Быть писателем сегодня – прыгать через костёр на Ивана Купалу

Рубрика в газете: В моей чернильнице, № 2023 / 4, 03.02.2023, автор: Василий НАЦЕНТОВ (г. Воронеж)

Все писатели очень суеверны и не любят говорить о своих планах.

Хрустальные букетики нервов. Боль, а не врачи, по известному выражению Герцена, мы и теперь не знаем, что выйдет из нашего кряхтения и стона. Но боль заявлена. Это главное.

Я до сих пор удивляюсь, что кому-то бывает интересно то, что я делаю, что кто-то готов разделить страдание, а не радость, труд, а не развлечение. Быть писателем сегодня – прыгать через костёр на Ивана Купалу. Пламя огромно. Уверенности в своих силах нет. Ночь густа и тяжела, а звёзды зияют, как отверстия от пуль.

Все планы сводятся к одному: настроить как можно точнее свой аппарат отзывчивости к городу и миру. К самому себе, потому что литература начинается с писателя, а писатель начинается с самого себя. Настроить аппарат отзывчивости и говорить открыто всё, что думаешь и чувствуешь. Задача почти невыполнимая. Но никто и не говорил, что будет легко.

Сильные будут терпеть и сильные муки. Утешает? Нисколько. Но даёт надежду на то, что ты не так слаб, как думаешь. Собственной слабости я боюсь больше, чем поражения.

До двадцать второго года мне хватало стихов. Изредка случались небольшие эссе или рассказы, редкие переводы. Но весной прошлого года я понял, что стихи не то чтобы не вмещают того, что я хочу сказать, но явно проигрывают более свободному и выразительному жанру лирической прозы.

Я написал несколько рассказов. «В нашем городе Х» и «Праздник» открывали майский номер журнала «Знамя». Потом сел за повесть. Сначала, правда, «лёг», потому что после операции мне две недели нельзя было сидеть, а уже осенью, занял веранду в доме у поэта Сергея Рыбкина и работал сидя, как порядочный писатель.

Для меня, привыкшего к тому, что стихи не пишутся – случаются, было откровением это завораживающее, разворачивающееся полотно прозы, этот постепенно обретающий плоть мир, который всё отделялся, отделялся от меня и, наконец, лёг на страницы «Знамени».

Конечно, в это время были и стихи, которые смотрелись в прозу, как в зеркало. Можно сказать, что параллельно с прозаической повестью я писал повесть поэтическую. Последняя стараниями Ольги Юрьевны Ермолаевой превратилась в журнальный вариант поэмы и стала называться «Крылатый бересклет».

Пограничье жанров – вот что сейчас интересует меня большего прочего. Суржик формы, благодарно вмещающий в себя элементы самых различных форм и структур и выражающий то единственное и необъяснимое, что мечется между светом и тенью, мерцает в сумерках, как куст цветущей сирени в предвоенной Москве.

У каждого места, времени и имени должен быть свой язык. Как, например, в воронежской деревне Нижний Карабут, родовом гнезде моей жены, в архангельской Пинеге, на родине поэта Варвары Заборцевой. Или в стихах Амана Рахметова – казаха, пишущего по-русски и тяготеющего к американскому верлибру. А вот язык времени…

Он явно лишён рифмы. Если она и будет, то ассонансная и необязательная. Классический строй абзацев и строф? Знаки препинания? Всё это лишнее. Впрочем, мерцающие, акцентные запятые или тире всё же бывают необходимы, как трусики на стриптизерше.

Думаете, я поддаюсь моде, отказываясь от всей полноты нашего языка, величественного и строгого, как бальзаковская виконтесса д’Эглемон? Один, кажется, самый важный рубеж я не собираюсь сдавать: сегодняшняя форма, сопротивляясь тоффлеровской культуре, должна быть долгой и тягучей, похожей на ночную дорогу в осенней степи.

Она должна обволакивать, перерабатывать вещество времени, выкристаллизовывать его, получая, как истинный продуцент, всевременну́ю лирическую органику из искусственного неонового света наших дней. Форма сегодня – это формула Розанова, спрятавшаяся в тело Пруста, как прячется косточка черешни в своей мякоти.

Впрочем, даже не это интересует меня в первую очередь, но то, что сказал бы мой прадед-фронтовик о войне и мире, какое у него, дошедшего до Рейхстага, было бы отношение ко всему, что творится сейчас. Что-то подсказывает мне, что мы были бы с ним солидарны.

Меня интересует, например, как 9 июля 1652 года шёл крестный ход со святыми мощами по нынешнему проспекту Мира, как, перейдя речку Каплю, он остановился из-за внезапной кончины митрополита Варлаама, как в память о том соорудили дубовый крест и часовню. Как в 1929 году она была разрушена, а крест перенесли в храм Святой Троицы «на Капельках».

Или всё было не так? Просто на месте встречи мощей у Рижского вокзала, который уже тогда предчувствовался, висел в воздухе, как сады Семирамиды, народ воздвигнул крест и поставил часовню. Правда, она всё равно была разрушена в 1929 году.

Нет, лучше, о том, как двумя годами позже этот самый проспект, бывший ещё 1-ой Мещанской, заасфальтировали американцы, как потом убрали трамвайные пути и палисадники у домов. Как из-за спешки (вот где – планы!) реконструкцию пустили на самотёк, и прежняя жизнь совсем посыпалась клавишами в пустом нетопленном зале.

Нет, я не так глуп, чтобы искать форму времени. Она отыщется сама. Всплывёт дохлой рыбой в отравленной химикатами реке. Ни на что другое не стоит даже рассчитывать.

Я напишу о том, как едет из Преображенской церкви в селе Слепушкино новоиспечённый отец, как бережно держит он только что крещённого сына, как поскрипывает телега и как этот скрип сливается со звуками позднего летнего утра. У него почти профессорский, интеллигентский прищур, ухоженная бородка. Он вглядывается в дорогу и, конечно, ничего не знает и не видит, кроме неба и солнца, кроме дороги и птиц, кроме жизни, которой никогда не бывало и никогда не будет.

И это – время, окаменевшее, как мёртвая птица в детских руках.

Я прячусь в историю, чтобы выжить и не сойти с ума. Если бы я не знал наверняка, что однажды ехал вот так, покачиваясь в телеге, по Верейскому уезду мой прапрадед Иван Петрович и был счастлив, смог бы я жить сейчас, в этом ненадёжном году, под огнём столетий? Только то счастливое летнее утро и держит меня на плаву.

Я ухожу туда, чтобы найти оправдание всему, что происходит здесь. Я ничего не нахожу, но само усилие поиска – условие теперешней жизни.

Сегодня утром, до работы, я как обычно вышел на прогулку. Проходя по аллее, услышал колокола. Подошёл к храму. Зимние сумерки уже рассеивались. Заглянул внутрь: священник и диаконы в белом, хор певчих. Зашёл и долго стоял, забыв обо всём, и только на словах «брани хотящим и на Святую Русь ополчающимся» пришёл в себя. «Исполни нас яже в Тя веры, надежды и любве, яко да во всех странах наших единеми усты и единем сердцем исповемыся Тебе…»

Пешеходный центр напряжён, как часовая пружина. Гул истребителей накрывает город гранёным стаканом, и душа мечется пойманной в западню мухой.

Всё, всё. Что же нужно ещё? Найти в себе силы рассказать обо всём, и жизнь, может быть, пройдёт не зря.