёзное: стал бы человек себе нервы трепать попусту».

Разные мысли порхали, словно бабочки на июльском лугу, без определённого направления. Он хватался то за одну, то за другую, но пока мучился со второй, первая вырывалась, и опять нужно было её догонять… От напряжения его прошиб пот. Собрать воедино все мысли, выстроить их в систему – не получалось. Можно было просто поверить на слово бородачу: если человек так убивается – значит не зря. Но слепо верить не хотелось. Хотелось познать именно ту внутреннюю боль, светившуюся в глазах человека, когда он плескал обидные слова, горячие, словно кипяток; хотелось, чтобы вера родилась в его душе из собственных сомнений и боли, а не была бы пришлой, укоренённой силой чужого авторитета.

«Точно – прав бородатый, – решил вдруг Толька. – Верно подметил: не умеешь беречь старое – где уж новое сохранить. Что про монастырь толковать, о нём у нас понятия нет, а вот в своём деле, в колхозном, ведём себя хуже вандалов: те ломали чужое, а мы рушим своё».

Тольке стало так стыдно: вспомнил он, как гонял на «газике» напрямик по полям, перемешивая с землёй взошедшие ростки, как продавал бензин проезжим частникам, как ссыпал картошку в овраг по дороге в овощехранилище, а ночью собирал её в мешок и таскал домой. Что там монастырь…

«Ну, родит Надька сына, ну, вырастет он, ну, спросит: как ты, папаня, жил, чем занимался? Да так себе, отвечу, бензин и картошку потаскивал, иконы заначил, монастырь, четырнадцатого века постройки, разламывал на фундамент для дома своего…»

Тольке от таких мыслей даже нехорошо стало. Вот как появилась та боль, что светилась в глазах бородача. Она как жара, как огонь, как любовь: жжёт, испепеляет душу, а пепел клубится где-то внутри и не даёт дышать.

«Нечего тогда и в сельсовет ходить, – думал, идя просёлком. – Пусть лучше так родится: Пусть не знает про отца…»

Председатель колхоза заканчивал завтрак, когда Толька постучал в дверь.

– Заходи, Микотин, – не вставая из-за стола, махнул рукой, – завтракать садись.

– Не до еды. Виктор Никитич, – замотал головой Толька. – Дело срочное у меня.

Переминаясь с ноги на ногу, начал говорить. Рассказал про монастырь, про то, как его разрушают, про бородача, про крикливую беседу с ним…

– На нашей, земле стоит. Прав бородач: кому, как не нам, о нём подумать. Архитектора пригласим, пусть что и как покажет, а о рабочей силе не беспокойтесь: я молодёжь по деревням наберу, вы нам материал подкиньте, кирпич там, цемент, ещё чего. Мы его в месяц сгрохаем, любо-дорого будет смотреть.

Долго молчал председатель. Чиркал спичкой, курил, царапал ножом по клеёнке.

– Пять десятков прожил – такого не слыхал, – сказал наконец. – Ишь ты, удумал чего. Что тебе монастырь – курятник? На нём доска специальная есть, что охраняется он. А реставрацию годами ведут. У нас на такое шишей не хватит. Много чего на нашей земле стоит, не разваливается, терпит. Нам, Микотин, не до старины, ясли вот строить надо. Ну, а неймётся – поезжай в район. Есть там какой-то Васильев… А, кстати, ты знаешь, сколько на это денег нужно?

– Много?

– На первый случай… тыщ, восемьсот, думаю.

Ахнул Толька:

– Так что ж так спокойно сидеть?! Ехать надо, в область – просить, добиваться…

– Ездил я. Теперь, хочешь, ты поезжай.

– И поеду, – разозлился Толька. – Думаете, не добьюсь своего?

Я давно не бывал в тех местах. А недавно заглянул ко мне с Угожи знакомый. Я спрашивал про монастырь, но он ничего не знает. Знакомый от архитектурных вопросов далёк, работает учителем в школе. Забыл он книжку, завёрнутую в местную газету. Книжка мудрёная, что-то о воспитании детей. Книжку я отослал, а газету прочитал и – оставил.

«Продаётся мотоцикл «ИЖ-Планета-Спорт-350», – напечатано там на последней странице. – Обращаться го адресу, с. Борисово, д. 4, Микотин».

 

г. КОЛОМНА

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.