Василий ЖЕВНОВ. ВОЙНА В МОЕЙ СЕМЬЕ

№ 2017 / 16, 05.05.2017

        Наша изба, самая дальняя в деревне, стояла прямо на берегу Днепра, и я навсегда запомнил ту особую атмосферу – свежести, бескрайности и свободы, которые несла река. Там, в деревне Бовшево, под Смоленском, 30-го сентября 1938-го я и родился. 

        Этот рассказ написан для школьного проекта внучки и состоит из обрывков моих детских воспоминаний, которые, надеюсь, покажут что-то новое, субъективное в восприятии великой войны.

 

1

        Я проснулся под вечер в амбаре рядом со своим ягнёнком Нильсом, названным в честь героя недавно прочитанной с сестрой книги.

        Сено было моим любимым местом для дневного сна. Запах скошенной ржи, намолотого отцом зерна, овса и свежей земли был таким родным… Я до сих пор помню его. 

        Я уже знал, что идёт война. Знал, куда ушёл отец. Он обещал вернуться, и я верил ему, верил, что он защитит всех нас от немцев, от Гитлера и возвратится домой, ко мне, чтобы посмотреть, как я научился бросать камешки лягушкой, как я научился читать книги, которые стоят в огромном дедушкином книжном шкафу… 

        Я долго лежал, вспоминая отца. Нильс мирно посапывал, уткнувшись мне в плечо. Вдруг… Что за звуки? Я никак не мог понять. Это была, вроде, музыка, но я никогда не слышал подобного. Довольно простая мелодия, но звучащая иначе, не так, как на привычной моему уху гармонике.

        Я с трудом открыл дверь амбара, и моему взору предстало странное зрелище: прислонившись к стене, сидел на земле рыжий, как тыковка, лет двадцати в военной форме парень. Он играл на губной гармошке, я тогда увидел её впервые, приняв её поначалу за металлическую дудку. Я подошёл к нему. Наверно, вид у меня был испуганный и сонный, поэтому парень засмеялся, обнажив два ряда белоснежных зубов. Он протянул гармошку и начал объяснять что-то на непонятном мне языке. Я совсем испугался. Это что, немец? Мы проиграли войну??? А парень всё смеялся и показывал, как следует играть. Я хотел бежать быстрее к маме, но немец начал повторять «брот, брот» и достал из кармана новенькой формы небольшой кусок хлеба. Я не поверил своим глазам. Мы-то в деревне не видели хлеб с начала войны. Я протянул исхудалую руку, хотя и знал наверняка, что это уловка и немец посмеётся надо мной. Но он добродушно усмехнулся и вложил хлеб мне в руку. Я в одно мгновение не разжёвывая проглотил его. В глазах парня (как я узнал потом, его звали Гансом) появились грусть и сострадание. 

        «Шнеллер!» – он махнул рукой, поманив меня, и пошёл в сторону дома Рыбиковых. По дороге Ганс опять начал наигрывать ту мелодию. 

        В доме Рыбиковых было полно немецких солдат. Они весело смеялись, пели, танцевали с дочками хозяев. Ганс подошёл к столу, взял оттуда целую буханку хлеба, завернул в платок и хотел дать мне. Глаза у меня загорелись, я представил, как я даю хлеб младшей сестрёнке и маме… Но тут со скамьи встал офицер, явно опьянённый не только своим положением, но и русским самогоном. Он нахмурил густые брови, и, указывая то на меня, то на середину избы, где танцевали девушки с двумя солдатами, затараторил как трещотка. Зоечка (так звали одну из дочерей) поставила на патефоне другую пластинку – ещё веселее, поправила перед зеркалом свои прекрасные волосы и обратилась ко мне: «Ну, что ты, Вася, стоишь? Станцуй, тебе говорят, видишь – офицер просит! Потом получишь хлеб!» Танцевать я не умел, поэтому просто начал бегать вокруг вальсирующих пар и размахивать в такт руками. Ганс, засмеявшись, отдал мне буханку. А офицер плюнул, взял меня за шиворот и поволок из избы. Открыв дверь, с силой дал мне под зад своим начищенным до блеска сапогом; я, потеряв равновесие, упал. Но была одна только мысль – не выпустить хлеб. Я почувствовал ужасную боль: мой лоб пришёлся как раз на гвоздь, торчащий меж старыми досками крыльца. Мне никогда не было так больно, но я почему-то знал, что плакать сейчас стыдно. Я дотронулся до своего лба – хлестала кровь, попытался встать и побежать домой, но в глазах потемнело, и я первый раз в жизни потерял сознание. 

        Очнулся я через несколько минут. Открыв глаза, я увидел Ганса, заботливо перевязывающего мне рану. Я улыбнулся ему. Он поставил меня на ноги, легонько подтолкнув и, вручив хлеб, сказал: «Шнеллер», – и указал на дорогу. Я благодарно кивнул и медленно поплёлся домой. 

        Мама увидела меня из окна и выбежала встречать.

        Я протянул в ответ добытый хлеб и рассказал ей о своих злоключениях. Она пожалела меня и накормила супом из крапивы. С тем немецким хлебом он был таким вкусным! Я и сейчас считаю, что никогда ничего вкуснее не ел. 

        Тем временем немцы двинулись дальше. Они собрали вещи, построились и по команде зашагали вдаль. Я как раз побежал за водой. Из всего строя я увидел лишь одного солдата. Наши взгляды встретились. Я не выдержал и подбежал к нему. Ганс взял меня на руки и несколько шагов прошёл со мной. Я шепнул ему: «Прощай», – и побежал прочь. Долго-долго смотрел я вслед удаляющейся колонне.

Дедушка (слева) с братом и сёстрами, 1945-й год

 

2

        Моя шестнадцатилетняя сестра Полина была для меня самой красивой девушкой на свете. Её густые русые волосы всегда были собраны в косу, венчавшую узкое, нетипичное для деревни, аристократическое лицо. Черты её отличались правильностью: тонкий нос, огромные глаза, всегда светившиеся интересом к жизни, чёрные густые брови и яркие пухлые губы. Полина была нашей гордостью и всеобщей любимицей. Она была ласкова со всеми, особенно со мной. Всегда припасала для меня гостинец: горсть лесной земляники, сочное яблоко или даже сотовый мёд. Она была именно тем человеком, который открыл для меня сладость чтения. Мы много времени проводили вместе, сидя на берегу Днепра, с книгами из дедушкиной библиотеки, уцелевшей после «раскулачивания». Полина читала мне вслух интереснейшие сказки Андерсена, Сельмы Лагерлёф и Александра Сергеевича Пушкина. Я лежал на свежей траве, положив голову ей на колени, закрывал глаза и переносился в прекрасный выдуманный мир, где не было места войне.

        Как-то Полина поехала в Рудню, в райцентр, вместе с остальными юношами и девушками. Туда привезли фильм С.Эйзенштейна «Александр Невский». Меня с собой не взяли, сказали: «Маловат ещё». Я, расстроившись, взял свой любимый томик сказок и заполнил тоскливый вечер любимыми образами.

        Вечером Полина не вернулась. Мы подумали, что она осталась переночевать у нашей тётки в Рудне, и решили ждать её утром. 

        Ночью шёл дождь, я долго не мог заснуть. Вдруг постучали в окно. Постучали так, что сердце у меня замерло. Я понял – произошло что-то страшное. Мама проснулась, проворчала что-то, зажгла лампу и открыла дверь. В избу вбежала наша соседка, тётя Нина. Вся взъерошенная и заплаканная, дрожащим голосом она рассказала, что в Рудне немцы собрали всех молодых и красивых девушек лет 16–20 и повезли их в Германию. В их числе была и Полина, а также две сестры Пономарёвы. Мама, закрыв лицо руками, горько заплакала, начала проклинать и немцев, и Гитлера, и всю свою жизнь. Она решила бежать в Рудню, чтобы попытаться найти дочь, начала суматошно собираться. Тётя Нина пыталась успокоить её: «Машка, от судьбы не уйдёшь ведь. Полина у тебя умная девка, не пропадёт, вернётся. Вот увидишь, ещё мужа будем выбирать ей, с внуками нянчиться. Вернётся она, вернётся!!!».

        И она действительно вернулась, в 46-ом году. Полине очень повезло: в Германии её отправили работать на ферму к прекрасным людям в тихое местечко под Берлином. Она быстро выучила язык, и, по словам немцев, говорила без акцента, часто они принимали её за свою. Хозяева же полюбили Полину, как родную, за её лёгкий характер, прилежание в работе, красоту и начитанность. Один немец долго добивался её, дважды делал предложение руки и сердца. Но был отвергнут. Сестра потом рассказывала мне, что тоже полюбила его всей душой, как и ферму, и хозяев, но остаться там не смогла из-за сильной тоски по Родине.

Мой дедушка, Жевнов Василий Демидович, в молодости.

 

3

        Через несколько недель после того, как Полину забрали, под прицелом автоматов немцы приказали нам взять всё самое необходимое и погнали нас к дому старосты. Нас рассадили по огромным чёрным машинам.

        Ехали мы долго, часов пять.

        Нас привезли в так называемый «временный» лагерь, что находился на западе Белоруссии. 

        До сих пор вижу бараки, обнесённые колючей проволокой, будки полицаев, небольшую мутную речушку, из которой мы брали воду, и измождённые, исхудавшие лица. 

        А детям ничего не оставалось, как придумывать развлечения самим себе. Жуткое, наверное, зрелище было: мы играли в прятки, жмурки, смеялись под дулами автоматов. Как-то раз мы играли в догонялки и, увлёкшись, один мальчик пролез в дырку колючей изгороди. Ну, а я за ним. Нужно же было осалить его. Мы оказались в запретной зоне, и по нам открыли огонь. Мы сразу же побежали обратно. И после этого, уже наученные опытом, мы не совались за пределы изгороди.

        Но однажды немцы сами нас вывели за неё. В лагерь приехал какой-то важный генерал, и в его честь немцы решили устроить концерт, используя нас в качестве тешущей самолюбие публики. Мы все собрались на поляне, охраняемой по периметру автоматчиками. Солдаты устроили целое представление: один играл на аккордеоне и пел, другой жонглировал и танцевал, а третий поставил стул себе на подбородок. Все были поражены. И именно в этот момент над нами пролетел советский самолёт. Лётчик заметил большое скопление немцев и вражеской техники и начал бомбить. Раздался взрыв. И ещё один, и ещё. Среди немцев началась паника, и им ненадолго стало не до нас. Мы с сестрой и мамой стояли ближе всех к лесу и, воспользовавшись суматохой, бросились бежать. Мы были почти у леса, как я заметил погибшую от взрыва бомбы огромную лошадь: её разорвало на куски. Я схватил кусок ноги, ещё тёплый, с сочащейся кровью, и догнал маму с сестрой. Долго мы бежали по лесу. Наконец мы добрались до ближайшей деревни, постучались в самый первый дом. Дверь нам открыла добрая старушка. Мы попросили у неё котелок и спички, чтобы приготовить мясо. А она нас пожалела и разрешила жить у неё, пока мама не наберётся сил. 

        Старушку звали бабой Ганей. В избе у неё всегда был идеальный порядок, на стенах висели образа. Но она тоже голодала. И после того, как мы доели мясо, есть было совершенно нечего, поэтому мама отправила меня побираться – просить еду у соседей. Мне было очень стыдно. Мой первый опыт закончился тем, что мне дали один блин, я съел его, а затем весь день прятался за сараем, чтобы не пришлось позориться снова. От мамы мне, конечно, влетело. Но человек ко всему привыкает, и я потихоньку избавился от сжимающего сердца стыда, когда попрошайничал. Люди по возможности делились, и за счёт этого мы жили какое-то время.

        Вскоре пришло нам время прощаться с бабой Ганей. Мы горячо поблагодарили её за всё, что она сделала для нас. Мы шли несколько дней на восток, пока нам не повстречались советские солдаты.

        Помню самолёт низко-низко летевший над нами. Я отчётливо видел лицо лётчика: он улыбался и махал нам рукой. 

        Всё самое страшное осталось позади.

Записала Ксения БЫКОВА