НЕУЖИВЧИВ ПО ХАРАКТЕРУ. К истории пребывания Евгения Евтушенко в Литинституте (Часть 3)

№ 2017 / 15, 27.04.2017

К истории пребывания Евгения Евтушенко в Литинституте

Окончание. Начало в № 13 и в № 14

 

         В защиту Эренбурга и Слуцкого

 

        Буквально через месяц после ухода студентов Литинститута на каникулы в писательском мире разгорелся новый скандал, в котором невольно оказался замешан и Евтушенко.

      Хотя всё начиналось вроде чинно. В одном из июльских номеров 1956 года заместитель главного редактора «Литгазеты» Валерий Косолапов, замещая приболевшего Всеволода Кочетова, опубликовал статью Ильи Эренбурга «О стихах Бориса Слуцкого». Старый мастер, внедривший в общественное сознание новый термин «оттепель», провозглашал появление в нашей поэзии большого художника. Больше того, Эренбург объявлял Слуцкого, по сути, своим наследником.

        Вот последнее-то обстоятельство очень и напугало охранителей. По большому счёту, ничего не имея против многих стихов Слуцкого, они испугались, как бы Эренбург действительно не передал бы бывшему военному прокурору все свои связи на Западе и не сделал бы Слуцкого новым полпредом советской поэзии в Европе. Слуцкий и так, по их мнению, стал в писательском сообществе играть не по чину огромную роль, сгруппировав вокруг себя чуть ли не весь мало-мальски талантливый молодняк и беззастенчиво навязывая молодёжи либеральные ценности.

       Больше всех негодовал Кочетов. Не успев выйти на работу, он дал Косолапову команду в ближайших номерах осадить и Эренбурга, и Слуцкого. Уже через несколько дней кто-то принёс в редакцию гневную отповедь, подписанную учителем физики 715-й московской школы Н.Вербицким. Кочетов немедленно эту отповедь поставил в номер.

        Либералы, увидев в «Литгазете» статью Вербицкого, заскрежетали зубами, но ничего поделать не могли. Кочетов проявил упрямство и учитывать какие-либо другие мнения не захотел. Напролом пошёл один Евтушенко.

        Буквально на следующий день после появления непристойной статьи Вербицкого молодой поэт принёс в редакцию своё письмо. Он даже не перепечатал его на печатной машинке, отдал в отдел свои семь рукописных страничек. Кто-то из редакции попросил эти странички перепечатать машинистку. На этом всё и закончилось. Материал Евтушенко не ушёл даже в набор. Но он сохранился в архиве. Я приведу его полностью.

 

        ЧТО НА ПОЛЬЗУ, А ЧТО ВО ВРЕД

        В № 96 «Литературной газеты» опубликовано письмо Н.Вербицкого «На пользу или во вред?», являющуюся ответом на статью Ильи Эренбурга «О стихах Бориса Слуцкого».

       Прежде – о статье Эренбурга. Давно уже не приходилось читать столь вдохновенной нерассудочной статьи о стихах. Статьи многих критиков бескрылы, безрадостны, безгневны. Читаешь, и не можешь понять – нравится всё же критику или не нравится то, о чём он пишет. В печати немало, например, появлялось статей о стихотворном романе Долматовского «Добровольцы». Но подлинное отношение критиков к роману понять очень трудно – настолько оно скрыто за тщательно дозированным чередованием дёгтя и мёда. Наоборот, бывают статьи, авторы которых натужно пытаются убедить читателей в своей радости, но после цитат остаётся лишь раздражённое недоумение – такое чувство было у меня после опубликования в «Литгазете» статей о Решетове, Кустове и Колычеве.

        Статья Эренбурга определённая. Эренбургу нравится Слуцкий. И нравится по-настоящему – именно поэтому статья написана непринуждённо, раздольно и поэтично. Эренбург убеждён – но не ошибается ли он в своей рекомендации?

        Должен оговориться, я люблю стихи Слуцкого. Люблю их за мужественность и благородство, за внешнюю грубоватость, скрывающую большую внутреннюю нежность и застенчивость, за собственный неповторимый прищур поэтического зрения. Слуцкий кое в чём шибается, на мой взгляд, – и в побуждениях, и в поэтике, но ошибается от чистого сердца. Я знаю много его стихов, пожалуй, всё, что он написал, и знаю, что напечатанное им столь же говорит о нём, как небольшой надводный кусочек говорит о всём айсберге. Сейчас готовится к печати первая книга Слуцкого. Я, как и многие, с интересом и волнением её жду, и поэтому с большой душевной радостью встретил статью Эренбурга, и с гневным недоумением – письмо Н.Вербицкого, демагогическое и легковесное. Н.Вербицкий пишет, обращаясь к Эренбургу: «Напрасно вы думаете, что советский читатель не создал ясного представления о народности поэзии…» Но разве Эренбург обвиняет в этом всего (разрядка моя. – Евг.Евт.) советского читателя?! Вот что он пишет: «Народными чертами в поэзии и н ы м (разрядка моя. – Евг.Евт.) кажутся внешние и порой (разрядка моя. – Евг.Евт.) поддельные приметы». А Н.Вербицкий представляет это чуть ли не так, как будто Эренбург хочет лишить поэтов права писать о гармониках, тут же демагогически вспоминая «Василия Тёркина». Как же разбирает сами стихи Слуцкого Н.Вербицкий? После строк

Шёл фильм, и билетёрши плакали

по десять раз над ним одним…

        Вербицкий восклицает «Не много ли?» Но люди, которые десятки раз смотрят «У стен Малалаги» и плачут, люди, которые часами стоят перед Сикстинской мадонной, мальчики, которые смотрят опять и опять Чапаева, и всё-таки верят, что он выплывет, – попробовали бы вы им сказать: «Не много ли?» …

        Вербицкий предъявляет суровое обвинение: «Почему же ни в одном из приведённых вами отрывков, да и в других (?) стихотворениях Слуцкого самый внимательный (?!) читатель не найдёт ни малейшего намёка (разрядка моя. – Евг.Евт.) на надежды народа?»

        Не знаю, что понимает Н.Вербицкий под надеждами народа, но разве не надежды народа в высоком смысле этого слова то как простые рабочие люди, приехавшие издалека, ходят по Москве с экскурсоводом

«…то с горделивым удивлением

Россия на себя глядит».

        Да, тут нет пышных трескучих фраз о будущем, но в самом этом горделивом взгляде России на себя – её большие надежды. Вербицкий пишет: «Разве не убого выглядит и умственный и душевный мир автора, прошедшего Великую Отечественную Войну и научившегося только войне?» Как не понимает Н.Вербицкий, что научиться войне в Великой Отечественной Войне – это значит научиться мужеству, немногословной фронтовой дружбе, чистоте замыслов и ожиданий. И пусть нарочито грубо сказано у Слуцкого об этом, за жёстким словом война чувствуется у него больше и святее. В новом цикле стихов «Знамя» № 7 вот как говорит он о этой войне:

Девятнадцатый год рожденья

(Двадцать два в сорок первом году)

принимаю без возраженья,

как планиду и как звезду.

Молодой, двадцатидвухлетний

и совсем некрасивый собой,

ухожу на фронт в свой последний

и предсказанный песней бой…

        И об этом обо всём Н.Вербицкий пишет, как о убогом душевном и умственном мире. Вербицкий цитирует следующие строки Слуцкого:

«А я не отвернулся от народа,

с которым вместе голодал и стыл».

       На мой взгляд, эти строки неточны – вернее, неточно само выражение «не отвернулся». Тут поэт хотел сказать, что он не замкнулся, не ушёл в себя. А разве мало было людей, которые в годы, горькие для страны, замкнулись, не найдя в себе сил для преодоленья? Н.Вербицкий не разобрался в существе, уцепился за неудачное слово.

        Вот строки Слуцкого о народе:

«Не льстить ему. Не ползать перед ним».

        Что же пишет Вербицкий? «Хочу спросить – какой народ требует от своего поэта «льстить ему» и «ползать перед ним»? Позвольте, а где у Слуцкого сказано, что народ этого требует (разрядка моя. – Евг.Евт.)?! Ведь это же написано в форме обращения поэта к самому себе. Опять недопустимая передержка. По мнению Вербицкого, не по-русски сказано: «закутавшись в одёжи средние» и «пою тебя войной и тишиной». Может быть, по законам грамматики это несколько неправильно, но у поэтической грамматики свои законы. И так – в каждом абзаце этого легкомысленного письма.

        Статья Эренбурга не лишена просчётов и пробелов, но я уверен, что он и не ставил своей задачей полно отобразить в ней развитие нашей поэзии. Ведь она так и называется «О стихах Бориса Слуцкого».

        Слуцкий поэт нелёгкой творческой биографии. Ему сейчас очень трудно. Многие его стихи были опубликованы со значительными купюрами или изменениями. Нужно ему помочь выпустить его первую книгу в её первородном виде. Борису Слуцкому и нам, молодым поэтам, может принести вред не статья И.Эренбурга, а статьи, подобные непродуманному демагогическому письму Н.Вербицкого» (РГАЛИ, ф. 634, оп. 4, д. 1317, лл. 1–7).

        В конце материала рукой Евтушенко было написано: «Подлинник сохранить». Воля поэта была выполнена. Всё сохранилось и спустя годы было передано в РГАЛИ.

 

 

        На семинаре у Михаила Светлова

 

        В сентябре 1956 года Евтушенко, устав от придирок Василия Захарченко, вновь задумался о переводе на другой семинар. Но выбор у него оказался невелик: между В.Журавлёвым, Александром Коваленковым и Михаилом Светловым.

        Однако Журавлёв сразу был отвергнут, ибо этот поэт изначально пылал ненавистью к Евтушенко.

        Коваленков по-своему был неплох. Спустя годы Евтушенко вспоминал:

        «Своеобразен был семинар Коваленкова. Это несправедливо забытый оригинальный поэт.

Можно было пить с ладони

свежесть облачных высот,

от которой на газоне

всё на цыпочки встаёт.

        У милейшего Александра Александровича, щедро предлагавшего деньги в долг своим нищим студентам, была одна забавная болезнь «объевшегося рифмами всезнайки». Ему казалось, что всё это – уже было. Он то оглоушивал ни в чём не повинного марийца Миколая Казакова ассоциациями его стихов со Случевским, о котором Казаков и слыхом не слыхивал, то ловил Беллу Ахмадулину на совпадениях с Каролиной Павловой, то подмечал настроения великого князя Константина Романова, подписывавшегося «К.Р.», у перепуганного Егора Исаева, случайно забредшего на коваленковский семинар. Коваленков буквально подавлял болезненной эрудицией. Когда я ему читал стихи, я уже заранее знал, что услышу экскурс в историю: «Э, батенька, а ведь это из…» (Воспоминания о Литературном институте. Кн. 2. М., 2008. С. 74).

       Но Евтушенко не пошёл на семинар к Коваленкову по двум причинам. Во-первых, там уже имелись свои смутьяны и прежде всего Юрий Панкратов, тогда просто боготворивший Бориса Пастернака. Вряд ли бы Коваленков потерпел ещё одного выскочку. Впрочем, это было не главным. У Коваленкова тогда занималась муза Евтушенко – Белла Ахмадулина, и поэту, естественно, не хотелось, чтобы у них оказался общий наставник.

        Оставался Светлов. К нему Евтушенко перешёл 21 сентября 1956 года (а в дневнике семинарских занятий Захарченко за 1956/57 учебный год его фамилия, значившаяся до этого под номером одиннадцать, оказалось уже вычеркнутой).

        Вот о ком у Евтушенко сохранились самые нежные воспоминания. Он спустя годы рассказывал:

        «Этот семинар нередко переносился в бар номер 4 на Пушкинской площади. Если у Светлова были деньги, платил он, если он был не при деньгах, – пиво, раки, солёные сушки покупались в складчину. Это был самый демократичный семинар. Всех нас Светлов добродушно называл «стариками» и «старухами». Несмотря на свой демократизм, он был строжайшим критиком и обладал редким умением высмеять, не обидев. Именно на семинаре Светлова обсуждались мои два первых рассказа, после чего в моей прозе наступил длительный, справедливо порекомендованный Светловым, перерыв. Однажды я принёс Светлову на редактуру мой второй сборник «Третий снег». Светлов, начав его читать при мне, сказал, что каждое стихотворение надо сократить вдвое. Редактура не состоялась, но мы не поссорились. Это был обаятельнейший человек, однако не такой уж добренький, как его иногда изображают в воспоминаниях. В его улыбчивой поэзии иногда проступают и страшноватые ноты: «Три приятеля, трое цыплят, три вечерние жертвы бредут». Володя Соколов как-то точно заметил, что улыбка в поэзии Светлова играет оборонительную роль: «Улыбка недремлющим красноармейцем стоит, охраняя поэму мою» (Воспоминания о Литературном институте. Кн. 2. М., 2008. С. 74).

        Судя по архивным материалам, выступил Евтушенко всего лишь один раз – после встречи с Алексеем Кручёных, прочитав тогда стихотворение «Елена». Кстати, сохранился отчёт о том заседании. Его подготовил Рим Ахмедов. 
        В отчёте говорилось:

        «На семинар пришёл в гости поэт Д.Кручёных. Он рассказал о своём первом выступлении вместе с Маяковским в 1912 году, рассказывал о Бурлюке, Хлебникове, о вечерах «Бубнового валета» и выставке «Ослиный хвост». Было очень интересно. Потом читали свои стихи:

1. Евтушенко: «Елена»

«Стихотворение хорошее, нравится по мысли», – сказал Светлов, – оно держится на каком-то человеческом отношении.

«Окно выходит в белые деревья»

Светлов: Стихи чудные, но эти сплошные повторы назойливы, они мешают следить за темой стиха, утомляют интерес к стиху, оставьте повторы в первой и последней строфе, а другие выбросьте или сделайте неожиданными, или незаметными.

Кручёных: У французов есть хорошая поговорка: «Старость – это усталость, которая никогда не проходит», это эпиграф к вашему стихотворению.

Дубровин – прочёл стихотворение «Баллада об одном вылете».

Светлов: Балладность здесь мешает, теснит чувство, словно тесный воротничок. Тут есть и тёплые вещи, и ученичество – от Киплинга, Тихонова. Сделано не совсем чётко. Уберите эту балладность, она, как термос, в котором вода горячая, но тепла её не чувствуешь из-за термосной прослойки, расстегните стиху воротник.

Евтушенко: Для баллады здесь много лишних слов, закрывающих собой стержень стиха. Баллада – это оголённость стержня.

Затем Дубровин прочёл стихотворение «Всё чаще и чаще».

Светлов: многословно.

Евтушенко: И своими первыми строчками напоминает стихотворение Уткина.

        К концу занятия Евтушенко прочитал ещё одно стихотворение «В борьбе за советскую власть», которое вызвало великие споры. Записать их, к сожалению, не удалось.

        На следующее занятие намечено обсуждение стихов Ю.Коринца и рассказа Р.Ахмедова» (РГАЛИ, ф. 632, оп. 1, д. 1506, л. 58).

 

 

        Зависть писательского сообщества

 

       Пока дирекция Литинститута продолжала точить на Евтушенко зуб, поэта стали обильно печатать в московских журналах. В частности, большая подборка его стихов появилась в августе 1956 года в первом номере возобновлённого журнала «Молодая гвардия», а в октябре того года была опубликована поэма «Станция Зима». Но «молодогвардейские» стихи и поэма литначальству не понравились.

        В своей книге «Рассекреченный Евгений Евтушенко» я ещё расскажу о том, как набросились на молодого поэта партийные чинуши за публикацию в «Молодой гвардии». Недовольство проявили сразу три отдела ЦК партии. Стихами поэта возмущались Фёдор Константинов, Николай Казьмин, Алексей Романов, Михаил Колядич и другие сотрудники ЦК. Из-за этого директор издательства «Московский рабочий» Николай Еселев отказался выпускать третью книгу Евтушенко «Шоссе энтузиастов».

        19 сентября 1956 года поэт за разъяснениями и поддержкой обратился в секретариат Союза советских писателей.

       «Мою книгу «Шоссе энтузиастов» после полутора лет редактирования, – писал он, – после долгих раздумий над ней издательского аппарата «Московского рабочего», после того, как это изд-во твёрдо обещало издать книгу ко Дню поэзии, постигла новая неудача. Уже после того, как вёрстка книги была подписана в печать, редактор изд-ва тов. Фирсов сообщил мне, что к стихотворению «В пальто незимнем, в кепке рыжей» имеются критические высказывания об их якобы политической неполноценности. Чьи претензии, чьи критические высказывания – понять было трудно. С другой стороны, нечто подобное стало доноситься до меня по случаю выхода журнала «Молодая гвардия», где были напечатаны эти стихи в цикле.

        Будучи твёрдо уверенным в правоте своей книги и желая видеть её наконец изданной, желая развеять эти незримые преграды, опирающиеся на слухи и чьи-то неуловимые мнения, прошу Секретариат открыто, творчески, откровенно обсудить стихи, о которых идёт речь» (РГАЛИ, ф. 631, оп. 30, д. 577, л. 3).

        Во многом благодаря вмешательству Константина Симонова отвергнутую руководством издательства «Московский рабочий» рукопись книги «Шоссе энтузиастов» приняло и оперативно выпустило другое издательство – «Молодая гвардия», которое возглавляли близкие Александру Шелепину люди: Васильев и Сергей Потёмкин. Но этот сборник сразу вызвал изжогу у охранителей.

        Впрочем, что охранители?! В какой-то момент к творчеству Евтушенко охладели даже некоторые приятели поэта. Так, Роберт Рождественский 
        13 декабря 1956 года напечатал в газете «Московский литератор» на его поэму «Станция Зима» едкую пародию. Приведу её полностью:

 

«А трудно будет –

ты ко мне вернёшься.

Иди!»

И я пошёл.

И я иду.

Евг. Евтушенко. «Станция Зима»

 

Полынный воздух сух и горек.

Я не притронулся к вину.

А рядом дядя –

алкоголик.

Он пьёт первач

и бьёт жену.

Гроза.

Костёр.

В ноздрях щекотно.

Я к дяде молча подхожу.

«Спроси меня

о чём угодно.

Я все проблемы разрешу».

А он,

насупившись сердито,

у всей деревни на виду,

мне мрачно говорит:

«Иди ты…»

И я пошёл.

И я иду.

 

       Набросились на Евтушенко и земляки со станции Зима.

        Евтушенко не понимал, что произошло. Он ведь не был каким-нибудь антисоветчиком и не выступал против власти. Поэт, похоже, тогда ещё не предполагал, что могла сделать с людьми элементарная зависть.

       Возможно, прозрение наступило 4 декабря 1956 года. В тот день на президиуме Союза писателей обсуждалось выдвижение кандидатов на Ленинскую премию. Главным претендентом на сто тысяч (старыми деньгами) рублей были Леонид Мартынов и Ярослав Смеляков. Но присудили её спустя несколько месяцев погибшему в войну Мусе Джалилю. Оба претендента с этим не смирились.

Вспоминая эту историю, Евтушенко уже в 1963 году написал, как его потрясла коммерческая основа той ситуации:

«Мне показалось, что здесь забывают о самом главном в литературе – нужны ли обсуждаемые книги людям? Я помню, как вдруг поднялся с места Твардовский и с раздражённостью пристыдил ораторов, славословящих по адресу одного поэта:

– Да на что вы время тратите! Такие стихи я могу любого телёнка обучить писать!

Обсуждавшийся поэт «не прошёл». Что он испытывал после таких уничтожающих слов? Стыд? Сомнение в самом себе? Ничуть! Злобно посверкивая глазами, он сказал так, чтобы никто не слышал и в то же время слышали все: «Ничего, я ещё её получу!» Вечером после обсуждения я видел другого поэта, который тоже «не прошёл». Напившись, он кричал на весь ресторан: «Её дали мёртвому! А на что она ему! Я живой – она мне нужна!» (Е.Евтушенко. Волчий паспорт. М., 2015. С. 95).

Вот такие нравы царили в советском писательском сообществе.

 

 

Отчисление из Литинститута

 

       Вскоре после празднования 1957 года Евтушенко предложили срочно погасить задолженность по академическим дисциплинам. А задолженность оказалась немаленькой. 16 февраля заведующая учебной частью института Людмила Королькова сообщила, что у Евтушенко имелись следующие непогашенные долги:

«VII семестр.

Диалектический материализм – экзамен.

Зарубежная литература ХХ в. – экзамен [потом кто-то внёс ещё одну запись: отл. 4/III-57 г. – В.О.]

Политическая экономия – зачёт.

Семинар по художественному переводу – зачёт.

Практическая стилистика – зачёт.

Спецсеминар по русской литературе – зачёт.

VIII семестр

Исторический материализм – экзамен.

Политэкономия – экзамен.

Творческий семинар – зачёт.

Практическая стилистика – зачёт» (РГАЛИ, ф. 632, оп. 1, д. 1506, л. 34).

Одновременно сотрудники канцелярии подали в дирекцию докладную записку о том, что Евтушенко так и не представил аттестата. Инспектор по кадрам напомнила:

«Студент 4-го курса тов. ЕВТУШЕНКО Е.А. был принят в институт без аттестата зрелости на основании справки об окончании 10 классов, выданной войсковой частью 38437. Дирекция об этом ставилась в известность несколько раз. До настоящего времени студент Евтушенко не представил аттестата зрелости или документа об образовании, приравненного к аттестату зрелости. Прошу Ваших указаний» (РГАЛИ, ф. 632, оп. 1, д. 1506, л. 17).

        Евтушенко оказался в западне. Загнанный в угол, он решил действовать напролом, надеясь, что это поможет ему удержаться в институте. Так 8 марта 1957 года он единственный на пленуме Московской писательской организации открыто поддержал затравленного властями и писательским начальством Владимира Дудинцева, высоко оценив роман этого писателя «Не хлебом единым».

       Однако тут поэт просчитался. Дело в том, что задолго до этого пленума роман Дудинцева осудил лично Хрущёв. Не случайно защищавший до этого крамольное сочинение Константин Симонов вынужден был в итоге сдаться и отступиться от романа Дудинцева. А Евтушенко полез на рожон. Наверху расценили выступление Евтушенко в защиту Дудинцева как выпад против партийной линии (ведь поэт, по сути, опровергал самого Хрущёва) и потребовали разобраться со смутьяном.

        Впрочем, Евтушенко ещё надеялся на чудо. Ему показалось, что он сможет легко получить зачёт по творческому семинару. Но чуда не случилось.

        Дирекция за зачётом строптивого студента отправила не к добродушному Михаилу Светлову, а к прежнему руководителю семинара – к Василию Захарченко, а тот наотрез отказался пойти своему бывшему воспитаннику навстречу.

        В порыве негодования Евтушенко обратился к заведующему творческой кафедрой Сергею Вашенцеву.

        «Сергей Иванович! – написал Евтушенко 19 марта 1957 года. – Я возмущён категорически тем, что Захарченко не поставил мне творческий зачёт за 4 курс и требую исправления этого» (РГАЛИ, ф. 632, оп. 1, д. 1506, л. 15).

        Евтушенко не знал, что за день до этого – 8 марта – директор Литинститута Виталий Озеров решил окончательно расстаться с Евтушенко. В своём приказе он написал:

«Студента 4 курса тов. ЕВТУШЕНКО Е.А., оставленного на второй год, – за систематическое непосещение занятий, неявку на зимнюю экзаменационную сессию и несдачу экзаменов в дополнительно установленный срок (15 марта с.г.), ОТЧИСЛИТЬ из института» (РГАЛИ, ф. 632, оп. 1, д. 1506, л. 16).

Узнав о своём исключении, Евтушенко сообщил Озерову:

«Вашим приказом я был отчислен из института за неуспеваемость. Основания для этого приказа имелись – я действительно не выполнил данного мною обязательства погасить задолженность за 4 курс к 15 марта. Однако я не успел сдать, в сущности, всего лишь один предмет – диамат, и в специальной записке просил вас дать мне три дня сроку, чтобы сдать этот экзамен, как и предыдущие, на «отлично». Когда же я пришёл сдавать диамат, то на стене уже висел приказ о моём отчислении. Вы мне можете сказать, что у меня ещё не были приняты зачёт по творчеству и зачёт по русской литературе. Зачёт по творчеству целиком лежит на совести преподавателя В.Захарченко и служит предметом острот по его адресу в поэтическом кругу, о зачёте по русской литературе я просто-напросто не знал (т.к. в прошлом году, когда я учился, на четвёртом курсе, его не было, а о его введении в этом году мне не сообщили – это вы можете узнать в учебной части).

Все эти обстоятельства никоим образом, разумеется, не смягчают моей вины.

Отчего же произошло то, что я был плохим студентом? К сожалению, основная причина этого неумение соединить творческие дела с учебными. Но обвинить меня в том, что я плохо учился и одновременно лоботрясничал, нельзя – за время учёбы в институте я выпустил три книги стихов и поэму, а сейчас у меня выходит четвёртая. Не прошу у вас снисхождения за плохую успеваемость, но прошу всё-таки принять во внимание, что всё это время я работал не покладая рук, а не лоботрясничал. Оторванность от института, пребывание вне среды своих ровесников я ощущаю очень тяжёло. Полностью сознавая свою вину и всю обоснованность меры, принятой по отношению ко мне дирекцией, всё-таки прошу восстановить меня в числе студентов и дать возможность исправить свои ошибки» (РГАЛИ, ф. 632, оп. 1, д. 1506, лд. 13–14).

 

Получив это обращение, Озеров запросил соответствующие справки. 6 апреля 1957 года заведующая учебной частью Королькова ему сообщила:

«Студент Евтушенко должен сдать за 4 к<урс> 
следующие экзамены и зачёты:

1) Диалектический материализм – экз. 
за VII с<еместр>

2) Творческий семинар – зачёт

3) Спецсеминар по русской литературе – зачёт

4) Исторический материализм за VIII с<еместр> – экз.».

«Евгений Евтушенко, – написал в другой справке заместитель директора института Серёгин, – был принят в институт с обязательством представить аттестат зрелости в течение 1 года. Но до сих пор, несмотря на письменные и устные предупреждения, аттестата зрелости не представил. Восстанавливать в числе студентов можно его только после представления аттестата зрелости».

Впрочем, Озеров решил, что сам он лично больше Евтушенко ничего отвечать не будет. Окончательный ответ исключённому студенту подготовил его заместитель.

«Товарищ Евтушенко! – сообщил 9 апреля 1957 года Серёгин. – Странно, что до сих пор Вы делаете вид будто Вас отчислили из института «за неуспеваемость». В приказе, который Вам известен, оказано: «За систематическое непосещение занятий, неявку на зимнюю экзаменационную сессию и несдачу экзаменов в дополнительно установленный срок», т.е. за систематические нарушения учебной дисциплины. В нежелании считаться с элементарными обязательными для всех нормами дисциплины Вас обвиняли давно и в многочисленных приказах дирекции института, и в постановлениях студенческих собраний, и в постановлении Секретариата Союза писателей от 27 апреля 1956 г., но Вы не сделали для себя необходимых выводов и продолжали нарушать учебную дисциплину. Вы стали одиозной фигурой в студенческом коллективе и сами себя поставили вне его, а приказ только оформил созданное Вами самим положение. Если Вы этого не понимаете, то обижайтесь на себя.

В своём письме Вы признаёте, что не выполнили даже своего последнего обязательства (а их было много!) погасить задолженность за 4 курс. Кстати говоря, Вы не сдали ещё два экзамена и два зачёта (а не «один лишь предмет») и чистейшим вымыслом является утверждение будто бы в прошлом году не было зачёта по русской литературе. Но Вы до сих пор не выполнили и ещё одного своего обязательства – сдать экзамены за аттестат зрелости и представить аттестат зрелости, ибо без него Вы не имеете права учиться в вузе. Вас приняли в институт с условием представить в течение года аттестат зрелости, но прошло четыре года и несмотря на устные и письменные напоминания Вы до сих пор <его> не представили. Чего же Вы хотите? Люди верили Вам, а Вы сами подорвали в них веру в себя и требуете, чтобы Вам снова поверили на слово? Нет уж, извините, нема дурных!

По поручению тов. Озерова отвечаю Вам, что о восстановлении Вас в числе студентов сейчас не может быть и речи» (РГАЛИ, ф. 632, оп. 1, д. 1506, л. 12).

Сразу после исключения из Литинститута Евтушенко выгнали также из комсомола.

«Настроение у меня было неважное, – вспоминал он уже в 1963 году в своей «Преждевременной Автобиографии». – Огромную роль для меня в это время сыграла встреча с поэтом Ярославом Смеляковым, вернувшимся из лагерей. Он сидел уже третий раз. Жизнь ломала, корёжила этого замечательного поэта. Но там, в лагере, находясь в страшных условиях он написал светлую романтическую поэму, полную веры в идеалы революции, полную мужественной силы и целомудренности <…> И глядя на этого человека, сохранившего даже там творческий дух, я не имел права опускать руки и впадать в уныние».

Но Евтушенко почему-то ни слова не сказал о том, как ещё раньше – в финском плену – Смеляков также пламенно писал антисоветские лозунги.

        Однако после исключения Евтушенко дух свободолюбия в институте отнюдь не исчез. Вольнодумие, наоборот, начало набирать в студенческой среде силу. Как докладывали партфункционеры своим боссам, «в Литературный институт проникли отражения ревизионистских взглядов и теории аполитичности искусства и литературы». В разряд неугодных попали Курлат, Юнна Мориц, Михаил Рощин, Белла Ахмадулина, Юрий Панкратов, Иван Харабаров, Геннадий Лисин (Айги), другие студенты. Литературные генералы, недовольные молодёжными бунтами, уже подумывали о закрытии учебного заведения, но для начала выгнали директора института Озерова.

        Впрочем, самому Евтушенко было уже не до этого. Он готовился к свадьбе с Беллой Ахмадулиной. А свои долги за курс Литинститута он досдавал уже в самом начале «нулевых» годов. И только 5 января 2001 года семнадцатый по счёту ректор Литинститута Сергей Есин подписал ему диплом о присуждении квалификации литературного работник по специальности «литературное творчество».

 

Вячеслав ОГРЫЗКО