У МАРИЙЦЕВ ЕСТЬ СВОЙ КОЛУМБ. Пора об этом узнать всей России

№ 2017 / 8, 03.03.2017

Наша литературная критика, как я считаю, сильно виновата перед марийской литературой. Это ведь она проморгала звезду первой величины по имени Колумб. Я сам, к своему стыду, впервые услышал эту фамилию осенью 1998 года на международном конгрессе финно-угорских писателей в Сыктывкаре. И от кого? Отнюдь не от российских учёных. О Колумбе говорили в основном финны, венгры и французы. Я тогда ещё удивился: кого имели в виду зарубежные коллеги. Ясно ведь, что их волновал не первооткрыватель Америки. Того Колумба звали Христофором, а иностранцы упоминали Валентина. У меня возникла догадка, что кто-то из наших молодых поэтов, мечтая походить на средневекового мореплавателя, выбрал себе такой звучный псевдоним. Но мои новые марийские товарищи – Вячеслав Абукаев и Аркадий Васинкин, к которым я обратился за разъяснениями, мою версию опровергли. По их словам, марийский народ имел своего Колумба, который – это правда – обладал уникальным талантом, но которого, к огорчению марийской элиты, мало кто знал за пределами республики. Я поинтересовался у коллег, почему же так случилось, что читающая Россия так и не услышала этого большого поэта. В ответ два уважаемых человека лишь пожали плечами: мол, так сложились обстоятельства. Правда, позже Васинкин попытался исправить эту несправедливость. Он написал о Колумбе целую книгу, которая вышла в 2005 году (многое в ней умолчав). Но и его книга дальше Йошкар-Олы никуда не пошла. А в 2008 году не стало уже ни Вячеслава Абукаева, ни Аркадия Васинкина. Попробую теперь я поведать миру о величии Валентина Колумба.

 

 

Итак, Валентин Христофорович Колумб родился в 1935 году. «Детство моё и школьные годы, – рассказывал он в своей автобиографии 1 декабря 1961 года, – прошли в починке Пумор, куда семья наша переехала ещё в 1936 году во вновь организованный колхоз. Чуткий лес, зоркие поля и пытливое солнце рано пробудили во мне «крестьянский вкус» к земле, ко всему на свете. Читать научился лет пяти, но учиться пошёл только к 9 годам: поблизости не было школ. С детства любил песни, жадно собирал их и переписывал, пробовал писать и сам. В 1950 году появились в печати первые мои стихотворения «Комсомольский билет» и «Письмо», а через год я закончил 7 классов.

В среднюю школу ходил за 8 километров, пешком, каждый день. Времени было много, и я дорогой «колдовал» стихи. Привычка писать на ходу осталась до сих пор» (РГАЛИ, ф. 631, оп. 39, д. 2888-в, л. 12).

Летом 1954 года ответственный секретарь Союза писателей Марийской АССР Семён Вишневский порекомендовал своего земляка в Литинститут. К рекомендации он приложил несколько подстрочников Колумба. В приёмной комиссии полученные документы передали на отзыв Василию Журавлёву. Но тот, похоже, даже не стал вникать в содержание рукописи и отделался общими фразами. «Стихи Валентина Колумба, – отметил Журавлёв в своей краткой рецензии, – насколько можно судить по подстрочникам, интересны по замыслу, оригинальны по выполнению» (РГАЛИ, ф. 632, оп. 1, д. 1726, л. 70). А в чём проявилась эта оригинальность, Журавлёв ни слова не сказал.

Тем не менее директорат Литинститута, опираясь на отзыв Журавлёва, зачислил Колумба в семинар Павла Антокольского.

Первое обсуждение произведений марийского автора было назначено на 26 ноября 1954 года. сохранилась стенограмма этого обсуждения. Я приведу её полностью:

«Завальнюк: Чувствуется даже по подстрочникам, что Колумб – человек одарённый, яркий. Все стихи отличаются хорошей густотой поэтической ткани. Больше всего нравятся стихи: «У пруда» и «Утром». В них ярче всего выражается индивидуальность автора. Бесценными кажутся также стихотворные притчи, такие, как стихи о розе, которая с шипами. В целом же стихи Колумба производят приятное впечатление и дают повод надеяться, что в ближайшее время Колумб напишет ещё более сильные стихи на новом материале.

Федорин: Даже за плохим переводом чувствуются хорошие, найденные интонации. Чётко обозначен свой лирический голос. Колумб – поэт тонов и полутонов. Но не во всех стихах есть новая, нужная мысль. Неудачны такие стихи, как «Васильки», «О дорогах». Мне кажется, что сейчас поэту не нужно стараться перепрыгнуть самого себя. Нужно идти дорогой постепенного накопления. Первые шаги уже сделаны. Это стихи «Еду в институт», «У пруда».

Леднёв: Стихи Колумба нравятся по густоте стихотворной ткани. Очень нравится, что в стихе «Перелётные птицы» действенная мысль.

Блынский: Я прослушал эти стихи на марийском языке. Нравятся ритм и рифмы» (РГАЛИ, ф. 632, оп. 1, д. 1726, л. 73).

Итоги обсуждения подвёл Антокольский. «Мне кажется, – сказал мастер, – т. Колумб, что вам предстоит переход от узко марийской тематики к общесоюзной, к более широкой, конечно, без отрыва от родной вам марийской культуры. Вам предстоит ещё пережить процесс прорезания зубов мудрости, процесс очень болезенный, но неизбежный. Вы должны учиться смелее оперировать жизненным материалом» (РГАЛИ, ф. 632, оп. 1, д. 1726, л. 73).

Однако потом у Антокольского с марийским студентом что-то не срослось, и Колумб перешёл в семинар Льва Ошанина. Но тот понял, насколько неординарен его подопечный, лишь через два года. С одной стороны, Колумб за это время вырос. А с другой, показал, что у него очень сложный характер. А это руководителя семинара, похоже, напрягло (ведь с покорными студентами иметь дело куда проще).

4 мая 1957 года Ошанин, давая своему студенту характеристику, отметил: «Любопытная история произошла с Валентином Колумбом (3 курс). Пока он писал довольно традиционные для марийской поэзии стихи, его печатали и похваливали. Когда под влиянием работы на семинаре и более серьёзного знакомства с русской поэзией Колумб начал больше думать, больше писать и писать стихи более яркие и менее привычные, это имело двоякие последствия: семинар второго тогда ещё курса высоко оценил эти стихи как серьёзный рост поэта, а на родине, в Марийской республике, его вдруг перестали печатать. Это, видимо, тяжело травмировало молодого поэта, и в соединении с пришедшей в ту пору в Литинститут модой писать о грустном, выискивать теневые стороны жизни или, по меньшей мере, сочинять что-то отвлечённое, характер стихов Валентина Колумба несколько изменился, – у него появились новые, не свойственные ему до сих пор настроения, о которых говорит хотя бы перечисление названий некоторых стихов: «Смерть цветка», «Скучно», «Баллада о смерти» и т.д.» (РГАЛИ, ф. 632, оп. 1, д. 1726, л. 68).

Ошанин очень надеялся, что некая отвлечённость Колумба – явление быстро проходящее. Он даже в конце отзыва подчеркнул: мол, все эти размышления о смерти – случайность, а дальше всё будет иначе и поэт вновь вернётся к воспеванию берёзок. Но Ошанин ошибался. Поэт к четвёртому курсу перерос эти восторги красивыми лютиками. Описательность в его стихах уступила место мыслям и образности, которые отсутствовали в большинстве текстов самого Ошанина.

В 1959 году Колумб подготовил диплом: это подстрочник изданного у него на родине на родном языке сборника «Живая вода». Оппонентами у него выступили Валентина Дынник, Валерий Дементьев, А.М. Михайлов, Сергей Поделков и Василий Фёдоров. Все предложили оценить диплом марийского автора на «отлично». Но при этом никто глубокого анализа представленных подстрочников так и не сделал, предпочтя дежурные фразы.

Во многом дежурным получилось и заключение председателя государственной экзаменационной комиссии Всеволода Иванова. «Стихи В.Колумба, – подчеркнул 26 марта 1959 года именитый писатель, – читаешь с удовольствием, радуясь приходу нового талантливого поэта. Всё – хорошо и диплом заслуживает самой высокой оценки. Есть одно лишь пожелание. Лучше, если фамилия ваша не вызывает лишних и ненужных ассоциаций, равно как и стремления плохо острить. Я думаю, гр. Колумб уже много слышал острот в связи со своей фамилией. М.б., ему изменить какую-нибудь букву в своей фамилии? Впрочем, это частность» (РГАЛИ, ф. 632, оп. 1, д. 1726, л. 80).

К счастью, выпускник семинара Льва Ошанина к совету Всеволода Иванова не прислушался.

Что было потом, Колумб рассказал 1 декабря 1961 года в своей автобиографии. «После института, – писал он, – 2 месяца работал в родном районе, в редакции райгазеты, а потом почти два года – там же секретарём райкома комсомола. Сейчас, с апреля 1959 года – корреспондент Марийского радио. Планы на будущее. Готовлю сборник стихов на родном языке. Не оставляю в покое и русских переводчиков. Пишу роман в стихах, большой. Называется «Поживёшь – увидишь». Недавно целый месяц жил на строительстве железной дороги Абакан – Тайшет. Думаю сделать повесть о строителях «трассы мужества». Это будет первая, наиболее крупная дань «презренной прозе». Занимаюсь переводами. Перевёл десятка два песен и стихов Исаковского. Много переводил Есенина. В моём «активе» – перевод «Двенадцати» Блока, некоторых стихотворений Кедрина, Б.Корнилова, белорусского Богдановича и других. Планов много, надо «спешить делать добрые дела» (РГАЛИ, ф. 631, оп. 39, д. 2888-в, л. 12).

Автобиографию Колумб приложил к своему заявлению о приёме в Союз писателей. Рекомендации ему тогда дали Лев Ошанин (у которого поэт занимался в семинаре, когда учился в Литинституте), а также марийские писатели Вениамин Иванов и Семён Вишневский. В Москве представленные поэтом книги и рукописи отрецензировали поэты Сергей Наровчатов и Николай Старшинов и критик Семён Трегуб.

7 декабря 1962 года дело Колумба было вынесено на рассмотрение приёмной комиссии. Первым оду молодому поэту пропел Сергей Наровчатов. «Я, не заглянув в титул, – признался мэтр, – начал читать эти стихи как стихи русского поэта, и они меня очень заинтересовали. Стихи свежие, интересные, без привычных штампов национальной поэзии, которые, к сожалению, бытуют и присущи не одной марийской поэзии, а и мордовской, чувашской, коми. Это стихи городского человека, стихи человека с весёлой усмешкой, хорошо начитанного» (РГАЛИ, ф. 631, оп. 39, д. 2888-в, л. 21).

Далее в поддержку поэта высказался Сергей Поделков. «Колумб, – подчеркнул он, – мой «крестник». В 1953 году вместе с Вишневским мы были, и к нам пришёл молодой паренёк, совсем крошка, только что окончивший школу <…> Стихи шли от народной песни и фольклора, и так хорошо звучали, что я просто растрогался» (РГАЛИ, ф. 631, оп. 39, д. 2888-в, л. 25).

Беда в том, что Колумб, ещё когда учился в Литинституте, был замечен в пристрастии к зелёному змию, и с годами его тяга к спиртному не только не исчезла, а усилилась. Это и беспокоило Поделкова. Выступая на приёмной комиссии, он отметил: «Моё мнение такое – я уже высказывал его однажды секретарю обкома: если Колумб не будет сюда закладывать (выпивать), это будет фигура очень и очень большая. Действительно, пока он держится и пишет великолепные стихи, очень интересные».

Другая проблема, по мнению Поделкова, заключалась в переложении. «Переводить его, – заявил Поделков, – очень трудно».

Но потом в обсуждение вмешался В.Журавлёв. И он чуть всё не испортил.

Журавлёв начал с воспоминаний. По его словам выходило, что это именно он в своё время настоял на принятии Колумба в Литинститут. Однако, как утверждал Журавлёв, марийский автор не оправдал его надежд. «Это, – заявил Журавлёв, – человек талантливый, но он всё время увивался в охвостьи Пастернака. Кончилось тем, что его перед дипломом исключили из комсомола, а потом и из Литературного института, и только через два года позволили защищать диплом» (РГАЛИ, ф. 631, оп. 39, д. 2888-в, л. 29).

После выступления Журавлёва все сразу зашушукались. Разговор повернул не в ту степь. Многие тут же позабыли о стихах и стали выяснять общественное лицо Колумба. При этом самого Колумба на заседании не было, и никто пояснить, как в реальности обстояли дела во времена студенчества поэта, не мог. Одни стали говорить, что с приёмом марийского автора в Союз писателей следовало бы подождать. Другие – и прежде всего Поделков – просили коллег проявить милосердие.

Тот же Поделков сообщил, что после окончания Литинститута Колумб был, несмотря ни на что, избран на своей родине секретарём комсомола. Мол, поэт этого не хотел и даже протестовал, спрашивая инициаторов его возвышения, когда же он будет писать стихи. Но высокое начальство осталось непреклонно.

Байка Поделкова о комсомольской карьере бывшего студента и решила исход голосования. Одиннадцать членов приёмной комиссии высказались в пользу марийского автора и четыре человека воздержались.

А уже после заседания приёмной комиссии выяснилось, что Журавлёв, когда выступал, всё перепутал. Он вспомнил историю с чувашским студентом Геннадием Айги. Как оказалось, для Журавлёва не существовало разницы между чувашами и марийцами. Ему все были на одно лицо.

Позже в стенограмме заседания приёмной комиссии кто-то на полях сделал чернилами приписку: «Журавлёв сообщил, что он имел в виду другого поэта» (РГАЛИ, ф. 631, оп. 39, д. 2888-в, л. 29).

Но извинений со стороны Журавлёва не последовало. А ведь если б не Поделков, Колумба из-за ошибки Журавлёва тогда бы, безусловно, прокатили, и в Союз писателей необыкновенный мастер, точно, не попал бы.

А на всю Россию Колумб не прозвучал ни в 60-е годы, ни в первой половине 70-х годов по трём причинам. Во-первых, сказалась зависть местных элит, которые сами мечтали стать классиками. Партийное и литературное начальство республики сознательно замалчивали творчество поэта и мало что о нём рассказывали москвичам. Во-вторых, Колумбу не повезло с переводчиками. Для Николая Старшинова, как и для Владимира Кострова и Владимира Цыбина, Колумб был чем-то вроде случайного эпизода. Они так и не поняли его душу и тем более не смогли передать его образную систему на русском языке. И третье – против Колумба сыграл его неуправляемый характер. Он ведь и пил зачастую потому, что не знал, как противостоять нахрапу номенклатуры.

До сих пор его гибель – а это случилось 8 декабря 1974 года – окутана тайнами. И будут ли эти тайны раскрыты, неизвестно. По-видимому, остались силы, которые не хотят, чтобы народ узнал всю правду.

Когда-то Колумб написал:

В делах поэзии я толк немного знаю.

Я круглый год стихи свои сжигаю,

Чтоб только лучшие из них цвели.

Но те, что я, не тронув оставляю,

Попробуй-ка не похвали.

Мы сейчас все хвалим Колумба, но, увы, с сильным запозданием. А по-хорошему, его бы сейчас надо всего наново перевести. Но только кто за это возьмётся?

 

Вячеслав ОГРЫЗКО