ТРИ ДЕВИЦЫ ПОД ОКНОМ

№ 2015 / 32, 17.09.2015

В самом словосочетании «женская проза» есть уже что-то извиняющееся. Мол, есть просто проза, а тут, извините, женская, второй свежести. Это в одинаковой мере справедливо, впрочем, для всякой прозы с ярлычком: пролетарской и православной, мужской и подростковой.

Даже к национальной это относится. Товарищ Сталин в своё время, когда Сталинские премии раздавали, всё сомневался: «Вы за что даёте? За то, что книга хорошая или за то, что товарищ из национальных меньшинств?» Вот и мы усомнимся, за что в литературу зачисляют «за то что проза, или за то что женское?» Сомнение справедливое.
Потому что феминизм и политкорректность это одно, а литература это совсем другое.

С одной стороны, хорошо, когда тебя предостерегают «Осторожно! Женская проза!» Предупреждён, значит, вооружён, и не ждёшь многого: оторвалась женщина от кухни, детей и постели, уже хорошо, уже социальный прогресс налицо, идея равенства в действии.
Но, с другой стороны, это ведь и на самих писательниц действует деморализующе «чулки-то, выходит, можно и приспустить, разве не этого ждут?»

Картина А. Сулимова

 

Жаль, что нынешние женщины, взявшиеся за перо, с готовностью берутся подтверждать тезис о том, что они не только представительницы слабой половины человечества, но и литературы. Женская проза это как женское фигурное катание, бег, прыжки «хуже, слабее, скучнее, мелочнее». А ведь разве такое скажешь о Д.Остен,
Ш.Бронте, или наших В.Пановой, И.Грековой? Там просто хорошая литература, без всяких скидок на то, что вот, оказывается, женщина ещё и писать умеет. Да что тут далеко ходить, ту же Т.Толстую язык не поворачивается определять в «женский батальон» прозы.

У всех них женского, может быть, только и мелькнёт, что в тематике (дом, семья, но главное, отношения). Однако женской жеманности, этого облегчённого дыхания, лёгоньких ножек, пробегающихся по судьбам и сюжету, никакой. Не для девочек пишут. «Ой, бабоньки!» Подобных вздохов в книгах – никогда. Нынешние, сознательно или нет, ориентируются на целевую аудиторию. В итоге имеем, к примеру, «женские истории» с А.Матвеевой (сборник «Девять девяностых»), Г.Яхиной («Зулейха открывает глаза»), А.Ганиевой («Жених и невеста»). Первая пересказывает байки и сплетни, вторая фантазирует на тему «у ГУЛАГа не женское лицо», а третья на современный манер предостерегает: «не ходите, девки, замуж», останавливаясь, впрочем, не столько на семейной жизни, сколько на процедуре ей предшествующей, да ещё и с национальной спецификой.

Если взвешивать эти произведения по указанной мерке «женское – значит слабое», то самой женственной окажется проза А.Матвеевой. «Девять девяностых» вполне самокритичное название для её последнего сборника рассказов. Таково примерно процентное содержание в нём качественной литературы.

Ту часть сборника, которую составляют рассказы, можно смело подшить в качестве приложения к будущей методичке для начинающего писателя под заглавием «О вреде глянцевой журналистики». Практически все рассказы отмечены этим душком разворотов иллюстрированных женских журналов. Сюжеты пошлые, избитые, слащаво-драматические, основанные на переработанной удушливо-бытовым языком и умишком реальности, которую украсили рюшечками, подкорнали и извратили «чтобы было легко, занимательно, поучительно и узнаваемо». В результате на правду не похоже, для выдумки не слишком искусно.

Родовая травма глянца проявляется в идеологии «отъезда», пронизывающей всю книгу. В каждом рассказе и повести Матвеевой кто-нибудь обязательно уезжает за границу – герой, дочь, сын героя, ещё какой-нибудь родственник. География обширная – Англия, Швейцария, Франция, Германия, даже Китай. Завершая чтение книги, внутренне начинаешь сомневаться, есть ли там, в этих странах, коренные жители? Кажется, их население состоит исключительно из бывших свердловчан. «Екатеринбург разметался по всему миру» – подтверждает ощущения читателя в заключительной повести сборника Матвеева.

Впрочем, это, так сказать, подводное течение матвеевской прозы, потаённая часть айсберга. На поверхности имеется не только Екатеринбург («Жемымо», «Умный мальчик», «Девять девяностых», «Екатеринбург»), но и его окрестности («Горный Щит»). Вероятно, екатеринбуржцы, узнавая родные улочки, вспоминая в процессе чтения книги городские легенды и апокрифы, будут автору благодарны. Увы, большая часть граждан России к жителям Екатеринбурга не принадлежит (об этом свидетельствует хотя бы то, что они не проживают в Париже и Лондоне), поэтому судить о книге они будут по сюжетам и языку. Мимо последнего пройти нет никакой возможности. После такого начала: «Смена сезонов, как в зеркале, отражалась на прилавках старух, что торгуют плодами земли и своих последних сил» хочется сразу закрыть книгу. Но это предложение открывает не всю книгу, а только одноимённый рассказ, стоящий ближе к середине. Добравшись до него, уже ничему не удивляешься. До перлов в духе «у хозяйки глаза метались по лицу, как тараканы по грязной кухне» из рассказа «Горный щит» ему всё-таки далеко.

Если бы Фима Собак из «12 стульев», а она была девушкой образованной, взялась писать книги, она писала бы именно так как Матвеева: «Лерочка давно причастилась семьи и брака», «Чёрная редька была… чёрная и страшная как клизма», «только что, кажется, царствовал редис» и т.д.

Близость к языковым стандартам героини Ильфа и Петрова выдаёт и однообразие конструкций: «Семера» как постаревшая красавица», «Ранец прыгал на спине как накладной гроб», «выходят как бичи из барака». Это бесконечное каканье продолжается с первой страницы и до завершающей книгу повести «Екатеринбург», в которой оно вдруг сходит на-нет. Что случилось? Какое волшебное снадобье приняла А.Матвеева?

«Екатеринбург», вообще, самая внятно и без особых выкрутасов написанная вещь в книге. Может быть, потому что Матвеева немного притомилась в изобретении глянцевых сюжетов про мальчиков, едущих из барака в Лондон, живых домов, психов, странных оригинальничающих девушек и героизма педагогов на боевом посту. В итоге получилась повесть не выдающаяся, но вполне приличная, с пусть и неправдоподобной в отдельных деталях историей, но зато внятной темой «когда сбываются мечты», и более-менее живыми персонажами. Будь в «Девяти девяностых» все вещи такие, можно было бы поверить, что Матвеева способна выйти за рамки «женской прозы».

Если А.Матвееву в «Девяти девяностых» рвёт на Родину, то Г.Яхина в своём дебютном романе «Зулейха раскрывает глаза» (получившем недавно на ММКЯ награду «Книга года» в категории прозы) тянется изо всех сил к истории. Книгу уже успели назвать женской «Обителью», сравнив с последним романом З.Прилепина (ну, как же, ГУЛАГ, история любви).

Вряд ли это следует считать похвалой. Но нечто справедливое здесь есть. Как и роман Прилепина, книга Яхиной это костюмированная постановка в исторических декорациях. Как и в случае с «Обителью», перед нами ярлычный вариант просто прозы. Там мужская, здесь женская.

Нельзя отрицать, книга написана бойко. Корявости и откровенные несуразности Яхина оставляет для собственных рассказов. Фразы вроде «задница деда пахла луком» в роман практически не залетают. Но некоторая вычурность сравнений и здесь ей не чужда: «Грудь берега вспучивалась словно тесто».

Впрочем, назвать «Зулейху» большой прозой было бы натяжкой. Но не потому, что в ней мало страниц, страниц как раз достаточно, а потому, что перед нами, откровенно говоря, не роман, а повесть + кусок романа + рассказы, сшитые на живую нитку. Продумана по большому счёту первая часть, а всё остальное к ней просто дорассказано. Такое расширенное послесловие с описанием дальнейшей судьбы героев. Шубина закройщица ушлая –так же наскоро пристраивала рассказы  Прилепина ко «Греху».

Недостаток романности объясняется и с точки зрения указанной бойкости. И по мысли, и по ходу сюжета становится ясно, что «Зулейха» это скорее новеллизация, с той лишь разницей, что здесь книга забегает вперёд кино, а не наоборот. Яхина написала сценарий, а не роман, и это обнаруживается в недостатке искусства слова и нехитрости идейного содержания. К власти пришли ужасные большевики – они грабят мирных кулаков и подкулачников, а потом ещё и высылают всех в страшную Сибирь. Это же точь-в-точь современный телесериальный канон. Понятное дело – любовь. Он – палач, правда, добрый, она – жертва. Хэппи-энд в конце.

Яхина старается, нагромождает картонные исторические декорации, нагоняет дух эпохи, правда, таким, каким он видится в последнюю четверть века: тоталитарный режим, атмосфера беспросветного страха, человеческая жизнь – копейка.

Однако, идеологема копеечности жизни не чужда и самому автору. Очень легко уж у неё складывается намозолившая со времён перестройки глаза гулаговская трагедия. Вымирает на пути в Сибирь несметное количество пересыльных, тонет баржа. И всё это идёт как-то обыденно, по-домашнему. Баржа – туда, вагон – сюда. Не чувствуется за такой размашистой арифметикой трагизма, боли, без которой невозможна большая литература.

А в общем-то, в ГУЛАГе жить хорошо. Где-то гремит война, а тут тихо, природа, «кедры валишь, шишка бьёшь», ягоды собираешь, самогон гонишь. Даже клуб есть и культурная жизнь от лучших представителей ленинградской интеллигенции. Рай, да и только. Робинзоны. Правда, не в Швейцарии, а в Сибири.

То есть заявка на трагическое содержание, как-то расходится с ходом повествования, которое напоминает не столько повесть репрессивных лет, сколько детские фантазии по поводу приключений на лесоповале.

Легковесная, женская книга. Ей бы не на помост большой литературы, а в тот ряд, где «Дети Арбата», «Ночевала тучка золотая» и прочие книги о «любви в Аду», как определила Л.Улицкая «Зулейху» в предисловии. Впрочем, и там она уступит книгам вроде «Белых одежд» В.Дудинцева, «Одлян, или воздух свободы» Л.Габышева в техничности, мастеровитости, в фактуре. Есть, наверное, повод задуматься о ситуации в современной российской литературе, когда лучшей прозой признаётся роман, не дотягивающий до планки модной беллетристики позднесоветского времени.

Я же советую разыскать роман «Дар земли» совершенно забытой ныне А.Коптяевой. Тот же рассказ о национальных окраинах, та же повесть о любви и семейных отношениях на фоне большой истории и большого почина рассказана у неё намного убедительнее и глубже.

«Зулейха» стремится к национальной экзотике. Но ещё больше этого стремления в новой книге
А.Ганиевой «Жених и невеста». Ганиева вообще сделала себе имя на Кавказе. В «Женихе и невесте» снова кавказские зарисовки, да ещё в переплетении с такой немеркнущей в своей привлекательности темой, как свадьба. «Ах, эта свадьба, свадьба,
свадьба…»

Впрочем, до пения и плясания дело не доходит, поскольку в центре внимания процесс, а не результат.

Было бы глупо отрицать, что книга в определённой степени этнографически познавательна. Перед нами замкнутое общество эклектичного типа, в котором истлевшее уже советское наследие перемешано с современными отношениями и традиционными нормами. Невежество, суеверия, мерзости провинциальной жизни получают в современности новый толчок для жизни, приобретают уродливый в сравнении с классикой национальной традиции вид. В том числе и в столь деликатных вопросах, как взаимоотношения мужчины и женщины.

Всё это делает книгу Ганиевой изначально привлекательной. Узнать, как у них там всё устроено, публике намного интереснее, чем читать, к примеру, о буднях провинциальной больницы у А.Андроновой.

Но Ганиева отчего-то решила, что темы грядущего бракосочетания недостаточно, как недостаточно рассказа об особенностях взаимоотношений мужчин и женщин в запутавшемся в модерне и традиционности мире Дагестана. И добавила для остроты террористов.

Может быть, иначе и нельзя было поступить. Материал повести искусственно раздут до объёма небольшого романа. В «Женихе и невесте» нет ни психологизма, ни глубоких идей (с идеями вообще плохо, всё ушло в поверхностное бытописание), ни «широкой панорамы» измельчавших общественной жизни и нравов. Поэтому роман, написанный в технике рассказа «а вот был ещё такой случай с нашей коровой» это не совсем то, что хотелось бы держать в руках, и уж тем более перечитывать.

Плохо с идеями, неважно и с психологией. И ситуация Марата, и ситуация Пати, главных героев, описана, но не выписана. Главам от первого лица, от лица Пати, не хватает откровенности, недостаёт динамики чувств, её привязанность к Марату вообще имеет туманную природу. Равным образом и суждения Марата в духе «девушка хорошая, лицом детская, наивная» не хватает для того, чтоб мы ощутили финал как трагедию. Что собственно случилось, «раз нечто и ничто отождествилось, то было ль вправду что-то налицо»? Ну, вот, мальчик с девочкой дружил. А что вышло из этого – непонятно.

Книга написана слабой рукой. И повествование, и описание – водянисты, аморфны. Читая книгу, постепенно уже теряешься во всех этих родственницах и своячницах, тётках и молодых людях. Не потому что их много. А потому что каждый из них не выделяется на общем фоне, не дан как образ, обладающий индивидуальностью.

В итоге имеем продукт, который лишён чёткости, строгости и ясности подобно рассказам А.Матвеевой, с одной стороны, и подлинного национального колорита, как и книга Г.Яхиной. Имеем на руках некое «этно», установить соответствие которого реальной ситуации в Дагестане не способны даже те, кто имеет к этой республике прямое отношение.

О чём книга? Если о том, что собой представляет современный Дагестан, то картин, обрисованных в романе, явно недостаточно. Но маловато их и для понимания брачных обычаев жителей южных республик нашей необъятной Родины.

Впрочем, термин «женская проза» данную слабость объясняет.

В итоге приходишь к выводу, что ни одна из девиц у литературного окошка на сегодняшний день богатыря произвести на свет пока ещё не готова. Конечно, это избавляет наших героинь от многих бед, описанных Пушкиным, но и прекрасной будущности ни им, ни литературе не обещает.

Сергей МОРОЗОВ

г. НОВОКУЗНЕЦК

---

Ганиева А. Жених и невеста. «М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2015.

Матвеева А. Девять девяностых. «М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2014.

Яхина Г. Зулейха открывает глаза. «М.:АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2015.