Дети без детства
Рубрика в газете: На конкурс «Защитим правду о Победе», № 2020 / 32, 03.09.2020, автор: Иосиф БРУМИН (Самарская область)
Накануне мне исполнилось 11 лет, и 22 июня 1941 года оборвалось моё детство, впрочем как и у тысячи тысяч других девчонок и мальчишек нашей страны. Мы тогда жили в белорусском городе Витебске, отец работал кузнецом в тамошнем железнодорожном вагонном депо. 24 июня немцы впервые бомбили город и, естественно, прежде всего стратегические объекты. Досталось и вагонному депо. Отец принёс домой осколок немецкой бомбы – кусок рваного крупнозернистого металла. Тогда-то сразу спала мальчишечья пелена таинственного героизма войны. Оказалось, война – это когда людей глушат осколками рваного металла. В последующем город бомбили ежедневно и еженощно. Коллективными усилиями на огороде вырыли защитный окоп, по названию «щель». Она была зигзагообразной и с двумя выходами, а сверху под слоем земли бревенчатый накат. Несколько ночей к ряду мы по сигналам воздушной тревоги с мамой за руки бежали прятаться в щель.
По разговорам взрослых оказалось, что мы живём в середине страшно опасного района. Вокруг нас мост через Западную Двину, железная дорога, нефтесклад и воинские, Будённовские казармы – всё привлекательно для бомбёжки. Мирные взрослые, наши детские авторитеты, заметались в панике. Вспомнили, что где-то на окраине города живёт далёкая и полузабытая родственница, а тут сразу вспомнили и с минимальным скарбом к ней. Однако у неё всё оказалось забитым более расторопными роднёй и знакомыми. Вновь вернулись к себе на Гражданскую, 17, в центр будущего возможного столпотворения. Однако всё разрешилось…
3 июля, то есть на 13 день войны, из товарных вагонов был сформирован эшелон для эвакуации, (так тогда называлось – бегство) семей железнодорожников. Наспех, похватав крайне необходимое, мы уехали без папы. Он был в составе бригады по восстановлению железнодорожного пути. Первый раз наш эшелон бомбили под Ярцево, но как-то лениво, словно запугивая. Второй могла бы стать бомбёжка под Вязьмой, но немецкие самолёты только облетели состав со всех сторон, и я видел в узком окне товарного вагона немецких пилотов. Ни бомбить, ни стрелять они не стали, это позже они озверели до уничтожения беззащитных.
Эшелон дотащили до станции Сорочинской Оренбургской (тогда Чкаловской) области, где нас разгрузили. Здесь на пару суток нам представили здание школы, а дальше мы должны были самоустраиваться. И с жильём, и с работой для взрослых. Государство, в лице местной власти, самоустранилось, абсолютно.
В Сорочинске я перенёс два непреходящих всю жизнь душевных надрыва.
До начала занятий я взялся каждый день ходить на вокзал в упорной надежде встретить папу. Я был одержим этим и, не зная ни каких молитв, не переставая шептал наивные детские заклинания. Я не замечал жизни вокруг, не общался с ровесниками. Единственным отвлечением был сбор хвороста для огонька под таганком для приготовления пищи. И вновь к вокзалу… На всю жизнь осталась со мной та беспредельная тоска, та неизбывная боль. И хотя потом в жизни выпало немало поводов, но так накрыт безысходностью я больше не был. Может быть, это была и закалка.
В Витебске я закончил три класса белорусской школы и в Сорочинске пошёл в четвёртый. И хотя русский и белорусский языки – братья, но их родства не хватило, чтобы я слёту понимал учителей. А я ведь в Белоруссии учился успешно. И недопонимание, без возможности переспросить, меня угнетало. И я, зная свою силу, оказался бессильным. Кроме того, класс был переполнен дважды или трижды. Учительница, по кличке ТриПе, (П.П. Пендюрина) сразу не возлюбила нас, эвакуированных, едко шпыняла меня за каждое проявление белоруссизма, впрочем, и других тоже. Недоступность учебников, тетрадей и других важных в школе мелочей превратило учёбу в ад. После сердечного белорусского с милой и заботливой Еленой Никитичной я обнаружил, что меня ненавидят, и я не остался в долгу. Глупая школа может себе позволить любое против единицы, но каково при этом «единице», если она понимает, что без школы в жизни нет путей. Отметая все здравые размышления, я возненавидел школу в принципе, безотносительно, где она и какая, на долгие годы.
Отцы наши вернулись к месту разгрузки эшелона организованно, и папу назначили работать в вагонное депо соседнего города Бузулук, на долгие годы ставшего нам родным. Белорусские железнодорожники почти в полном составе были направлены на строительство бронепоезда. Он состоял из небольшого паровоза «Ов», в миру – Овечка, и нескольких вагонов. В депо их укрепляли стальными листами – бронёй, ставили башни и другие прилады для стрельбы и защиты от вражеского огня. Вооружение, очевидно, собирались ставить в другом месте. Возвращаясь из школы, я заходил на внутренние пути депо и любовался возрастающим обустройством бронепоезда. Не задумываясь, чем обернётся для меня завершение его строительство… Иногда папа прихватывал меня на обед и делился пищей, но часто официантки приносили мне отдельную тарелку макарон. Я очень любил, дорожил этими моментами: папа, бронепоезд, обед. Однако работа на бронепоезде завершалась, и если бузулукские рабочие имели «бронь», витебских всех отправили на фронт.
Мы жили в маленьком домике участника Первой мировой войны, хозяева были весьма приветливы. Очевидно, родство переживаний лучше всего сближает. Снимали, так тогда это называлось, крохотную тёмную (без окна) комнатку, где только вмещались железная койка и небольшой сундук, купленный у хозяина-плотника. На сундуке ютились мы с братом.
Отец ушёл на войну, оставив маму в постели с заболеванием – сыпной тиф. Тогда он всех подряд косил. Через несколько дней маму увезли в больницу с названием «тифозный барак» и мы, двое мальчишек 11 и 6 лет, остались одни в чужом доме со своими жалкими пожитками с пол мешком картошки. Утром хозяйка ставила нашу миску с парой картошек на край плиты, и это был наш с братом дневной рацион. И самое трудное было не голодуха, не грязь и неустроенность, а тащиться к маме в больницу и, вскарабкавшись на подоконник, в ответ на мамин немой взгляд – «Было ли письмо от папы?» – отрицательно качать головой. Так наверно идут на помост к палачу. Нет! К палачу идут один только раз, а я это делал ежедневно. И каждый день я жду и встречаю почтальона, и каждый раз мне говорят: «Тебе ещё пишут»…
Время шло… Где-то через пару месяцев или больше на больничной подводе к нам привезли маму. Слабую, сухую, точнее, с ликом страдания библейской мадонны. Её природное здоровье одолело почти стопроцентную смертность в бараке обречённых. Она лежала, гладила наши грязные в волдырях головы и плакала… Ничего не просила. Хозяйка дома иногда приносила ей кружку козьего молока и что-то из теста, а она, не разглядывая, ела. Потихоньку начала вставать….
Мама, выздоравливая, стала обретать какую-то новую стойкость и решила искать работу. Прежде всего, как жена фронтовика, обратилась к руководству вагонного депо. Её, видно, там пожалели и предложили лёгкую и пустяшную работу уборщицей в конторе депо. Объём работы маленький и не крепко связан со временем. Правда, и зарплата крохотная, но тогда они все были такими. Главное, мама получила полноценную хлебную карточку уже рабочего человека. Такая карточка была дороже денег и всех, какие только были в мире, ценностей. Детям и иждивенцам (такое вот оскорбительное название!) давали по 300–400 граммов на сутки, а рабочим, в зависимости от категории, уже 600–800 граммов. Это удвоение чуть поправило наше жалкое питание.
Однажды утром по дороге в школу я встретил на железнодорожных путях солдата в шинели. Я не обратил на него внимания, а он остановился и окликнул меня по имени. ПАПА! Я бросился к нему, зарылся лицом в грудь, в шинель и заревел дурным голосом. Радость была короткой. Отец вместе с другими новобранцами прошёл формирование воинской части в Соль-Илецке, и теперь их везут на фронт. Ему разрешили забежать проведать или, точнее, попрощаться с семьёй. Папа угодил на Калининский фронт в страшную мясорубку под Ржевом. И что в такой встрече больше: безотчётной радости или безысходной тоски, понимая, куда спешит самый дорогой, самый близкий, самый нужный тебе, пацану, человек.
Тягости нашей суровой и бессмысленной жизни продолжались. Чёрный репродуктор возвещал о непрерывных боях на Калининском фронте, подо Ржевом. Там где-то мой папа, и жив ли он ещё? Потом, уже в мои зрелые годы, стало известно, что в тех боях советская армия потеряла свыше миллиона воинов. Там решалась судьба Москвы и страны в целом. И только подоспевшие сибирские дивизии спасли Родину. Там произошла первая значимая подвижка советских войск, но такой платы человечество в своей истории ещё не знало. «Мы за ценой не постоим…» Не постояли жизнями миллионов наших отцов и сыновей. О тех боях Вячеслав Кондратьев, в ту пору старшина, написал замечательную книгу «Сашка» старшиной той поры Вячеславом Кондратьевым. В мирное время он был профессиональным художником и как непосредственный участник событий описал тот ужас, через который прошли наши воины при неумелом управлении ими. Мой малограмотный отец не прочитал в жизни ни одной книжки и не слышал о писателе Кондратьеве, но его рассказы о войне повторяли повесть едва ли не дословно. Перед самой смертью, уже в койке, он неожиданно сознался мне и брату, что оружие на фронте ему так и не вручили. На поле боя он подобрал кавалерийский карабин, но нашёлся сержантик, который счёл, что это слишком лёгкое оружие для русского солдата. И отнял карабин. Он рассказывал нам, как осенью солдаты с лопатами бродили по колхозному картофельному полю, подбирая потерянные клубни, а потом на тех же лопатах пекли. Отец, как мастер, носил в кармане зубило и в сёлах предлагал женщинам заточить насечку на серпах за пару варёных картофелин. Ранило его в наступлении, и это было везением. Их накрыл немецкий миномётный огонь, бойцы залегли, отстреливаясь, рядом грохнула мина. Так он оказался в полевом госпитале.
В числе пройденных отцом сёл было и Хорошево. Ныне там воздвигнут гигантский памятник участникам битвы за Ржев. Мне горько сознавать, что я физически не могу добраться до его пьедестала и упасть на колени пред ликом всех участников той битвы и, прежде всего, безвестного рядового 227 стрелкового полка Моисея Брумина, моего кровного папы…. Прости меня! На его надгробном памятнике на погосте посёлка, где я ныне живу, кроме красной звезды я оставил не «серп и молот», а «МОЛОТ И ВИНТОВКУ». Это главные в его жизни инструменты
Школа в Бузулуке была также переполнена, но учителя чуть другие. Среди них многие были, как и мы – эвакуированные, с теми же печалями.
И если учительница пришла с зарёванным лицом, значит, пришла ей похоронка. Тетрадей здесь также не было, писали по газетному тексту, но у меня и с ним было плохо. Я научился из газет делать горчичники для мамы, а выбора у меня не было. Учёбой это можно было назвать с большим натягом.
А война всё идёт и идёт… Мамины и папины братья на фронте, их семьи где-то развеяны по стране, а две семьи остались в оккупации. Там же, в маленьком белорусском селе, остались мамины родители, мои бабушка и дедушка. Если судить по газетным сообщениям о зверствах немцев и их полицаев, то нет никакой надежды, что они выживут. Так и оказалось потом. А письма от папы всё реже и реже, а потом и вовсе прекратились. В соседние дома приходят похоронки и плач с воплем стоит над округой. И никто не лезет утешать, да и какое утешение против смерти? У мамы иссохшее лицо мученицы, молчит, терпит, тайком плачет, а ведь по характеру, по силе духа была, пожалуй, сильнее отца. Надломилась моя родная… После долгого перерыва пришло страшное письмо с незнакомым почерком – папа ранен в правую руку, писать не может, находится в госпитале на Урале. Мама радуется и плачет, слава Богу – живой, но как бы руку не отняли, как он, кузнец, без руки…
Несмотря на плохое питание я всё же расту и вырастаю из одёжки, что вывезли ещё из Витебска, а новая мне не светит даже по мелочам. Вынуждено меняем жильё, в дом, где жили, хозяйка подселила ещё две цыганские семьи. Нищете и её сестре – антисанитарии сопутствуют болезни. Тело покрыли какие-то отвратительные струпья и не только посторонним, но и себе был противен. Лекарств практически никаких. Лечение – самодельной мазью из серы, подобранной на железнодорожных путях, в смеси с техническим солидолом.
Именно тогда у меня возникла совсем не детская мысль: тяжелее всех на войне не солдатам на фронте, а детям в тылу. Солдат всегда одет и обут, его пусть неважнецки, но кормят, а главное – он вооружён и не один. И если он владеет оружием и смел, он защитит, прежде всего, себя. И только ребёнок не знает ничего из бытовой защиты, да и любая свора местной шпаны его как чужака легко побьёт. Если бы взрослые дяди и тёти могли вспомнить себя детьми, они бы никогда не затеяли войну.
Позже, уже в преподавательские годы, я дважды публиковал статьи на темы воспитания, и обе заканчивал своим, вынесенным из детства рефреном: «У нас нет проблемы детей, у нас только проблемы отцов».
С ватагой местных мальчишек у меня складывались отношения по-разному: и враждовал, но больше дружил. Не знаю, какими они были до войны, но безотцовщина и нужда быстро сотворили из них воровскую свору.
Достаточно было быть жителем другого «курмыша», то есть жилого массива. Голодные оборванцы были безгранично жестоки, ни следа даже мальчишечьих справедливости или следов чести. Воровали всё, но особый интерес представляла железная дорога. Это был основной источник добычи топлива. Школу мы все оставили примерно в одном возрасте: третьи-пятые классы. И никто из всей ватаги не сделал попытки получить образование позже. Уже во взрослые годы я часто навещал родительский дом и интересовался судьбами своих сверстников. Горько об этом, но большинство к тридцати-сорока годом ушли из жизни по столь распространённым у нас причинам. Для них война не закончилась 9 мая 1945 года.
К шестому классу мне исполнилось четырнадцать лет, а это значит, что по законам того времени меня можно принять на работу. В начале шестого класса я твёрдо решил расстаться с ненавистной мне школой, собрал какие были учебники стопкой и за бесценок продал на рынке. Всё!
Меня приняли учеником электрика в авиаремонтные мастерские. Здесь ремонтировали двухмоторный бомбардировщик ИЛ-4. И моя пацанская жизнь наполнилась другом смыслом. Таскать неподъёмные аккумуляторы, заниматься их зарядкой, ставить в самолёт было сверхтрудно дохловатому мальчишке, но я был при важном деле. На несколько недель меня перевели, так сказать, «на прорыв», в моторный цех. Он находился в бывшей церкви у вокзала. Я разбирал магнето и другие узлы и мыл детали в ванне с керосином. Через полсотни лет оказался по делу в Бузулуке, зашёл в оживший храм и постоял на «своём месте», мысленно извиняясь за причинённое осквернение.
Однако авиаремонтные мастерские перевели куда-то на запад, а я пошёл работать учеником машиниста дизельной электростанции, которая принадлежала чулочно-перчаточной фабрике. Здесь стояли старинные, почти музейные дизеля. Мог ли я подумать, что это и есть начало моего производственного интереса на всю оставшуюся жизнь. Вот его штрихи: ученик – помощник машиниста – машинист дизельной электростанции – моторист корабельный (Тихоокеанский флот) – инженер-механик-аспирант и преподаватель курса эксплуатации машин.
В 15 лет я стал комсомольцем и на приёме в горкоме сразу же обязали учиться в школе рабочей молодёжи. Так неожиданно для себя вновь пристрастился к книге и учёбе. Фактически комсомол, так лихо оплёванный в новой России, вернул меня к жизни. На фабрике очень внимательно работали с молодёжью и накануне какого-то праздника меня за хорошую работу наградили. Телогрейкой! Их шили из обрезков материалов для солдатских перчаток. Это была первая новая вещь за долгие годы. Она была великовата и как-то несуразно сшита, я в ней смахивал на клоуна, но как я был ей рад!
Папа вернулся накануне 9 мая 1945 года. Какая радость и ликование в душе, сдержанно, и открыто завистливые взгляды других, и нельзя на это обижаться. После нескольких дней переживаний поехал работать в недалёкий колхоз кузнецом. Это была как проба сил. Он изготовил себе молоток с утолщённым черенком, а иначе ладонь без одного пальца и едва гнущимися остальными не могла держать инструмент. Заработал мешок перловой крупы, в 1946 году она нас спасла… Потом он вернулся в кузницу вагонного депо.
Как и все, я не заметил грани перехода от детства к юности. Однако и юности я тоже не видел, призыв на пятилетнюю службу на флот поглотил и её. И хотя я бесконечно благодарен военно-морскому флоту, его командирам и комсомолу, но за своё становление я уплатил годами единственной нам данной юности. Своё «среднее образование» собирал по крохам в разных школах разных городов. На службу призвали, не дав закончить восьмой класс школы рабочей молодёжи. Во Владивостоке за хорошую службу разрешили посещать вечернюю школу. Она находилась на окраине города в 10 километрах от базы. Школа переполнена, и директор меня не принял. Восьмой класс наполовину матросский, и я остался с ними. Физику вёл сам директор, и выставить меня из класса он не рискнул, сам бывший матрос всё понимал… А я взялся за физику как за последнюю соломину. На очередном занятии никто не справился с домашним заданием, и директор по горящим глазам моим понял, вызвал к доске и приказал внести меня в журнал. Однако совместить службу в плавсоставе с учёбой на берегу невозможно. Всё оборвалось скоро. Тогда я всю математику и физику перенёс на карточки размером нагрудного кармана форменки и не расставался с ними нигде, даже в строю. Последние три класса осилил за полтора года после демобилизации, совмещая учёбу с работой. Такая вот сложилась школа, каждый класс – каждый шаг с преодолением себя и обстоятельств. Студентом вуза стал в 27 лет и тем завершил «лечение» изломанных войной детство и юность.
А мир не устаёт воевать, создавая всё новые и новые средства уничтожения себе подобных. И все воюющие стороны просят одного и того же Бога, что бы тот помог им победить. Ни образование, ни вера ничего не могут поделать с человеком…
Спасибо Вам, Иосиф Моисеевич, за ваш рассказ о былом.
Благодаря таким как вы людям и Вашим свидетельствам живёт Правда, без которой жить никак нельзя. Доброго вам здоровья и творческой энергии! Горжусь Вами!
Владимир Клименко (г. Самара)