Сергей МОРОЗОВ. ТОТАЛЬНОСТЬ АРХАИКИ

№ 2016 / 38, 04.11.2016

Прошлое с будущим борется, а поле битвы – настоящее. Куда идти? Назад или вперёд? Вечная дилемма. Всегда в русской литературе были два лагеря – будетляне и шишковисты. Деление на тех, кто за перспективу, а кто за поворот к истокам, не обязательно пролегало по линии эстетических разногласий. Межевание шло вне зависимости от художественного лагеря. Расходились между собой и боролись друг с другом как реалисты, так и модернисты. Толстой, Достоевский, Лесков – родом из прошлого. Салтыков-Щедрин, Чехов, Горький – писатели будущего.

Советская литература также раздираема этим противоречием. Производственный роман был формой новаторской (как её реализовали на практике – разговор отдельный), деревенская проза, с её патриархальной эстетикой и идеологией, напротив, архаикой чистой воды. Социалистический реализм смотрел в будущее, деревенская проза, напротив, прогресс отрицала. Крестьянский быт, антропологический идеал солдата и хлебопашца, поп в церкви, царь на троне. И поныне несущаяся похвальба «деревенская проза никакая не деревенская, это просто настоящая качественная проза» – попытка закрепить архаику в качестве канона. Как наши деды писали, так и будем писать до скончания века. Нечего выдумывать небывалое. Выше Белова с Распутиным не прыгнешь, да и не надо. В старую проверенную форму новое содержание – вот и всё новаторство. Перспектива одна – консерватизм. «Православие. Самодержавие. Народность». Более ничего не надо.

В начале 90-х, когда стало модно думать, что реализм – искусство прошлого, право на его существование отстаивали извиняющимся тоном. Павел Басинский рассуждал, что вот весь XX век был у нас реализм победительный, пронизанный пафосом познания и изменений, а потому неправильный, отравленный модернизмом и человекобожеством. Надо бы другой, отражательный, где тяги к самореализации поменьше, а примирения с действительностью побольше. Не надо строек и одолений, сиди да записывай, птичку слушай, божьему миру радуйся. Не надо художественных исканий, нужные слова писателю сами нашепчутся.

8 morozovНа том и сошлись. Старое победило новое. Дальше решили не идти. И вот опять, мимоходом от Дмитрия Быкова воскрешение вечного вопроса о старом и новом: Достоевский против Чернышевского.

В утверждении, что Достоевский певец невежества, архаики, иррационального, которое не так давно вбросил Дмитрий Быков, нет ничего оригинального. Говорили подобное и до Быкова. Он лишь напомнил позабытое в идеологическом угаре последних лет. «Достоевский – это шовинист, учитель зоологического национализма» – писал Горький. Достоевский – поэт реакции и религиозного мракобесия – вторило ему сталинское литературоведение. «Оба гонят мир к смирению и терпимости» – ставил окончательный диагноз двум титанам русской классики, Толстому и Достоевскому, в своё время Стефан Цвейг.

Между тем интереснее в высказывании Быкова, та часть, на которую большинство не обратило внимания (это лишь показывает безразличие публики к будущему культуры и литературы): Чернышевский и Белинский – провозвестники модерна, исторической динамики в русской литературе.

Почему именно они? Ссылку на западничество вряд ли можно принять в качестве аргумента. Катков и Победоносцев тоже смотрели на Запад, но находили там только подпорки для поддержания всего заваливающегося и гниющего в России. В ход шло всё: от позитивистской философии до классических языков.

Толстой тоже к светлому будущему не торопился. Для него вся эта историческая беготня была пустым занятием. Отличие автора «Войны и мира» от своего издателя состояло лишь в охвате и глубине. Катков довольствовался малым – сохранением существующего порядка, Толстой намеревался поворотить всё человечество с исторической дороги назад, в пещеры. Победоносцева устраивала крепостная Русь с безграмотным народом-богоносцем, Толстой мечтал о каменном веке, временах доисторических, «когда Адам пахал, а Ева пряла».

Нет, заглядывание в сторону Запада не является однозначным свидетельством прогрессивности. Наоборот, при желании, в европах можно найти аргументы исключительно в пользу застоя. И, кажется порой, что вряд ли кто сможет быть большим ретроградом, чем правоверный западник. Попугайничанье, поклонение европейским могилам и драгоценным покойникам – лучший способ остановить время в собственном Отечестве. Всё уже придумано до нас.

Может быть, наоборот, всё дело в революционности, в призывном кличе «Время, вперёд!»? Кто кричит, тот и прав, тот в авангарде.

Но пафос будущего не сводится к хрестоматийному боевому революционному настрою, который советское литературоведение считало основной заслугой Белинского и Чернышевского. Одной революционности недостаточно. Она лишь указание на потребность в движении – дальше и дальше, на его интенсивность – быстрее, сильнее. Сильнее и дальше, даже вперёд – это слишком неопределённо. Из собственной истории уже знаем, что революции могут быть и консервативными. Вся российская жизнь с 91-го года – одна сплошная перманентная консервативная революция, логичная, последовательная, с увеличением отрицательного градуса – от индустриальной эпохи к доиндустриальной, от социалистической общности к человеческому стаду.

Наконец, революционность в наше время превратилась в позу, явление чисто эстетического характера, бунт стал неотъемлемым атрибутом существующего порядка, массовой культуры («Носишь майку с Че?»). Недовольство стало игровой площадкой для будущих столпов консерватизма и охранительства. Революционность должна быть яркой, бесполезной и не выходить за отведённые ей пределы. В революции главное Я, бунт теоретический, основ существующего общества не затрагивающий, без практических последствий. В нынешней революционности кажимость заслоняет бытие. Революция становится инструментом укрепления существующего порядка, ярким шоу, развеивающим скуку застывшего бега истории.

Неравнодушие к социальным вопросам, к идущим на смену поколениям, как говорили раньше, вот что отличает носителей идеи будущего. Но главное, пожалуй, – дело, доминирование идеологии созидания над теоретизированием и самокопанием, господство практического над теоретическим. Литература для будетлян всегда была инструментом преображения мира и человека.

Дела, вот чего нет в современной литературе. Она бежит от труда и чуждается его, прячется в гуманистических абстракциях, прикрывается заботой о духовных ценностях и правом на индивидуальный духовный поиск и самосовершенствование. В этом причины распространяющегося общего одряхления, атрофии жизненных сил.

Архаика – это ведь не только возвращение к определённому историческому периоду с присущими ему формами творчества. Архаика – это выражение идеологии безделья, отказ от реального творчества, замена труда и созидания игрой, имитацией, действием по шаблону. Это системный антиисторизм и антиреализм в самом широком смысле этого слова, невнимание, безразличие к социальной динамике и жизненным реалиям. Это преобладание отчуждения – ощущения потерянности, бессилия, собственной ничтожности перед лицом таинственных сил, представления о том, что ты ни на что не влияешь, что нынешнее положение дел окончательно и неизменно.

Консерватизм, охранительство, запрет будущего – не обязательно прерогатива радетелей за дело деревенской прозы и классических традиций русской литературы. Постмодернизм также работает на идею «конца истории». Отказ от перспективы, социального проектирования, цельности и связности, как основополагающих принципов восприятия действительности обессмысливает всякое движение дальше. Постмодернизм с его игровым началом, несерьёзностью, небрежением к глобальным социальным проектам, глубоким вопросам, давно уже стал воплощением мещанства и самодовольства.

Уникальность нынешней литературной ситуации заключается в том, что мы живём в эпоху, когда проект будущего в литературе никем не представлен. Нет ни течений, ни направлений, ни ярких фигур, которые бы формулировали и несли идеи будущего общества и литературы в противовес апологетам консервации, возврата в прошлое, выступающим под разными идеологическими и эстетическими знамёнами. Утверждение тотальной архаики всеми течениями и направлениями, всем ходом литературной жизни, создание условий для движения назад, а не вперёд – вот лучшее описание текущей литературной ситуации.

Будущее литературы видится в тонах возвращения к корням – дописьменной культуре, вызревающей во всемирной паутине (Денис Драгунский), к мифологическим структурам, сырости, неопределённости непосредственно фиксируемого материала (Валерия Пустовая).

Кустарный, доиндустриальный способ существования нашей словесности, если посмотреть на существующую практику книгоиздания и книгораспространения, также свидетельствует о процессе деградации. Нормальный ход издательского процесса (автор пишет книгу – издательство принимает, рассматривает и издаёт рукопись – читатель покупает её в магазине) существует только на бумаге.

Если глянуть в нынешние премиальные списки и книжные рецензии, редко увидишь новое имя. И это не удивительно. Без него и так тесно и голодно на маленьком пятачке деградирующей словесности, а уж с ним и вовсе будет невмочь. Введён мораторий на движение вперёд. За весь прошлый год, Год литературы, вывели, как грушу в саду господина Клопса, только одно новое имя – Гузель Яхину. Теперь возят её по городам и весям как свидетельство громадных достижений хилого российского литературного хозяйства.

Распространение издательских платформ вроде «Ридеро» в российских реалиях показывает: литература вернулась к рукописному способу своего существования. Псевдомодерновый электронный вид не должен вводить в заблуждение. По сути, перед нами рукописные свитки, привлекающие крайне ограниченное число читателей, а по большей части, не интересующие никого, кроме самого автора и узкого круга его знакомых.

Нынешний писатель не способен написать книгу, а читатель её прочитать. Уровень литературного мастерства, чтобы там ни заявляли отдельные представители писательского цеха, крайне невысок. О нём вообще трудно говорить в текущих условиях. Алогизм, бессвязность, безыдейность, потеря смысла, невнятная речь, безразличие к сюжетной составляющей, принципиальное отсутствие ориентации на читателя – это наиболее характерные особенности большинства современных произведений.

Время от времени, в ходе обсуждения проблем преподавания литературы в школе, вскрываются поразительные факты. Борис Полевой оказывается ближе современному школьнику, чем Виктор Пелевин. Почему? Не потому ли, что старый текст смотрится более современно, чем нынешний? Может быть, это не читатели отстают от современной литературы, а наоборот, она от них? Так ли уж современна современная литература?

В последнее время только и разговоров о моровом поветрии псевдоисторической тематики. Много нынче пишут о ГУЛАГе (от гремящего повсюду Захара Прилепина до малоизвестного Андрея Олеха с романом «Безымянлаг», изданным в этом году издательством «ЭКСМО»), обращаются к пугачёвскому бунту (Алексей Иванов), временам Первой мировой, революции, Гражданской войны (Денис Драгунский, Борис Минаев, Алексей Варламов), даже о Великой Отечественной выходят книги («Соколиный рубеж» Сергея Самсонова). Интересно ли это? Нет, нисколько. Тридцать лет уже ходит по кругу литература вокруг исторической темы. Начали ещё в перестройку «детьми Арбата», и вот – опять двадцать пять! Сколько можно этот ужас без конца! Но почему это происходит, отчасти понятно. Спрятавшись за ширму псевдоисторизма, легко оправдать как отсутствие новых смыслов, так и собственную неспособность к новым литературным формам. Спрятать собственное нежелание, неготовность творить, созидать новые смыслы и новые образы. Ехать на смирной лошадке исторических сведений гораздо проще, чем самому творить историю.

Тухлятиной 90-х несёт от Пелевина с Сорокиным. Это глубоко устаревшие авторы, живые литературные трупы, которые держатся на поверхности не благодаря своей эстетической изощрённости, а благодаря господствующему в литературе безрыбью, издательской пиар-кампании и привычке. Пелевин, правда, начал явно сдавать в последние годы. И теперь вопрос стоит о том, успеет ли «Эксмо» расстаться с Пелевиным до того, как за его издание начнут давать в морду. Впрочем, сбрасывание со счетов вышедшего из моды автора слабо согласуется с нынешним менталитетом, это слишком рыночно, слишком не в нашей традиции. Своих не бросают. Однажды попавшим в число литературных тузов выход оттуда только один – ногами вперёд, какую бы дичь они не написали.

Робость, несамостоятельность, безмыслие, склонность к подражательству и поощрение к эпигонству – тоже свидетельство остановки в пути. Луи-Фердинанд Селин, Генри Миллер, Чарльз Буковски – ряд идолов, извлечённых на свет божий книжным бумом 90-х, до сих пор мелькает в списках наиболее авторитетных авторов у многих современных писателей. Но праотцы контркультуры давно умерли. А их мировоззрение с точки зрения перспектив развития было мертво изначально. Равняться сегодня на Миллера и Селина, не лучше, чем подражать Булгарину или Боборыкину.

Настоящего писателя интересуют ростки будущего. Их он и ищет в процессе кружения над вечными вопросами. Тот же Достоевский, превращённый ныне в икону православия и самодержавия, разрывался между социальной архаикой, запечатлённой на страницах «Дневника писателя», и тяготением к будущему, к клейким листочкам, русским мальчикам и подросткам. Положительной истории этих мальчиков он дать так и не смог. Но он успел показать не только опасность, но и красоту, новизну, чистоту юношеских исканий.

Этой молодости и чистоты, устремлённости в будущее, задора – оптимистического, или, напротив, злого, раздражённого, критического – не хватает в современной литературе. И если и вытаскивают кого-то нового, то обязательно с потухшими глазами, с повадками старика, с набором идей, почерпнутых из томика Лимонова или западной литературы, на которой лежит пыль десятилетий.

Так что же нам делать?

В обращённости к вещам, к бытию, к правде, к ясности – спасение литературы. Следует отбросить прошлое. Не назад – к классике, а бегом от классики. Прочитать и отречься, совершить обязательное предательство прошлого во имя будущего. Дети должны хоронить отцов. Стоит прикоснуться к книжному богатству, чтобы потом отпихнуть его, что есть сил, как груду мусора, лежащую на дороге. Надо преодолеть литературные клише и шаблоны, романтические и реалистические. Если и учиться у старых мастеров, то образу действия, а не готовым формам, не занимаясь литературным копипастом. Надо обратиться к конкретной прозе, сочетающей философскую глубину, психологическую непростоту и документальность. Перейти к подлинному самоизображению, к новому субъективизму. Изгнать со страниц романов и повестей порядком поднадоевшего индивида, пьяных одиноких мужчин, страдающих женщин, запутавшихся в сексе и поиске смыслов, находящихся у них прямо перед носом. Обратиться не к рассказу о себе, как одиноком индивиде, робинзоне, затерявшемся в океане жизни, а к рассказу о человеке и его окружении. Преодолеть эгоизм, безразличие и самодовольство. Перестать быть только наблюдателем и сторонним комментатором. Вновь ощутить чувство ответственности. Стать в позицию социолога, а не историка, обратиться к настоящему, жизненному, а не выдуманному материалу. Отбросить политическую псевдоповестку, навязанную обществу событиями последних лет. Сделать ставку на социальный критицизм, стать ремесленником, относиться к литературе как к работе, труду. Вернуть читателя. Не батогами и налогами, а пробудив у него интерес к литературе и жизни. Перестать быть литературой для пациентов психиатрической клиники. Найти точки соприкосновения между эстетическими и социальными вопросами. Стать рассерженными молодыми людьми. Заняться делом. Только так можно преодолеть тотальность архаики.

 

Сергей МОРОЗОВ

г. НОВОКУЗНЕЦК

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.