Дмитрий СТАРЦЕВ. ГЕРА БОРИСОВ (очерк)

№ 2017 / 5, 10.02.2017

Уважаемая редакция! Предлагаю вашему вниманию, с согласия автора, нижеследующий очерк, который может стать украшением очередного номера и найти живой отклик в душе у видавшего виды читателя. Это замечательное произведение интересно не столько образом персонажа, имя которого вынесено в заголовок, сколько тем отношением к нему лирического героя, которое воспроизведено здесь ясно и выразительно, – отношением его к своему далёкому детству, прожитому им времени, ко всему тому, что не даёт покоя сердцу умудрённого жизнью старца.

Автор не новичок на страницах нашей любимой «ЛР», когда-то с моей подачи уже были опубликованы его шикарные заметки «Верните музыку!» – об эстрадных песнях и джазе тридцатых годов.

Александр ТУРЧИН

 

Всю жизнь вспоминал я друзей детства. Долгие годы мечтал о встрече с теми, кого крепко держала память в своих тисках. Верилось: встреча обязательно состоится. Я отыщу пацанов с облупленными носами, гаврошами в затасканных одежонках, суетливых, не утративших мальчишеских черт. Свершится нечто сказочное…

И как-то не приходило в голову, что почти за полувековой срок друзья детства полностью изменились, стали другими, неинтересными, сероватыми, неузнаваемыми, – от былого ребячества не осталось и следа. Скажутся разные позиции, уровни, интересы…

Встреча состоялась в Кашире в 1990 году… И с грустью пришлось осознать, что годы ожиданий были просто мечтой о ней. Встреча не оправдала себя, ничего не дала, кроме констатации факта: многие ушли в края невозвратные, пора навсегда перевернуть страницу прошлого.

Но до встречи этой у меня был, так сказать, незапланированный контакт с одним из друзей детства. Неожиданный, несколько странноватый.

В конце семидесятых в наш город у моря явился пожилой человек, затасканный, в телогрейке с собачьим воротником, без кола, без двора.

Страна пребывала в спокойствии, без тревоги за завтрашний день. Народ, воодушевлённый космическими победами, уже мечтал о личном транспорте. Его обеспечивали квартирами. Алла Пугачёва, демонстрируя длинные одежды, услаждала слух. Футболисты, забив гол, целовались взасос (беря пример с Леонида Ильича?). Наблюдался полный ажур!

И как-то странно было видеть на фоне всеобщего благополучия этого мрачного изгоя, не вписывающегося в реалии развитого социализма. Вечно пьяный, плохо одетый, без желания изменить свою жизнь…

Но сначала окунёмся в детство. Кашира середины сороковых.

В конце войны у соседки Борисовой поселились родственники, приехавшие откуда-то из освобождённых от немцев мест. Тоже Борисовы. Мать и сын. Отец погиб на фронте, сгорел в танке. Семья, конечно, бедствовала. Мать устроилась работать на бум-комбинат (был такой в Кашире), сын поступил в школу, начальную, через дорогу. Было ему около десяти лет. Звали Гера. До сих пор не знаю, как расшифровать это уменьшительное: Герман или Герасим. Был он такой зубастенький, улыбчивый, оборванный, как вся уличная безотцовщина.

Вскоре хозяйка квартиры умерла. Сыновья её, Лёнька и Женька, сгинули в водоворотах войны. Старший, Лёнька, – уже в сорок первом, мальчишкой, служил в истребительном батальоне. Был он толстый и рыхлый, наверное, белобилетник, скорее всего – погиб. Младший, Женька, как-то объявился в солдатской (может курсантской) форме, и Гера несколько дней носил его пилотку. Отец их, бывший майор НКВД, погиб ещё до войны. От большой когда-то семьи, если что и осталось, то память.

Гера постоянно ошивался возле нашей компании. Примкнул на правах равного. Как положено, разделял с нами все мальчишеские проказы и выходки. Играл на деньги (конечно, медные) в популярные «в пристеночку», «в расшиши» или «расшибалочку», и в другие незнакомые нынешнему поколению, блаженной памяти, игры: «чижика», «клёк», «штандр». Покуривал за компанию.

Мы как-то неосознанно хотели походить на взрослых. Во всём. Даже в употреблении спиртного. Почему-то считалось, что выпивка – это удел сильных людей, верх мужества: разве хиляк способен выкаблучиваться на улице, грозя всех поубивать? Мы с уважением относились к тем редким пьянчугам, которых не извела война, и даже пробовали подражать им. А спиртная отрава была очень доступна. Она в большом количестве продавалась на местном базаре.

В то несытое время занятым на производстве сотрудникам выдавали – в качестве поощрения, что ли? – спирт-сырец. Почему именно его? Да, наверное, потому что рядом с Каширой, в селе Корастылево, функционировал спирт-завод. Если бы продукцией этого завода были резиновые изделия, то именно ими баловали бы соседей-работяг – разве не ясно?

Наградной спирт обычно пускали на продажу. И в будни и в воскресные дни на базаре, на самом бойком месте, кучковались женщины с прижатыми к груди поллитровками, из горлышек которых торчали бумажные пробки. Огненная жидкость стоила недорого. Предложение опережало спрос: в сущности, пить было некому.

Каждому покупателю по незыблемому правилу разрешалось снимать пробу – приложить горлышко бутылки к губам и отведать содержимое. Не мало ли градусов, соответствует ли запах, нет ли чего подозрительного? Наверное, таким способом можно было, обойдя ряд торговок и не платя ни гроша, нажраться вдрызг. Я не могу объяснить, почему ритуал снятия пробы позволяли проделывать даже пацанам, лже-покупателям. Почему тётки не гнали нас в шею? Непонятно. Наверное, считали уже мужчинами…

Но один раз наша компания, предварительно доверив мне оценить качество товара, всё же совершила покупку манящего зелья. Приобрели целую бутыль! И сразу же, как заговорщики, тайком укрылись на самом засекреченном чердаке. Пыжась и хорохорясь, принялись разыгрывать из себя бывалых выпивох. Морщились и крякали, как взрослые. Утирались рукавами.

А распив бутылку, компания обормотов, числом десять, тут же обтравилась и поспешила выскочить на воздух. Слава богу, это мальчишеское дурачество не увлекло нас. Увлекло другое – татуировка или – наколка, как было принято называть дикарское наваждение расписывать свои телеса тушью.

В татуировке мы видели своеобразную прелесть. Она пришла из уголовного мира, который в наших головёнках звучал сладкой романтикой. Ради возвеличивания и значимости своего «я» каждый пацан стремился заиметь какую-нибудь закорючку или рисунок на руке. Очень был популярен якорь и – пронзённое стрелой сердце, смахивающее на свёклу.

Также в ходу были девизы вроде классических «Нет в жизни счастья» и «Попутного ветра!». Блатной жаргон был не чужд подрастающему поколению. Некоторые зазнавалы, вроде нашего заводилы Полкана, уведомляли мир, что им «Век свободы не видать».

Таинства татуирования мы проводили на чердаках, соблюдая все тюремные традиции. В камерах, как нам было известно, настоящей туши на спирту не бывает. Её заменяет обыкновенная сажа, разведённая на слюне. Не могли же мы игнорировать сей классический рецепт, не соблюдать каноны! На небольшом костеришке сжигалась подошва от старого сапога. В чайную ложечку осторожно собиралась сажа. Потом, колдуя как алхимики, замешивали её на слюне. Получилось что-то липкое и чёрное. Затем иголкой или двумя, скреплёнными ниткой, без всяких предварительных художеств, вкалывали эту смесь в живое мясо, не соблюдая никаких предосторожностей. Злодейское покалывание переносилось стоически. Главное – заиметь знак отличия. Чёрную метку!

Одну из таких меток я сделал несмышлёнышу Гере, подвернувшемуся в неурочный час. Варварской смесью из жжёной подошвы и слюны, на наружной стороне кисти правой руки, на самом видном месте, огромными, жирными буквами, я вывел одно слово: ГЕРА. Буквы были неровные, корявые, а начальная походила на виселицу, и это очень понравилось пацану.

Вся наша компания перепачкала свои ручонки несмываемыми пятнами детской глупости. И всю жизнь эти метки напоминали о себе. Кому-то синий якорь на запястье стал фетишем, кому-то – «особой приметой», а у Геры, наверное, позорной кляксой.

Потом, уже в конце войны, пришло увлечение футболом. Он отмёл все пороки и заблуждения. Футболом болели, им грезили, он отнимал всё свободное время. Прежних сомнительных кумиров, вроде атамана Козлова, сменили новые, более реальные и близкие. На слуху были капитаны ЦДКА и «Динамо» – Федотов и Семичастный. Первое время мы гоняли мяч, скрученный из тряпок – надувной был неисполнимой мечтой. Суррогат настоящего мяча мы заимели ценой огромных затрат. Старьёвщики на базаре, как бы удовлетворяя спрос, стали продавать футбольные камеры, склеенные из…противогазов. Какие умельцы насобачились их мастерить, это уже не наше дело, но любимая игра получала полное звучание, мы себя видели на футбольном Олимпе.

Играл и я. Говорили – неплохо. Мог бы показать себя…

Но в 1946 году предстояло покинуть Подмосковье навсегда. Детство с его маленькими радостями осталось в прошлом.

Впереди ожидала дикая азиатчина, географическая и натуральная. Нить Ариадны вывела Тесея из лабиринта. Моя путеводная нить оборвалась за несколько поворотов до выхода из него. Всю последующую жизнь пришлось блуждать по тупиковым закоулкам, так и не выйдя к Солнцу.

Я уже не помню, было ли расставание с друзьями? Наверное, нет. Понятие о разлуке не укладывалось в детском сознании. Разве можно расставаться навсегда? Пройдёт год-два, и опять будем гонять футбольный мяч, загорать на пляже Оки. Как же иначе?

Потом течение жизни разнесёт в разные стороны к новым заботам и обязанностям. И лейтмотивом всю жизнь будет повторяться напоминание о друзьях. Они останутся в памяти единственным светлым пятном. Друзья детства, самые вечные друзья.

Конец семидесятых. Владивосток. Я уже отплавал своё, ушёл работать на берег, в портофлот. Тоже на воде, но уже рядом с домом. После службы на буксирах торгового порта перешёл работать на плавзачистную станцию «Светлая». Это – спецсудно, предназначенное мыть танки судов перед постановкой их в ремонт. В штате «Светлой», как и положено на плаведеницах, – штурмана, механики, палубная и машинная команды, в основном бывшие моряки. Работа сменная – сутки через трое. И также на «Светлой» есть команда мойщиков танков. Она как бы береговая. Вся из пришлых людей, – случайных, тёмных, вернувшихся из тюрем. Среди них – бывшие торгаши, инженеры, творческие работники. На грязную и вредную работу мыть танки «белые люди» не шли. Редко кто из этой пёстрой компании не был в противоречии с Уголовным кодексом. Среди них были так называемые «химики» – условно-освобождённые из-под стражи. Как вольнонаёмные они получали зарплату и получали выход в люди. Один из них был бывший редактор районной газеты. Он нёс свой тяжкий крест с христианским послушанием и был доволен, что его не томят на нарах. Здесь удаётся и выпить, и домой смотаться. Разных людишек на какое-то неудачное для них время приютила «Светлая».

Нашёл на ней пристанище и упомянутый в начале очерка человек в телогрейке с собачьим воротником. Фамилия его была Бобрышев, а имя Илья, мойщик танков.

И появился Илья Бобрышев на «Светлой» без шума и претензии, как многие его «коллеги». Прибыл он, как потом сам рассказывал, с Севера, где работал на шахтах (и ничего не заработал!), не имел ни семьи, ни жилища, полу-бомж, больной, с остатками гнилых зубов.

На «Светлой» имелся нежилой шестиместный кубрик. В нём переодевались вахтенные матросы, и никто не жил. Бобрышев поселился в нём, приспособив один из диванов под кровать. Не комфортно, но лучше, чем на вокзале или в камере. Был случай, когда где-то в закоулках кубрика сдохла крыса. Не отыскать её было, не достать. На судах это всегда проблема. Дохлая крыса начала разлагаться. Вонь распространялась нестерпимая, она жгла глаза, гнала из помещения; более минуты никто не выдерживал. Илья притерпелся к вони и не очень возмущался. Крысиную вонь он перебивал своей перегарной вонью. Он постоянно пил. Пропивал все заработанные деньги. Жил одним днём. Пил так, будто не собирался долго пребывать на этом свете. По работе мне приходилось общаться с ним. И даже выпивать.

Выпивки и пьянки на судне были обычным делом. Пили все, исключая капитана. Рядом с нашей стоянкой, на сопке с извилистой дорожкой, стоял продмаг, торгующий спиртным. И по этой дорожке постоянно туда-сюда сновали гонцы. Быть гонцом дело почётное. Ему первому наливают, похлопывают по плечу и советуют, как пионеру, быть всегда наготове. Обычно это кто-то из свободных от вахты. Таким чаще всего оказывался Илья Бобрышев.

Он часто выпивает вместе с нами, и незаметно вливается в нашу судовую компанию благополучных, здоровых, преуспевающих мужиков. Он старается держать себя на равных, играет не соответствующую его положению роль. Со скромной улыбкой, радуется вместе со всеми, с азартом поддерживает травлю о женщинах, хотя, судя по всему, этот предмет ему мало знаком. Иногда он чем-то напоминает старую деву, случайно попавшую в компанию проституток, подруг детства. Их откровения шокируют её, они ей противны, но приходится делать вид, что она тоже не лыком шита, не хуже их. Она хохочет. Нельзя показаться убогой. Но предательские морщинки и вымученная улыбка выдают затаённую грусть. Праздник жизни не для неё…

Добрые молодцы-собутыльники, сдав вахту, спешат по домам, в уют, в семью, а Илья остаётся один в вонючем кубрике. В преддверии предстоящей выпивки с другими молодцами.

Стоять вахту не значит находиться на ногах, как часовой возле охраняемого объекта. Можно и прилечь, уединиться и вообще не мелькать. Всё налажено, отработано, механизмы, как старые лошади, тянут без понукания и досмотра, никаких эксцессов, высокое начальство по ночам не шастает по объекту, можно и расслабиться.

Как замечено, хорошая вахта сама стоится. В последнее время Илья в хорошем подпитии. Ему необычайно повезло. Случилось на редкость «халявное» дело, которое могло случиться только в соцгосударстве, где на каждом шагу валяется добро, вроде бы общее и в то же время ничейное.

Суда Дальневосточного пароходства начали возить с Кубы тростниковый сахар, жёлтый, крупнозернистый, высококалорийный. Десятки и сотни тысяч тонн. В порту Владивостока его перегружали из трюмов в железнодорожные составы и вывозили перерабатывать на Уссурийский сахарный завод. Сахара было много. Океанские сухогрузы едва успевали разгружаться. Портальные краны грейферами выхватывали то, что им было доступно, не добираясь до трюмных закоулков. После скоростной выгрузки, между шпангоутами оставались невыбранными тонны и тонны сыпучего груза. Его некогда вручную собирать лопатами. На подходе новое судно с таким же сахаром, надо для него освобождать причал. И с незачищенными трюмами океанские сухогрузы выгоняют в рейс, за новым сахаром. Зачистка трюмов производится уже в море. Матросы забортной водой из шлангов вымывают неучтённый сахар, жёлтая патока стекает в льяла, а оттуда насосом за борт. Такова была практика.

Сахаровозов было много. Часть из них становилась в плановый ремонт. И перед постановкой в завод, они, естественно, подходили к «Светлой» для зачистки топливных танков. Подходили, не успев помыть трюма. На берегу трудно моряка заставить работать. Трюма открыты, благоухают сахаром, мириады мух крутятся над ними. Конечно же, сметливый русский человек не мог пройти мимо такого вопиющего случая. Он быстро смекнул, что этот халявный кубинский сахар – прекрасное сырьё для изготовления бражки, самогона и других домашних выделок.

В трюма потянулись люди с лопатами и тарой. Среди них члены команды «Светлой», береговые проныры и, конечно же, мойщики. Бесхозный сахар тащили мешками. Десятки мешков.

Илья, разумеется, не остался в стороне. Он одним из первых начал запасаться этим сладким продуктом и отнюдь не для чаепития. В четырёх молочных бидонах, вместимостью более тридцати литров каждый, жилец судового кубрика принялся изготовлять бражку.

В каждую ёмкость засыпалось энное количество сахара, добавлялись дрожжи, и всё это заливалось обыкновенной некипячёной водой. В итоге получалось довольно приличное питие.

Бидоны Илья хранил у себя под диваном, на котором спал и каждое утро распечатывал один из них, созревший для употребления. Бидона хватало на сутки. Опустошённый, он снова заряжался вышеупомянутыми компонентами. Это был хорошо налаженный конвейер. И он функционировал около двух лет.

Сахара хватало. Его было так много, что мойщики в одном из лодочных гаражей под боком «Светлой» открыли подпольный цех по производству высококачественного самогона. Дело процветало. Но всему есть конец. Однажды перепившиеся самогонщики учинили уголовное действо. Дело дошло до суда. Там возник вопрос: откуда бралось в таком большом количестве производное для выделки запрещённого самогона? Была огласка. Пароходству «было указано». После этого сахаровозы стали подходить к «Светлой» с вылизанными до блеска трюмами. Халява кончилась. Ущемлённый Илья повыбрасывал бидоны за борт. Но это случилось позже.

В одну из неурочных ночей я с вахтенным напарником уединился в илюхином кубрике. Хозяин потчевал нас из своих бездонных ёмкостей ароматизированной бражкой. Табачный дым перебивал крысиную вонь, хмельной кайф располагал к философствованию. Каждый бормотал, что взбредёт в голову, и был тем счастлив. Обычная пролетарская пьянка, русская, с самым необходимым. Единственный стакан не стоял без дела. Илюха больше помалкивает. Несмотря на его к нам расположение, он остаётся как бы в стороне. Соблюдает некую дистанцию. Обменяется парой слов и опять молчит.

Сегодня Илюха щедр. У него какой-то юбилей или поминки. Он «выкатывает» бутылку водки, приглашает распить её. Мы сидим втроём за маленьким столиком, на котором едва помещаются тарелка с пловом, оставшимся от ужина, пепельница, переполненная окурками, и стакан с остатками бражки. В него наливается порция водки, и мой напарник опорожняет его. Следующая очередь – моя.

Илья подносит горлышко к стакану, наклоняет его, и тут мне бросается в глаза такое, что приводит в столбнячное состояние. На наружной стороне правой кисти его руки отчётливо выделяется синяя татуировка, состоящая из четырёх букв: ГЕРА. Буквы неровные, корявые, а начальная похожа на виселицу.

То, что было напрочь забыто и никак не могло всплыть в памяти, вдруг колыхнулось с поразительной ясностью. Мельчайший, незначительный факт почти полувековой давности ожил перед глазами, будто он произошёл вчера, а я к нему имею самое непосредственное отношение. И тут же вспыхивает сомнение… Что это? Чудовищное совпадение, игра случая? Неужели этот, грубый лицом, опустившийся пьяница, бродяга и люмпен, есть улыбчивый, прекрасный, с большими зубами, мальчонок из детства, волею судеб очутившийся в чужом краю, а эти зияющие буквы на руке – моя работа? Нет! Нет! Это какой-то мираж. Пьяный угар!

Фамилия этого человека Бобрышев, а имя Илья. А мальчик из детства имел фамилию Борисов и звали его Гера… не Илья…они несовместимы.

Детство всегда остаётся в памяти солнечной и дорогой сказкой, а это невзрачное явление, ну, никак не может быть отблеском той сказки. Мало ли каких наколок можно насмотреться на руках всяких проходимцев!

Странное оцепенение сковало меня. В тот вечер у меня не хватило элементарного мужества спросить напрямик Бобрышева, кто он на самом деле. И – помнишь ли ты, кто поставил тебе это жуткое клеймо, которое ты носишь всю жизнь, может быть, проклиная «художника»?

Наверное, мне не хотелось перечёркивать светлую память о детстве этим человеком, исковерканным жизнью. С ним и общаться-то было неловко. Я не осмелился открыться. Не мог переступить границу, разделяющую бродягу и как бы мещанина, иначе себя не назовёшь. Перспектива откровения вызывала брезгливость. Вдруг этот субъект с остатками гнилых зубов, полезет целоваться? И тебе придётся лобызать его… Оправдывало одно: почему он первый не сделал шаг к сближению? Не может быть, чтобы он не опознал меня. Те, кто моложе, всегда запоминают старших, а не наоборот. Да и фамилия моя должна что-то говорить. Её до сих пор помнят в Кашире. Гера Борисов. Мальчик из детства. Но он ли это? Человека с клеймом «Гера» зовут Илья и фамилия другая. Это сбивало с толку.

В дальнейшем мы продолжали встречаться, выпивали, обменивались деловыми фразами, не проявляя, однако, должного интереса друг к другу…

Мельком я бросал вороватые взгляды на клеймо, по-прежнему не решаясь задать терзавший вопрос. Сейчас я понимаю, что это была самая настоящая подлянка с моей стороны. Чванство, боязнь выпачкаться.

В течение последующих нескольких лет совместной работы, между нами продолжалось это мелкодушное молчание. Я не выдавал себя, и он помалкивал. Кто из нас проявил большее ложное стеснение? Наверное, он. Молодой первым должен здороваться со старшим.

Потом наши пути разошлись. Илья ушёл на пенсию. По первому списку, то есть в пятьдесят лет.

Ему дали место в общежитии торгового порта, он навсегда покинул «Светлую». Совершеннейший бродяга приобрёл приют. Как неимущему ему выдали бесплатные талоны на обед в портовой столовой, получилось даже посолиднее, чем у заслуженного пенсионера. Ещё продолжалась «халява» социализма. Живи и радуйся!

Но, видно, не был уготован покой Илюхе. Вековая жажда, застарелая болячка, добивала его. Он пропивал пенсию, талоны на обед, совершенно не заботясь о себе. Вечно с похмелья, худой, плохо одетый, никому не нужный. Но и этого было «мало». Он и здесь умудрился подрубить сук, на котором как-то ещё удерживался.

В общежитии он проживал в одной комнате с зажиточным соседом-грузчиком. Сосед готовился переехать на квартиру к невесте и заранее обзаводился домашней утварью. Ему, конечно, не нравился «голошвили» Бобрышев, вечно пьяный, подозрительный, но, что поделаешь, – соседей не выбирают.

И вот однажды, когда этот зажиточный грузчик был на работе, в комнату «на автоматах», еле живой, вернулся подселенец Бобрышев. Он был настолько пьян, что закрыть за собой дверь не имел сил.

Это было днём. Но кому не известно, что злоумышленники не дремлют ни днём, ни ночью? За какие-то минуты воры из комнаты утащили массу вещей, считая громоздкий холодильник. Никто им не мешал.

Горю вернувшегося с работы грузчика не было предела. Он набросился с кулаками на сожителя, обвиняя его в соучастии в краже. Илье в тот же час «дали гон» с общаги. Выбросили на улицу. Было лето, можно пристроиться под кустом. На «Светлую» он не наведался.

Случайно я его встретил в центре города. Стояла жара. Одетый в демисезонное пальто, он сидел на скамеечке с совершенно бессмысленным взглядом – богодул, таких милиция не забирает. Меня он не узнал. Или сделал вид, что не узнал: зачем ему козёл беспонтовый… Наверное, он был серьёзно болен. Уже не сознавал, куда идти, что делать… Я не подошёл к нему. Нет, не брезгливость остановила меня, а чувство разочарования. Разочарование в человеке.

Его отвратный вид рушил последние иллюзии, которые ещё таились в памяти. Мне стало обидно, что этот неудачник, изломанный судьбою, оскверняет нечто светлое, святое, делает жизнь неинтересной, вонючей…

В лице каждого пожилого человека можно уловить нечто такое, что сохранилось с детства. Среди жёстких складок, мимики, обязательно мелькнёт чёрточка, присущая только лицу, которое лицезрел полвека назад. И теперь, когда контакт с ним остался в тумане, в опустившемся Илье я отчётливей нахожу черты ребёнка с доброй улыбкой – Геры. Милое детство с безоблачностью, рядом мать, тишь городка, весёлые друзья и никаких чёрных туч на горизонте.

И в итоге жалкая, недостойная человека концовка. Случайно удалось узнать, что Бобрышев умер в то же лето. Хоронила его сестра, проживавшая в районе. Никого со «Светлой» на похоронах не было, как и не было горечи утраты. Он ушёл. Одно осталось навсегда загадкой – почему мальчик Гера Борисов стал изгоем Ильёй Бобрышевым?

 

Дмитрий СТАРЦЕВ

 

г. ВЛАДИВОСТОК