ПОД НЕВОДОМ ДРЕВНИХ НЕБЕС…

№ 2006 / 20, 23.02.2015


– Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда… Что ты скажешь по этому поводу?
– Что касается стихотворения Ахматовой, так это парафраз пушкинского «О чём, прозаик, ты хлопочешь?» Смеющийся Пушкин, лукаво улыбающаяся Ахматова. Но то, что стихи берутся ниоткуда, вероятно, правда. Есть мнение, что автор вообще не в состоянии оценить уровень написанного. Сочинял одно – а получилось нечто значительно большее или напротив. Если же говорить про это «сор», ну как о времени, когда создавалось что-то значительное, можно столкнуться с удивительными вещами. Вот, скажем, «Столбцы» Николая Заболоцкого, книга, которая каким-то чудом оказалась больше себя самой. А ведь Заболоцкий намеренно пользовался всем, что под руку попалось. Но этот крайне опасный (для других) метод оказался в итоге неким божественным инструментом. С «классической лирой» Заболоцкий справился тогда, на рубеже 20-х – 30-х, а вовсе не в «классический» поздний период, как это принято считать.
– Что такое, по-твоему, «профессиональный литератор» в наше время и правомочно ли определение «профессиональный поэт»?
– Недавно Мария Розанова по ТВ сообщила, что количество «профессиональных литераторов» растёт, а вот число читателей резко уменьшается. «Профессионалов», по её мнению, миллиона полтора. Не знаю, кто вёл этот счёт, но отчасти с высказыванием вдовы Андрея Синявского можно согласиться. Но если всё же не драматизировать ситуацию, а постараться внятно ответить на вопрос, что же такое сейчас «профессиональный литератор» и чем он занят, кроме сочинения новелл, повестей, романов, поэм, элегий, то окажется, что он рабочий редактор одного из бесчисленных издательств, преподаватель чего-либо где-либо – от школьного учителя до профессора – журналист, егерь, священник, офицер, юрист, киносценарист, садовник в собственном саду, да вообще кто угодно в чисто профессиональном смысле.
– То есть это, говоря иначе, «гениальный дилетант»?
– Может быть, и так, если угодно. Но это условное и зыбкое определение, вроде мифической шубы с барского плеча. Но что за барин такой и какую шубу он сейчас может презентовать широким жестом? Что касается статуса «профессионального поэта», то по инерции им владеют некоторые почтенные стихотворцы, с кем-то из них я был знаком. Это люди старого закала и чекана, хотя и разного извода. Все иные этим статусом обладать не могут по определению. А потом я не стал бы резко делить прозу и поэзию, сейчас это неуместно.
– Может ли существовать настоящая литература без материальной поддержки государства, без меценатов? Что сейчас происходит, на твой взгляд?
– Знаю, что государство порой как-то участвует в отдельных издательских проектах. То же самое с меценатством. Я, например, только недавно и с радостью узнал, что Виктору Лихоносову вручили года два назад литературную премию, довольно приличную в денежном выражении. В роли мецената выступила крупнейшая иностранная компания. Может ли существовать литература без всего этого? Это слишком резкая постановка вопроса. Я полагаю, что она так или иначе существует, но поддерживать её необходимо всеми возможными способами. Пусть книги издаются даже скудными тиражами, какая разница. Если это очень хорошие книги, то число «оттисков» может внезапно фантастически вырасти.
– Поэзия и проза, есть ли какие-то ограничения у них в средствах создания Мира, и где больше этих средств – у поэзии или у прозы?
– Везде – больше, если устраивает такой ответ. Вероятно, чтобы в этом разобраться, следует написать роман, но сначала – стихи к этому роману, как тайный двигатель этого романа.
– Получается, что поэзия несколько впереди, она открывает способы получения свободной энергии откуда угодно. А проза уже после двигается, как большое подвижное войско.
– Возможно. По крайней мере, такое мнение существует. Вот, скажем, Александр Блок, у него всё, что не стихи, то проза, своеобычная и стильная. Я вполне серьёзно говорю. Если не веришь, обратись к филологам, скажем, к Владимиру Смирнову.
– А как тебе так называемая «поэтическая проза»?
– Я не знаю, что это такое. Ты, может быть, вспомнила того же Виктора Лихоносова, или ещё раньше Юрия Казакова, Бориса Зайцева, Михаила Пришвина, Ивана Бунина? Каждый из них гениальный художник – на свой лад. А поэтическая проза тут ни при чём. Это враги придумали, чтоб нас запутать.
– Ни для кого не секрет, что в последние лет десять-пятнадцать многие даровитые литераторы занимались (и до сих пор, думаю, занимаются) сочинением заказных блокбастеров, всяческих фэнтези, шпионских и криминальных боевиков. Да ты же сам еле выбрался из этой ловушки.
– Это – волчья яма, я не спорю. Или один из ведьминых прудов, куда нырнёшь и можешь не вернуться. Но всё же было приятно заходить в огромный книжный магазин и видеть среди главных новинок своё чудовищное творение.
– Но это ведь может погубить талантливого человека раз и навсегда. Можно сравнение: жили-были советские высокооплачиваемые писатели, которые писали те же заказные романы, хоть и другие. Мол, правду когда-нибудь потом откроем. Но этого, естественно, не случилось. Постарайся ответить за всех – а нельзя ли было каким-то диким усилием проломить эту железную сферу и сочинять, наконец, свои Большие Книги? Может быть, кто-то справился с этим?
– Может быть, кто-то справился. Пожалуй, для того, чтобы прогрызть эту железную стену, нужен Благодарный Мертвец из великолепной и не слишком знаменитой русской сказки. Впрочем, это совершенно отдельный разговор.
– Ты будешь писать прозу? И насколько сложен переход от стихов к роману, скажем?
– Почему буду? Я сейчас пишу роман, заказной в том смысле, что я сам себе его заказал. А что ещё делать? Сейчас время «универсальных литераторов». Что касается сложностей перехода, то вряд ли стоит говорить об этом всерьёз. Думаю, что он условен или неопределим. Всё то же самое – нужные слова в нужном порядке. Ну или – лучшие слова в лучшем порядке. Это как угодно. Предмет изображения – один или лучше – един. Земля, как живое и совершенно гениальное существо. Если для тебя это не звучит слишком вычурно.
– Каких поэтов больше любишь – наших или зарубежных?
– Это какой-то слишком общий вопрос. Потому что ответ, наверное, ясен заранее. Но всё же я боюсь на этот вопрос отвечать. Можно это сделать иносказательно? Одна из моих любимых поэтических книг – «Часослов» Рильке. Книга по определению – русская, и вот что удивительно – есть гениальный русский перевод Сергея Владимировича Петрова. Там звук русский – шаляпинский, рахманиновский. Эта книжка с картиной ещё одного гения – Каспара Давида Фридриха – на обложке – «Крест в горах» – несколько лет была для меня чем-то вроде талисмана. Наряду с «Золотым томом» Пушкина и множеством других книг. Может быть, я ответил на этот общий вопрос? Если же эту тему причудливо продолжить… Ты, например, собираешься ведь спросить о моих учителях?
– Да.
– Ну, для начала меня можно назвать учеником академика Алексеева, был такой гениальный китаист, переводчик, но прежде всего чистый гений, мыслитель, поэт. Благодаря ему я неплохо знаю китайскую литературу. Я говорю не столько о поэзии, её качество и так известно, но прежде всего о прозе. Там какой-то поразительный, внутренний и космический ландшафт – одновременно. Я не о пейзажах говорю, естественно. Всеволод Иванов, один из главных книжников СССР, справедливо считал, что у западного романа учиться нечему. А вот Восток… Но это к слову. Что же касается учителей, то когда-то было можно ответить словами молодого Ивана Тургенева:
И буду подражать свирепо / Всем
– Вадима Кожинова, с которым ты недавно оказался рядом на страницах «Литературной России», можно назвать твоим учителем?
– Конечно, можно. В начале девяностых я у него объективно «учился» на Высших литературных курсах. Там были и другие чудесные собеседники. Но Вадим Кожинов – это отдельная глава. Он как-то удивительно просто мог ставить огромные задачи, словно бы надеясь на их скорое разрешение, одновременно располагая вокруг какого-либо направления то, что могло служить материалом для этого. По крайней мере, я всё тогда воспринимал именно так. Да и сейчас тоже. Наверное, так сказалась школа Михаила Бахтина. В «неизвестном интервью» Кожинов говорит о «чудесной беседе» Ильенкова. Он сам был таким же на мой взгляд. Вот за это я благодарен Вадиму Валериановичу. Правда, все эти задачи я сам перед собой поставил намного раньше. Возможно, поэтому я услышал то, что хотел услышать. А потом есть идеи, которые, что называется, в воздухе носятся. В той же мере учителем (или уникальным «просветителем) можно назвать и самого Бахтина, с которым я уж никак не мог пересечься лично, или Алексея Лосева. И очень многих. Есть на свете люди и во все времена были, которым почему-то веришь, что называется, навскидку. А вера, как кто-то вполне удачно обмолвился, самый совершенный способ передачи информации.
– А высказывание Ильенкова о том, что мысль существует реально, не в виде системы силлогизмов, а в каком-то факте, в каком-то предмете? Что ты скажешь об этом?
– Да кто бы сомневался. Конечное же, так всё и есть. Я помню удивительную статью замечательного археолога Валентина Янина, или же это было сказано в интервью, не важно, о многовековой информации, хранящейся в свёрнутом виде и развёртывающейся при определённых, так скажем, обстоятельствах. Формы её проявления могут быть любыми. Беседа златоуста Ильенкова – одна из тысяч таких форм. Правда, Янин говорил о другом. И я понял, о чём, когда оказался на многослойных руинах Империи вовсе не как археолог. Помнишь, Гёте – «перед руинами стою я, очарован…» Власть руин, язык руин – это что-то колоссальное.
– То есть однажды ты поневоле занялся историей, подобно Янину или Кожинову, только по-другому.
– Я не стал бы так говорить. Я почему-то оказался в неком «историческом» лабиринте. Может быть, по своей воле. Мне кажется, надо сузить круг тем или проблем, иначе наш разговор никогда не завершится. Добавлю, что поэзия, русская или мировая, всегда была для меня чем-то вроде великолепных руин. С одной стороны – некая классичность и полнота, с другой – прерывность, незавершённость. Так что всё едино. Это касается и всякого отдельного человека, с одной стороны – определённый закал и чекан, с другой же – божественное «обнуление» всего этого, внезапный мрак иль что-нибудь такое, как говорил Пушкин. Современники Пушкина и Моцарта говорили, кстати, что в импровизациях и тот, и другой были выше самих себя. Пушкин, судя по всему, любил смеха ради сочинять что-то игровое, «обэриутское». «И вот летит продерзко судно и мещет громы обоюдно», как раз из этой оперы.
– Стихи какого рода могут сейчас найти читательский отклик?
– Наверное, что-нибудь страшное. Вроде «Лесного царя» Гёте», «Ивиковых журавлей» Шиллера, «Русалки» и «Утопленника» Пушкина. Представь книгу, например, – сто стихотворений и одна поэма, где всё – такое, при разнообразии сюжетов, героев, положений. Богатый, пёстрый язык. Думаю, что такая книга просто обречена на успех. Причём я говорю не только о поэзии. Наверное, и проза необходима подобная, внеположная. С разнообразными философскими и богословскими «десятинами» – от Аристотеля и Дионисия Ареопагита до Флоренского и Подороги. Я сейчас вспомнил один романный замысел Достоевского, который он озвучил в письме Аполлону Майкову. Как раз что-то в этом духе. Включая оголтелую фантастику, на которую Достоевский обещал не пожалеть чернил и красок. Вот что хотел бы я прочесть.
– Или сочинить…
– В каком-то смысле это одно и то же. Ну да, или сочинить.
– А что вообще напоминает тебе это время («известно какое», как о нём принято уклончиво говорить). Что о нём известно-то?
– Это время может напоминать если не всё, что угодно, то очень многое. В хаосе открылось множество источников, это прежде всего. Если говорить о литературе, то жизненно необходимо освоение и, может быть, преодоление разноцветущего тупикового опыта, я имею в виду начало прошлого века. Скандальная статья Георгия Ивановича Куницына (он тоже преподавал у нас тогда) о тупиковой ветви романа представляется мне справедливой. Впрочем, она скандальна до сих пор. Ведь на этих «великих книгах» кормится туча литературоведов и так далее. Но, может быть, я не прав, тупики тупиками, а просвещение – просвещением. Даже если это однобокое и уродливое просвещение.
– Но ведь и сейчас есть множество «выдающихся литераторов современности».
– Вот-вот. Это какое-то чудовищное поветрие. Все киноартисты недавнего прошлого – великие. Ну и все прочие тоже. Возможно, это происходит по чьей-то доброте. Правда, я не знаю – по чьей. Может быть, существует некая общая «доброта»? Но лучше не продолжать…
– Короче говоря, литератор сейчас – фигура полуобречённая?
– Да нет же, он может сделаться, например, одной из тех фигур, о которых мы только что говорили. Или остаться свободным от этих выдающихся обязанностей. На мой взгляд, принципиальной разницы не будет. В первом случае это сулит какие-то поездки, выступления, лекции, ярмарки, беседы за бутылкой «Хеннеси» в гостиничном номере чёрт знает с кем, то есть некий сомнительный, но масштаб. В этом есть что-то игровое, поддельное. Во втором случае – всё крайне серьёзно, то есть что-то подобное, но без внешнего блеска и прелести. Выпивка проще, разговоры – интереснее. Ну, представь, как Ильенков и Кожинов беседовали. Да и вообще-то ездить «за славой» – занятие утомительное.
– Ты хочешь сказать, что сформировался другой тип литератора?
– Да вряд ли. Все хотят ездить. Это тоже какое-то безысходное поветрие.
– А ты не хочешь?
– Одна важная дама, объехавшая чуть ли не весь мир, вполне авторитетно сказала: тебя только выпусти. Тогда я подумал, что она абсолютно права. Но, если честно, то не хочу. Разве что на Афон или на могилу Бунина, ну или в Ирландию, на родину Джойса. Список можно продолжить. Но мне кажется, что я там уже был когда-то.
– У тебя есть какой-нибудь прогноз на ближайшие шесть или семь лет? Я имею в виду литературу, конечно же. Прежде всего – поэзию.
– Да нет, какие тут могут быть прогнозы.
– Ловлю тебя на слове. А ведь когда-то говорил и даже с уверенностью о том, что будет. Но я тебе напомню об этом чуть позже. Что ты думаешь о современной литературной ситуации?
– Мне кажется, что она совершенно уникальна. После того как смута стала превращаться в нечто иное, неизбежно пробуждение в незнакомом и даже в неслыханном пейзаже. Может быть, это уже произошло. Речь ведь не идёт о возвращении к каким-то более или менее привычным «структурам», их больше не существует, несмотря на то, что есть воспоминание о близости чего-то мнимо-устойчивого. Пепел давней радости, говоря в манере Валерия Подороги.
– Я понимаю, о чём ты, но ведь так стремительно всё не проваливается.
– Проваливается и ещё стремительнее. Но это моё частное мнение, ни для кого не обязательное. Я ведь говорю об этом вовсе не потому, что мне так захотелось. Эта «музыка провала» нисколько не ласкает слух. Но, знаешь, мне тут видятся подлинные очертания эволюции, которая в течение многих десятилетий была не то что искажена, но прямо фальсифицирована. Ты не задумывалась, как вообще «воспроизводились» в недавнем прошлом литераторы? Да каким-то фантастическим и небывалым способом. Всё это чепуха, что кто-то внезапно «ворвался в литературу», по ходу дела кого-то сметая и отменяя. Никого ни отмести, ни отменить было нельзя. Но придумать это, сказать, что всё именно так, было можно.
– А сейчас что?
– Нет, сейчас это даже и не нужно. Так называемая смута взяла своё. В этом её относительная ценность, хотя будь она трижды неладна и проклята. Но, как видно, другого не дано. Я не утверждаю, что она прямо-таки на глазах свернулась в плоскость, но что-то есть в современном состоянии этой зловредной смуты обнадёживающее.
– А ты можешь это состояние представить в виде картинки, что ли?
– Ну, к примеру, гигантский авиалайнер, который и взлетел-то необъяснимым образом, совершил аварийную посадку в пустыне, потому как летать толком не мог. Кругом бродят львы и прочие хищники. Но, как ни странно, во всём этом чувствуется необъяснимая свобода, приволье. Оказывается, что не столь уж далеко океан, а потерпевшим запланированное крушение вполне по силам построить пироскаф, чтоб уплыть куда-то. Вот только куда? Но это вечный вопрос.
– Довольно-таки мрачно.
– Да ничуть не мрачно. Ты же знаешь, что это – правда.
– Но от этого одиночеством веет.
– Мне кажется, что это – другое одиночество. Один из крупнейших организаторов литературного процесса предположил в начале семидесятых, что наступает время одиночек. Думаю, что на тот момент он оказался прав. Хотя бы потому, что уже опирался на какие-то имена, да и себя, несомненно, имел в виду. Но сейчас всё как-то иначе, несмотря на то, что рознь и распря достигли небывалых масштабов. Но это именно та распря, через которую всё создаётся. Сейчас всё другое – качественно иное отношение к Традиции. И другое одиночество, открытое диалогу, и так далее.
– О Традиции, это ты в первую очередь о девятнадцатом веке? Или о чём-то другом? Вячеслав Куприянов однажды предложил создать Общество поклонения девятнадцатому веку.
– Ну если Вячеслав Куприянов предложил, значит такое общество существует. Не на бумаге, конечно, в этом нет необходимости. Павел Флоренский как-то обмолвился о Тютчеве: «Пора, наконец, понять, что похвала Тютчеву не есть слово, ни к чему не обязывающее, а будучи сказано искренне, оно подразумевает неисчислимые, мирового порядка, последствия». Вот это и есть другое отношение к Традиции, к небесно-земной почве. Речь, конечно, не о поклонении и даже не о следовании.
– Тогда о чём?
– О Похвале. В древнерусском смысле. Это своеобразное поклонение, и следование, и множество других твёрдых вещей, без которых невозможно обойтись.
– Короче говоря, ты хочешь сказать, что современный литератор должен расположиться в какой-то пещере, после того как счастливый пироскаф причалит наконец к родному материку, чтобы сочинять там какие-то свои книги, в которых будет много несвоевременного.
– Это совсем не обязательно. Разве что пещера как символ. Но ты не думай, что это я говорю о себе.
– Но всё же у тебя где-то есть вариация на тему пушкинского «Ариона». Вероятно, это сказано о твоём месте (и таких же как ты, но других) в нынешней литературной ситуации? Кое-кто вправе спросить: куда ты исчез? Ну или по-другому – где ты и что делаешь.
– Я тоже иногда спрашиваю – где тот или другой. Мне кажется, что это совершенно замечательно. Мы друг другу интересны, как никогда прежде. В этом есть что-то выдающееся.
– Ты как-то отстранился от литературного процесса.
– Да нет же. Мне кажется, что я в нём как-то нечаянно укоренён.
– Но ты редко публикуешься.
– Не я один. Да и не так уж редко. Ну и что? Есть, конечно, какая-то линия, которая причудливо длится до сих пор. Кто-то должен с постоянством геометра – писать стихи и тут же отдавать их в печать. Вероятно, это крайне важно и для читателей определённого рода, и для чиновников от литературы – самого разного калибра. Есть такое диковинное местоимение – «мы», виртуально-оценочное, безличное, и вот это местоимение творит себе «идолов двуликих» – по мере сил. Деятельность таких литераторов может называться по-разному. Кто-то обозначил этот род занятий «длительностью усилий», достойной всяческих похвал. Можно ещё говорить об «уровне ожиданий», который диковинным образом определяется бестелесной литературной критикой.
– Да, «мы» ждали и вот… Но что же это такое?
– Это предрассудок – обломок древней правды. Всё это придумал когда-то неистовый Виссарион. А жаль.
– Ты вот захотел быть свободным?
– Знаешь, это произошло мимо «хотения». А что должно было произойти? Я должен был вольготно расположиться в некоем ряду?
– Да в общем-то нет. Ты имеешь вполне ясное представление о современном литературном процессе?
– Я им живо интересуюсь, примерно так же, как отечественным футболом. Ты же знаешь, что это почти трагический интерес. Раскол Союза писателей отчасти напоминает начало первой мировой, наступление на тевтонов армий Самсонова и Ранненкампфа, людей, глубоко презиравших друг друга. В своё время только вмешательство императора предотвратило дуэль. Чем кончилось это страшное наступление, всем известно. Правда, второй свою армию всё же спас.
– Что же вообще будет?
– Почему будет? По мнению моего любимого философа Валерия Подороги, сейчас завершился процесс «исчезновения поколений». Ну, нет более поколений. То есть поколенческие приоритеты, расцветшие на странной почве и провоцировавшие непонимание, нетерпимость и так далее, должно считать несуществующими. И даже то, что где-то и как-то заправляют так называемые «шестидесятники», теперь выдающегося значения не имеет. Короче говоря, приволье.
– Тебе так нравится это слово.
– Так называл замечательный писатель Олег Волков Российскую империю конца 19-го – начала 20-го столетия. Потом её стали величать «тюрьмой народов».
– Ты хочешь сказать, что после этого своеобразного «исчезновения поколений» возникнет новая общность?
– Не сразу, конечно. Я вспомнил, что как раз об этом мы говорили с Кожиновым в январе 1994 года.
– А новые поколения, одно ли, два ли, со своими какими-то приоритетами? Они же совершенно другие.
– Да не будет каких-то сектантских приоритетов, потому что источники, открывшиеся в хаосе, непротиворечивы, ну разве что можно говорить о духе светлых противоречий. Допустим, что современная литература в лучших своих проявлениях ориентирована всё-таки на некий переходный период, на тот рубеж 20 – 30-х прошлого века. Прозе, может быть, предстоит как-то разобраться с «библиотекой» того времени. По крайней мере, два замечательных мастера современной прозы Алексей Грякалов (Санкт-Петербург) и Борис Евсеев (Москва) на мой взгляд не только стилистически принадлежат к формации Замятина, Пильняка и прочих – оттуда. Здесь есть какая-то тайна… Но вполне реален выход на иные образцы. И этот круг не ограничен ничем.
– Опять о прозе. А нельзя что-нибудь о поэзии?
– Конечно, можно.
– Есть хорошие книги?
– Да. Правда, издают скверно.
– Это, вероятно, стихи, чем-то тебе близкие по духу, что ли. Ты всегда писал, как бы это сказать – с неясных позиций.
– Ты имеешь в виду какой-то синтез, якобы присутствующий в моих стихах…
– Да нет, синтез это что-то химическое. При желании его можно найти у кого угодно. С неясных позиций – это совсем другое, скажем так – попытка воздействовать при помощи слов и ритма на все органы чувств.
– Знаешь, мне об этом ещё лет двадцать назад говорил один крупный филолог, специалист по 18-му веку. Мне кажется, что он больше хвалился своей учёностью и чудовищной проницательностью. Я как-то не думал об этом. Это как-то тенденциозно.
– Но воздействовать-то хотел? А то о какой-то свободе говоришь.
– Так это и есть свобода.
– Кожинов ставил задачу перед тобой и перед другими – как-то реформировать стих. Что это значило?
– Вряд ли он знал сам, иначе всё сформулировал бы с присущим ему артистизмом…
– Но тебе была понятна эта задача?
– Тогда мне казалось, что да. Но это был всего лишь эпизод. Все эти задачи я ставил для себя намного раньше и как-то старался решить их. Ну и после – тоже, уже совершенно по-другому.
– А сейчас? И вообще – кого можно назвать реформаторами стиха?
– Всех крупных поэтов – Державина, Карамзина,. Батюшкова, Дениса Давыдова, Вяземского, Пушкина, Баратынского, Фета, Некрасова, Случевского, Анненского, Вячеслава Иванова, Блока. Даже Бунина, хоть он внешне консервативен. Это происходило естественно и необходимо. Может быть, даже у Блока. Хотя это сомнительно.
– Ты уже сказал, что он точно реформатор.
– Хорошо, пусть Блок будет реформатором. Но это его «чеканный» Валерий Брюсов вынудил.
– Помнится, в каком-то журнале ты опубликовал заметки о «новой классической почве». Как раз там фигурировали Случевский и Анненский, Заболоцкий…
– Список можно расширить, ты же знаешь. Взять всех крупных поэтов – вот и список. Кстати, Случевский и Анненский оказались литераторами вот этого, нового столетия. Для меня это – аксиома. А Заболоцкий – практически наш современник. Он как бы заграждает тысячи ненужных советских стихотворцев, включая даровитых.
– Это слишком жестоко.
– Да нет, не слишком.
– А кого бы ты внёс ещё в этот необыкновенный список? Тогда уж точно это не Почва будет, а древний Хаос.
– Например, Александра Введенского. У него, кстати, даже пятистопный ямб так работает, что… «Над тёмным морем необъятным носился воздух благодатный…
– Хочешь сказать, что это одновременно и Державин, и Тютчев, и Лермонтов, и Баратынский… Он считал себя только предтечей новой поэзии. Ты действительно любишь его эти… конструкции? А к чему вообще эти разговоры о новой классической почве? Дух дышит индеже хощет…
– Помнишь, у Бахтина есть чудесный очерк о Гёте? Бахтин восхищается умением Гёте вживаться в любой ландшафт и видеть все его мистические и практические возможности. Ну вот я решил, что новая классическая почва связана с определённым направлением, то есть ландшафтом, с конкретными именами. Правда, круг поэтов я намеренно сузил. Не станешь же ты отрицать, что из «Кипарисового ларца» выросла целая ветвь русской поэзии.
– Да кто же станет. Но это же в прошлом.
– Да ничего подобного. Осип Мандельштам однажды написал, что Пастернак ждёт своего… Пушкина.
– Всё ещё ждёт?
– Ждёт, я думаю. Это непреходящее ожидание. Случевский создал Анненского, а этот насельник Царского Села оказался предтечей другой плеяды. Может быть, тупиковой, пока…
– А что ты сейчас читал? Что это за книжка?
– Сборник Случевского, любовно изданный в Карелии, причём давным-давно… Маленькая книжка, зато образцовая. По ней видно, что вот настоящий классик, гений, пусть и не признанный толком. Он когда-то путешествовал и там, подобно Гёте замечая и магически оценивая всё.
– В тех заметках о новой классической почве ты цитировал частное высказывание Заболоцкого, мол, у вас один Пушкин, а у меня – два, ещё – Гёте.
– Ну да, он гениально переводил и Гёте, и Шиллера, жаль, что мало. Имел право так говорить. Может быть, чисто полемически.
– А тебе не так давно писали, что ты используешь океан поэзии – всех времён и народов. Что ты думаешь об этом высказывании?
– Вот видишь, обо мне постоянно что-то пишут, а ты говоришь – литературное одиночество. Всё хорошо, мы на Пироскафе.
– Похоже, что тебе в юности ещё заморочили голову Тютчев, Фет, Случевский, Анненский. Они тоже публиковались как-то странно. Вот Блок – молодец, как напишет стихотворение, так сразу и напечатает где-нибудь. Например, в какой-нибудь газете. Фет вообще говорил, что даже если сапожник Шмидт, страшный матерщинник, будет выпускать газету с названием из трёх букв, он станет печататься там, ибо поэзия очищает.
– Справедливо. Зато я публиковал большие «игровые» романы в издательствах, которые назывались на три и большее число букв. Так что я чист перед Фетом. В них наряду с махровой феней и разными шпионскими коллизиями было много чистой поэзии. А про Александра Блока ты верно заметила. Но тогда было совершенно иное отношение к стихам. В частности – к тому направлению, которое представлял Блок. Но Гораций считал, что стихотворение должно пылиться лет девять в столе. Этой же идеи придерживался Заболоцкий.
– Что ж, они как-то сговорились. Ты как-то говорил о «большой пятёрке» поэтов, которую у нас скоро откроют. Как Фроста, Робинсона и других – однажды, в Америке.
– Да. Теперь я понял, ты возвращаешь нас прямо к началу беседы. Но ситуация действительно в чём-то схожая. Там был кризис, здесь – всеобъемлющая смута. А потом всё это не следует считать таким уж фундаментальным утверждением, это было сказано в письме редактору прекрасного алтайского альманаха, которое напечатали в качестве предисловия к циклу стихотворений.
– Они чуть ли не целую твою книжку опубликовали. Причём без единой опечатки. А ты почему-то говорил в том письме об отсутствии читателя.
– Мне кажется, что регионы в этом смысле живут интереснее, свободнее и веселее. Может быть, читатели есть именно там. Как всегда, впрочем.
– Но сейчас литературное пространство разорвано, всё раздроблено, писатели расселись по каким-то норам.
– Мне кажется, это просто другая точка зрения на то же самое, что было всегда. Наверняка, литераторы как-то пересекаются – необъяснимым образом, скажем, кто-то кого-то глубоко презирает издали. Это что же – разве не плотное общение, не диалог, не битва каких-то идей? Короче говоря, тут мы имеем дело с тем, что совершенно не исследовано и никогда не будет исследовано. Кажется, некая почва сейчас настолько разрыхлена, что непрерывность литературного процесса (которую отчасти искусственно культивировали прежде) выглядела бы диким анахронизмом. Всё, что сейчас происходит, намного больше видимых или слышимых проявлений. Но это было и вчера, и позавчера, и когда угодно. Хотя и несколько иначе.
– Выходит, что тебе это всё нравится, вроде бы нет всесильных литературных чиновников и бог знает чего ещё.
– В некоем параллельном измерении эти «сверхкумиры и супервельзевулы» как прежде сидят в своих теневых креслах.Беседу вела Елена ЗОТОВА

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.