ДЕВЯТОЕ МАЯ С МАМОЙ
№ 2020 / 17, 07.05.2020, автор: Евгения ЕМЕЛЬЯНОВА
Мои покойные родители были фронтовики и дошли до Берлина.
Я вспоминаю, как каждого 9 мая мама выключала радио и телевизор и говорила мне: «Не слушай их. Это просто день отдыха, и мы будем отдыхать». Очень рано мои родители поняли, что власть использует их для своих шкурных целей, и отказывались получать «юбилейные» медали в военкомате.
Военком слал и слал повестки с требованием прийти на вручение, а мама, повертев бумажки в руках, выбрасывала их со словами:
– Ну кому нужны их железяки!
Наконец, военком присылал двух-трёх человек – комиссию – маме на квартиру, и под роспись ей прямо в прихожей вручали очередную юбилейную награду.
Родители считали, что дело сделано, фашизм побежден, а то, что коммуняки горазды языком трепать, так мои родители им в этом не помощники.
А еще мы с мамой ехали в этот день на её работу – расположенный в горной местности недалеко от города военный санаторий, где она работала «дежурной». Работала потому, что и без работы сидеть на пенсии не могла, и потому, что это был дополнительный приработок, который она тратила на моего сына-студента, своего внука.
Должность называлась «дежурная», но на самом деле надо было и убрать свой участок в огромном, похожем на корабль – белоснежный лайнер, двухэтажном особняке для высших воинских чинов.
Мама специально просила назначить её на 9 мая, потому что, по её словам, это все равно был «пустой день для работы», а денежная ставка вдвое больше.
Санаторий утопал в роскошных, цветущих в это время года яблоневых садах, возле дома специальные садовники разбивали клумбы с красивейшими огромными розами. Солдатики косили косами траву. Специальные служители кормили и ухаживали за немногочисленными животными в специальном маленьком зоопарке, чтобы высокие военные гости смогли погулять возле гостиницы и развлечься. Еще дальше был расположен бассейн с вышками, а еще дальше – общевойсковой санаторий.
Внутри длинный, похожий на океанский лайнер, дом был устлан коврами, уставлен югославскими и немецкими мебельными гарнитурами, увешан шёлковыми арабскими тканями. Сплошные огромные стёкла-окна выходили на длинный и широкий балкон, опоясывающий дом вкруговую.
Весь первый и второй этаж был разбит на номера на двоих, небедные и по нынешнему времени, а тогда для советского человека – просто немыслимо роскошные. На обоих этажах – дюжина номеров.
Всё правое крыло здания-корабля предназначалось для приема самых высоких военных чинов на уровне государства. Там останавливались только москвичи. Там располагался номер-люкс. Там жил Язов, когда приезжал.
БОльшую часть года здание пустовало, что не отменяло ежедневной тщательнейшей уборки его «дежурными». В любой момент мог нагрянуть начмед – начальник медицинской части – и провести белоснежным платочком по подоконнику или под деревянной кроватью. Что было бы, если бы он нашел пыль, мама не знала, так как персонал дорожил своим местом и работал на совесть. Тем более, что после суточного дежурства иди и отдыхай дома трое суток.
Весь день и ночь 9 мая мы с мамой были в здании одни. Я представляла, что я, такая молодая и красивая, имею свой большой дом, богатый и благоустроенный, или что этот дом – мамин, а я просто приехала поздравить её с Днем Победы.
Для начала мы с мамой шли на кухню номер 1 – для простых смертных. Ибо кухня номер 2, которую использовали для обитателей номера-люкса, была всегда под замком, ключ от которого, впрочем, у мамы и находился.
На кухне ставили чай и потом пили его в холле гостиницы, сидя в креслах и глядя сквозь стеклянные стены на расцветающую природу.
– Возьми конфеток, – говорила мама. – Это девчонки-сменщицы оставили, но у нас всё общее. Я им варенье и мёд принесла.
Потом она вручала мне необычайной белизны спецодежду – халатик, который преображал меня, будто в медсестру, и мы шли работать: мыть высоченные, от пола до потолка, окна, пылесосить бесконечные коридоры ковров или пропалывать розы.
После двенадцати всякая работа прекращалась. Открывали широкие прозрачные двери холла, впускали в помещение ароматы трав и щебет птиц и шли на грибную охоту тут же, сразу за крыльцом.
Грибов было видимо-невидимо. Я и до сих пор не знаю, как они зовутся: маленькие, с пятачок, и на тонкой, как у одуванчика, ножке.
Скоро набирали большую миску и жарили на кухне с лучком. Вот тебе и праздничный обед!
Ни я, ни мама водку не пили, вина хорошего тоже в их шкафчиках не было, но иногда она спохватывалась:
– Ты, может, выпить хочешь ради праздничка?
Я смеялась:
– Да ладно, мам, ты же знаешь!
Но она также и знала, что от великовозрастной дочки сюрприз можно получить в любой момент, поэтому всегда всё уточняла.
После работы и вкусной еды меня морило в сон. Иногда мы стелили одеяло на ближней полянке, окружённой цветущими черешнями и сливами, и я уютно устраивалась там на принесенной заботливо мамой подушке.
Так глубоко и сладко после обеда можно спать только в молодости и – при живой маме.
Часа через два я просыпалась и никак не обнаруживала себя, лежала с полуприкрытыми глазами, смотрела на маму, сторожившую мой сон, сидевшую на скамейке между открытой дверью холла, чтобы телефон слышать, и роскошной клумбой с розами.
Она сидела в белом халатике, аккуратно причесанная – читала центральные газеты. Скорее всего, материалы первого съезда народных депутатов и все последующие перипетии. У нас с ней был только один острый момент в то время, только одно несогласие: она приветствовала Борьку Ельцина, рвавшегося в ту пору к власти, и хотела верить в него, а я уже тогда видела, что это безнравственный хмырь и пьяница, и ничего хорошего стране от него не будет. Да ладно, дело прошлое.
Я лежала, смотрела на маму, на её очки, которые делали мамины фиалковые глаза большими и беззащитными, и думала, что должна запомнить её именно такой: мудрой, красивой, ещё сильной. В это самое лучшее у нас с нею время.
После отдыха я переодевалась из халатика в своё голубое цветастое платье с летящими юбкой и рукавами и, как будто я отдыхающая, спускалась на территорию общевойскового санатория. Офицерьё неумело приставало, но держалось на расстоянии. После сна лицо у меня делалось прозрачным и светящимся, я нравилась сама себе и веселилась от аттракциона неприступной красавицы.
Мама встречала меня свежезаваренным чаем, спрашивала о санаторских впечатлениях.
– Какие всё-таки дундуки эти военные, – делилась я. – Даже разговаривать хорошо не умеют!
Сама-то я имела в виду совсем определённого полковника, который разговаривал даже слишком хорошо! Любого мог уговорить.
Мама, может, и догадывалась, но разговор переводила на другое:
– В мою молодость офицеры были не такие. Когда мы перед самой войной с девчонками ходили на вечера в Ленинградское нахимовское, то танцевали с ними «па де катр» и «па де грасс»!
И она, взяв меня за руку, предлагала научить основным движениям. Я отбивалась со смехом.
Иногда, возвратившись с прогулки, я заставала у мамы гостей и, следуя нашим с ней договорённостям, не спешила себя обозначать. Вряд ли маминым начальникам понравилось бы моё круглосуточное присутствие на этом режимном, вероятно, объекте.
Однажды, подойдя к клумбе, я увидела свою маму в компании ни много ни мало министра обороны СССР и его жены, очень мило беседующими. Я изобразила из себя скучающую дамочку из отдыхающих здесь многочисленных жен офицеров, с отвлеченным видом понюхала розы и прошествовала к клеткам с павлинами.
Позже уже мама рассказывала об этой встрече, что знала супругу маршала и учила её сына русскому языку и литературе еще до того, как та с маршалом познакомилась.
– Она хорошая, – говорила мама. – И у нее была очень непростая жизнь.
Высокие гости остановились в этот раз в другом месте, а сюда заехали по дороге, за какой-то мелочью. Ну, заодно и поздоровались.
К их отъезду я уже успевала обойти весь маленький санаторский зоопарк-зоосад и в деталях рассмотреть нескольких ободранных горных баранов и горных же козлов с витыми рогами, небольшого и боязливого молодого волка и начавшую линять грязно-рыжую лису. Появились и новые экспонаты: скромная курочка и ярко раскрашенный петушок фазана, которых в окрестных травяных зарослях водилось в превеликом множестве. Но главной ценностью, конечно же, были яркие сине-зеленые павлины, оглашающие по утрам и вечерам территорию резкими криками.
До ранних горных сумерек мы с мамой сидели на скамейке перед розарием и дышали благоухающими цветами, которые к вечеру источали просто-таки одуряющий запах. А еще за клумбой теснились заросли сирени, и молодое персиковое дерево пробовало выпустить цвет.
Потом делали внешний круговой обход дома-лайнера, проверяли потаённые двери и замки, следили, всё ли в порядке.
Наконец, закрывали стеклянные двойные двери на ночь – на все запоры и засовы.
Теперь предстояло самое интересное – обойти дом снизу доверху внутри. Для меня это была увлекательная экскурсия.
Начинали обычно с кухонного блока номер 2 и с примыкающего к нему банкетного зала.
По маминым рассказам, банкеты в доме проводились регулярно: при наличии жильцов и по большим государственным праздникам. Для проведения банкета вызывалась специальная бригада поваров и официанток, которых мама недолюбливала по причине вольности нравов.
Однажды к ней в дежурную комнату ночью ломился даже какой-то нажравшийся полковник, приняв, очевидно, за официантку. Мама открыла ему и отчитала в лучших традициях классной руководительницы. Наутро, рассказывала она, полковник не знал, куда глаза от стыда девать, и вскоре съехал. Насчет глаз я сильно сомневаюсь, но отпор он получил, какой надо. Обостренное чувство собственного достоинства, воспитанное мамой, и сейчас иногда приводит в ступор моих американских родственников.
Из банкетного зала по крутой винтовой, устланной красной ковровой дорожкой лестнице поднимались в номер-люкс, состоящий из двух огромных комнат: гостиной и спальни. Дверь в дверь с генеральским люксом расположилась адъютантская – как отдельная маленькая квартирка. Больше в этом крыле никто не помещался, вся челядь паслась в другом конце здания.
Мы медленно, номер за номером, обходили оба этажа, проверяли запоры на окнах и балконных дверях, мама рассказывала, какие новые мебельные гарнитуры и ткани на шторы недавно получены, что заменили и что поменяют в ближайшее время. Ни одной не новой вещи в номерах не было, и всё было наивысшего качества. Особенно меня впечатляло обилие в сервантах бокалов, рюмок и фужеров. Проживающая здесь публика явно не была поклонницей сухого закона.
Наконец, добирались до святая святых здания – узла связи, закрытого на замок. Но внутрь я, конечно, заглянула. Комната казалась тесной от обилия всевозможных связок кабелей и проводов, открытых гнёзд соединения и закрытых щитками, многих других причиндалов, ни названием, ни предназначением мне не ясных, да и не интересных.
Я только поняла, что для доступа к ним нужен какой-то особенный допуск. Но у мамы, получившей допуск самый главный – на войне родину защищать, – все остальные допуски, конечно же, имелись.
Тем временем совсем стемнело, и первый залп праздничного салюта застал нас врасплох. Мы вышли на балкон второго этажа и увидели, что с ближайшей высокой горы, недалеко от другого, гражданского, санатория, после орудийного залпа вырос букет разноцветных огней. Пока ракеты с шипением гасли и опадали, с противоположной стороны, над Алма-Атой, в долине, тоже бухнуло и тоже расцвели четыре букета.
Мы стояли с мамой, приобнявшись, и любовались фейерверком, и я почему-то не связывала воедино – маму, салют, окончание войны и нашу мирную, спокойную, хорошую жизнь.
Удивительные бывают житейские истории и какие разные люди! Моя тётя воевала сразу после школы, закончила курсы и отправилась в авиационный полк. Служила механиком по авиационным моторам. Это было ответственно – собирали и разбирали моторы, смазывали, устанавливали, что-то в этом духе. С аэродрома лётчики вылетали на задания, аэродром был удален от передовой. Воевали на Курской дуге. Но не на передовой. Это спасло ей жизнь. Сохранилась стопка ее фронтовых треугольников-писем сестрам. Много было рассказов о войне, о летчиках. Войну закончили в Польше. Имела награды – медаль “За отвагу”, орден Отечественной войны. Уговаривали ее написать воспоминания, она была творческим работником, литсотрудником, редактором после войны, закончив заочный институт. В День Победы всегда, даже оставшись одна, ставила на стол картошку в мундире и стопки. К ней приезжали ее однополчанки-москвички и отмечали этот день по-своему, а вечером с’езжались родные, друзья и отмечали этот день. Иногда ездили к Большому театру в надежде встретить однополчан, но все жили в разных городах, а вот иногда устраивали встречи полка в Липецке, где формировался полк в начале войны. Каждый раз их было все меньше и меньше. Когда не могли ездить уже по старости, переписывались и перезванивались. Военкомат всегда проявлял внимание: приезжали в юбилеи и так, накануне 9 мая, вручали букет цветов, набор сладостей, поздравления. К пенсии была прибавка, и не было такого, чтобы мы, как у героини рассказа Евдокимовой, допустили, чтобы наша фронтовая тётя работала уборщицей. Наоборот, приезжали к ней сам убираться и мыть окна. Много лет она проработала в издательстве “Наука”, и там устраивали ежегодно торжественное чествование. Тётя ушла из жизни в 94 года. Мой сын послал ее фотографию и данные в “Бессмертный полк” в Интернете. Там есть описание ее службы. У нас были и другие участники войны, и мы всех вспоминаем.
Откуда у бесфамильного Юрия такое пренебрежение к труду уборщицы?
Давно ли сам “из грязи в князи”?
Должно быть, из этих, которые в лихие 90-е захватили социалистическую собственность в стране и отправляют свои миллиарды и детишек в Лондон.
Номеру 2. Похоже, это ваша единственная претензия к моему комментарию. Меня это радует. Акцент моего замечания о “подработке” пенсионерки- участницы войны – не на ее занятии в День Победы, а на том, что в то время, как старушка драила полы и стены элитного санатория, чтобы финансировать великовозрастного внука, ее дочка прогуливалась в парке, наслаждаясь свежим воздухом. По-моему, это неправильное отношение к участнице войны, видимо, немало там хлебнувшей. Ваше хамское “давно ли…” не удивило обращением на “ты” к незнакомому комментатору. И кто из на “из грязи” в таком случае? И ваше “давно ли” навело на мысль “на чем гадали? На кофейной гуще или на птичьем помете?” Социалистическую собственность отправила не в Лондон, правда, а в Америку автор елейного рассказа о маме-фронтовичке, там госпожа Емельянова и проживает, хотя печатается здесь. Что касается моих миллиардов, то в чужой карман приличные люди не заглядывают, а мои детишки работают в России. Если есть еще вопросы, пишите. Отвечу.
Гурову. Я не Юрий, но обратил внимание на то, что если некий комментатор обращается к незнакомому оппоненту (кстати с удовольствием прочитал его обширный и добрый текст) на “ты”, то кто из них “из грязи”?
Похоже, на моём рассказике пасётся весь “РосПис” и исходит ядом бесплодия.
Господин Огрызко В. В., спасибо за публикацию )))