Драгоценное зерно правды

№ 2022 / 22, 10.06.2022, автор: Руслан СЕМЯШКИН (г. Симферополь)

Уважаемая редакция!

В середине мая исполнилось 100 лет со дня рождения крупнейшего литовского советского писателя Йонаса Авижюса. В этой связи направляю Вам заметки о его самом выдающемся произведении — романе «Потерянный кров», необычайно актуальном и созвучном сегодняшнему тревожному времени. Думается, напоминание о нем будет интересно Вашему вдумчивому читателю.

С уважением,

Руслан Семяшкин

 

    Советская многонациональная литература оставила нам, русскоязычным читателям, благодаря многолетней, удачной переводческой деятельности профессиональных литераторов и переводчиков, большое количество достойных имен, ныне порядком подзабытых, но произведения которых в настоящее время не то чтобы совсем уж устарели, а наоборот, требуют нового, вдумчивого прочтения.

    Среди таких имен, бесспорно, следует назвать и имя крупнейшего литовского советского писателя Йонаса Авижюса, столетний юбилей со дня рождения которого пришелся на середину мая текущего года.

    При всем при том, автору данных строк могут и возразить, какой же дескать Йонас Авижюс советский писатель, если не стал на защиту Советской власти в начале девяностых годов прошлого столетия, крутился возле небезызвестного Саюдиса («Литовское движение за перестройку»), не остался в рядах Компартии, в которую он – крестьянский сын, участник Великой Отечественной войны, работавший также инструктором ЦК ЛКСМ Литвы, вступил в 1962 году, а на закате жизненного пути, к тому же, умудрился избраться депутатом Сейма Литвы и состоять во фракции Союза отечества (Консерваторы Литвы)?

    Такой вопрос, конечно, справедлив. Но, если разобраться, то не все в вышеприведенных фактах из биографии писателя стоит воспринимать столь категорично. Почему смею так говорить? Да прежде всего потому, что о Авижюсе и его участии в процессах разрушения СССР, мне удалось побеседовать с одним из лидеров Компартии Литвы (на платформе КПСС), доктором исторических наук, профессором, политическим заключенным независимой Литвы Ю. Ермалавичюсом. Так вот, Юозас Юозосович Авижюса ни антисоветчиком, ни антикоммунистом не считает. По воспоминаниям крупного партийного работника, бывшего заведующим идеологическим отделом ЦК КПЛ, писатель не был активным сторонником Саюдиса и в его работе участия практически не принимал, но, в то же время, он не смог от националистических сил открыто, демонстративно и отмежеваться, так, как это сделал народный поэт Литовской ССР Э. Межелайтис, до последнего, кстати, остававшийся коммунистом, состоявшим в 90-е годы прошлого столетия в рядах уже подпольной Компартии Литвы.

    Авижюс же, по всей видимости, что называется, плыл по течению. Что писателю это дало? – однозначно сказать трудно. Скорее всего, беря во внимание и тот факт, что был он тогда человеком пожилым, ему не хотелось отказываться от размеренной и спокойной жизни, да и против националистических сил, находившихся в то время на пике своей популярности, похоже, Йонас Казимирович идти побоялся.

    Ну а затем, возможно, свое дело сделала и официальная пропаганда, в результате чего Авижюс без особого труда оказался в числе тех представителей старшего поколения, кто по сути вновь вернулся в буржуазную Литву, гражданами которой они были до ее добровольного вхождения в состав СССР в июле – августе 1940 года.

    Посему, думается, не стоит сегодня зачислять писателя в стан откровенных врагов Советской власти. Не следует ему навешивать и ярлык оголтелого антикоммуниста. Таковым оборотнем, до поры до времени усердно воспевавшим советский строй и деятельность КПСС, а потом ставшим недавнее прошлое густо мазать черной краской, Авижюс не был.

    Тут, разумеется, интересно было бы ознакомиться с информацией, которая могла поведать нам об отношении к писателю сегодняшней власти и официальных литовских институтов, ее обслуживающих. Каково оно? В чести ли он у них? – ведь был Авижюс писателем однозначно советским и главное его произведение – роман «Потерянный кров», за который прозаик удостоился первоначально в 1971 году Государственной республиканской премии Литовской ССР, а затем в 1976 году и Ленинской премии, – буквально пронизан социалистическим духом и написан, как тогда отмечалось, «с принципиальных партийных позиций».

    Ответить на поставленные выше вопросы пока не представляется возможным. Неизвестно и то, как праздновали в Литве столетний юбилей писателя, да и отмечали ли эту дату в принципе, взяв на властных высотах и вдруг забыв о заслугах прозаика перед ненавистной им Советской властью?

    Впрочем, для сегодняшнего российского читателя эти вопросы не имеют существенного значения. Важно другое. А актуален ли сейчас самый известный роман писателя «Потерянный кров»? Стоит ли браться за его прочтение и в первую очередь молодежи? Да и что практически можно подчерпнуть на его страницах?

    Давно прошли те времена, когда «Потерянный кров» хвалили на все лады, отмечая его художественные достоинства, философичность и психологический драматизм, отчетливо просматривавшийся в сюжетных постановках и действиях основных героев этого большого полотна, получившего затем в 80-е годы и свое продолжение, повествовавшее уже о житейских перипетиях мирного времени.   

    При этом следует однозначно сказать, что тот первоначальный широкомасштабный роман, увидевший свет в 1970 году и переведенный позже на русский, украинский, молдавский, латышский, эстонский, армянский, казахский, узбекский, английский, французский, немецкий, болгарский, венгерский, румынский, чешский, словацкий, польский, арабский, монгольский, вьетнамский, кхмерский языки, – действительно стал знаковым явлением в советской литературе и звучавшие тогда положительные отзывы о романе имели под собой реальную основу.             

    Недаром выдающийся русский советский поэт и общественный деятель, председатель Комитета по Ленинским и Государственным премиям в области литературы и архитектуры при Совете Министров СССР Н. Тихонов как-то справедливо подметил, что в романе «Потерянный кров» «с большой художественной силой воссоздана картина жизни литовского народа в решающие годы Великой Отечественной войны, на крутом повороте его истории, на дороге к свободной жизни. Роман Й. Авижюса стал явлением не только литовской, но и всей многонациональной советской литературы».

    «Потерянный кров» – это то высокохудожественное творение, в котором писателю, уже в более ранних своих романах «Стеклянная гора» и «Деревня на перепутье» показавшему свою заинтересованность в отображении социальной и политической проблематики, наполненной психологическим драматизмом, – удалось мастерски показать срез тогдашнего литовского общества и убедительно воспроизвести на страницах романа неминуемые столкновения различных социальных слоев, открывая их изнутри, со всеми страстями, раздумьями и представлениями о жизни, ее смысле, о добре и зле, о чести и бесчестии, о высоком и низменном, о падении на самое дно и подлинном бессмертии.

    В этой связи нельзя не сослаться и на мнение видного советского литературоведа Г. Ломидзе, так отзывавшегося о самом известном произведении литовского прозаика:

    «Роман «Потерянный кров» – самое значительное по художественным достоинствам произведение Йонаса Авижюса. В нем сталкиваются различные социальные страсти и убеждения, противоположные представления о смысле жизни, о добре и зле, о высоком и низменном, о позоре и бессмертии.

    Художественная структура романа необычна. По внешним признакам, по охвату исторических событий, по обилию характеров, коллизий его можно было бы причислить к жанру романа-эпопеи. Но в «Потерянном крове» нет мерного, постепенного движения потока жизни, свойственного этому жанру. Он словно начинен скоровоспламеняющимся взрывчатым материалом. Слог его беспокойный, нервный, местами взвинченный. В романе почти нет пейзажных зарисовок, лирических отступлений. Героев непрерывно сопровождает самоанализ, критическая самооценка. Это особенно касается тех, кто находится на распутье, пытается уяснить свою противоречивую сущность. Мысли и переживания героев быстротечны, порой взаимоисключающи. Истина не дается им в руки в готовом виде. Они ищут ее мучительно, спотыкаясь, ошибаясь, добывая ценой неимоверных усилий драгоценное зерно правды. Герои мечутся, страдают, падают и встают вновь для продолжения борьбы».

    По сути, Авижюс говорит нам о проблеме выбора жизненного пути, причем в контексте историческом и социальном, так как выбирать приходится не только конкретному человеку, но и целому народу, оказавшемуся на перепутье и думающему не только о настоящем, а и о будущем. Каким же ему быть? За кажущимся спокойствием в маленьком городке Краштупенай, практически от военных действий не пострадавшего, и в деревушке Лауксодис военной поры, скрывается внешне может и не такая заметная, однако поистине судьбоносная дилемма: кто одержит верх в смертельной схватке двух противоположных, взаимоисключающих сил: социализм или фашизм? Чьи вооруженные силы, советские, объединенные в рядах Красной Армии или нацистские, собранные под началом вермахта, окажутся сильнее? А может в этой ситуации проще оказаться над схваткой? Да и почему нельзя не верить в то, что национальная литовская сплоченность, подпитываемая смиренностью и покорностью судьбе, не даст небольшому народу возможности выйти из этого противостояния двух сильнейших противников, схлестнувшихся не на жизнь, а на смерть, – не пострадавшим, отведя от себя тем самым угрозу полного исчезновения?

    Задумываясь над этими вопросами, сопоставляя их с теми реалиями, которые фактически будут пережиты литовским народом после окончания войны, особо пристально при сем всматриваясь в день сегодняшний, возникает и другой вопрос: а разве такие вроде бы благовидные идеи о национальном согласии и мифической независимости не привлекательны? Неужто нет для них и благодатной почвы, обильно удобренной теми, для кого национальная независимость и суверенитет не только высокие материи, авторитет которых следует постоянно поддерживать, а и надежное, вневременное средство для собственного обогащения и мнимого благополучия? По-моему, ответ очевиден.

    Прикрыться идеей о национальной гармонии, способствующей приобретению независимости и возможностью отсидеться в своих домах, думая, что происходящие где-то далеко военные действия их не касаются, – не получается. Водоворот мировой войны поглощает Литву в свою пучину, ставя и ее перед выбором. И существо этого исторического факта и попытался показать Авижюс через своих героев, главные из которых как-бы представляют три условных народных течения, сконцентрировавшихся на возможности: служить немцам; бороться с ними, ведя партизанскую войну и казаться гуманистами, находящимися в стороне и верящими в то, что их нейтралитет и есть та высшая форма народной мудрости, способствующая их уединению и смиренному ожиданию окончания войны.

    Таким непротивленцем в романе выступает учитель истории и поэт Гедиминас Джюгас, до войны предававшийся иллюзиям и веривший в буржуазную Литву, но при этом настороженно отнесшийся к установлению в ней Советской власти. Кстати, принципиальное значение в романе имеет эпизод, повествующий о встрече Джюгаса с секретарем горкома Компартии Гавенасом, напомнившим учителю о том, что получила Литва от Советской власти:

    «– Подчас меня удивляет сдержанное отношение некоторых слоев нашей интеллигенции к Советской власти, – говорил он. – Я имею в виду людей, вышедших из народа, в худшем случае связанных кровными узами с мелкой буржуазией, но в годы фашистской власти выступавших против режима таутининков (националистическая крайне правая партия в буржуазной Литве. – Р.С.). Я понимаю, нелегко перестроиться человеку, потерявшему старые ориентиры, но как можно закрывать глаза на факты? Ведь тем, кто любит свой народ – а та часть интеллигенции, о которой я говорю, во времена Сметоны (Антанас Сметона – президент Литовской Республики в 1926 – 1940 годах, диктатор. – Р.С.) горько сокрушалась именно о судьбе литовского народа, – должно быть ясно, что советский строй дал народу Литвы то, чего никакой иной строй никогда бы не дал. <…> Мы раздали имения, а среди помещиков был гораздо меньше процент литовцев, чем среди бедноты. Что скажут на это люди, которые во времена Сметоны кричали, что литовец по-прежнему батрачит на чужих господ, а теперь все-таки косятся на Советскую власть? Дальше: право на труд, отдых, на бесплатное лечение и образование. Нация получила много, чертовски много, товарищ Джюгас. Таковы факты, и они неоспоримы. Подчас мне кажется, что люди, не видящие всего этого, охвачены какой-то непонятной для нас манией».

    Гедиминас же с некоторым вызовом отвечает: «– Я думаю, что эта мания, как вы выразились, называется национальным самолюбием. Да, наша нация много получила от Советской власти. Безземельные получили землю, рабочие – работу, право на бесплатное лечение, учебу и так далее; но те интеллигенты, которые, говоря вашими словами, всего этого не видят, наверное, считают, что, получая все эти блага, нация потеряла главное – государственность».

    Секретарь горкома уточнив у Гедиминаса насчет тождественности таких понятий, как государственность и независимость говорит ему: «– Независимость буржуазной Литвы! – Гавенас от души рассмеялся. – Вы всерьез верите, что она была? Свободная, независимая Литва – с самостоятельной иностранной политикой, со своей экономикой? Короче говоря, государство, а не вотчина западных монополистов, климат в которой зависел от иностранного капитала?

    – Пускай она была вотчиной монополистов, но у нее был свой лит (денежная единица. – Р.С.), своя армия, и когда министр иностранных дел этой вотчины прибывал в другое государство с официальным визитом, перед ним выстраивали почетный караул».

    Вот такое извращенное понимание независимости было у многих тогдашних представителей литовской интеллигенции. Главным для них был внешний лоск и возможность грезить о фиктивном, надуманном величии их республики. Смотрите, дескать, мы равные со всеми другими европейскими странами и самостоятельны в принятии любых решений…

    О иллюзорной независимости предвоенной Литвы доходчиво и откровенно высказался секретарь горкома партии Гавенас и слова его, думаю, развивать далее не стоит. Куда важнее задаться другим вопросом: «А что, собственно, изменилось в психологии большинства литовской интеллигенции, отвергающей очевидные факты, красноречиво говорящие о том, что Литва находится на задворках европейского сообщества, прислуживая ему, а в еще большей степени США, внушая себе при этом мысль о независимости и построении сильного, во всех отношениях самостоятельного государства?»

    Как объяснить это раболепие перед США и ее европейскими холуями? Наверное, это будет сделать также непросто, как и вникнуть в природу литовского, да и в целом прибалтийского массового манкуртства, ставшего отличительной чертой этих народов, продолжающих с завидной регулярностью талдычить о «советской оккупации», сознательно при сем умалчивая о всех тех колоссальных финансовых и материальных вливаниях, которые на протяжении десятилетий Советская власть отправляла в эти некогда отсталые аграрные республики, на глазах преображавшиеся, получившие свою промышленность и активно развивавшиеся, причем такими темпами, о которых сегодня не приходится даже мечтать. Но правда эта в современной Литве не просто замалчивается, а преследуется «демократическими» властями, буквально захлебывающимися в своих оголтелых, маниакальных русофобии и антисоветизме, ставших, увы, направляющей силой для целых народов, не устающих, как бы странно это и не смотрелось, во всех своих сложностях и бедах винить Россию.

    Однако, национализм Джюгаса подкреплялся еще и неприкрытым скептицизмом: «Вчера мы убивали друг друга из-за одних, сегодня из-за других. И те и эти уверяют, что освободили Литву, а результат?» Потому-то, встретившись в кабачке со своим школьным приятелем, а ныне начальником полиции города Адомасом Вайнорасом, учитель с явным раздражением выслушав тирады об «освободительной миссии» германской армии и заманчивых перспективах, якобы открывающихся перед Литвой, уже не скрывает своего скептицизма: «Верить в твоих литовцев, в этих послушных рабов, – говорит Гедиминас, – значит быть в ответе за них, а я не хочу отвечать за все стадо, хотя и сам числюсь в нем».

    Отказ от былых представлений и убеждений, хотя национальные чувства у Гедиминаса окончательно и не пропали, все же приводят его к освобождению от бремени идеализации всего литовского. Поэтому, кстати, его сильно и потрясет известие о расстреле евреев в Ольшанике, так как в нем принимали участие не только немцы, но и литовцы. Встретив же чудом уцелевшего после казни Авраама Манштейна, учитель сможет только приподнять перед ним шляпу в знак приветствия. Подойти и заговорить со стариком у него не достанет духа: «Ведь говорить пришлось бы на том же языке, который вчера вместе с выстрелами звучал в Ольшанике». Но Джюгас не хотел и не мог причислять себя к палачам, пусть даже и бывших соплеменниками. Да и слово «литовец» утрачивало для него теперь магическую власть, а представление о нации, как неделимом целом, распадалось не только в теории, но и на практике.

    Идейная трансформация Гедиминаса, задуманная Авижюсом, выписана им в романе была предельно убедительно. Происходила же она на фоне событий, не позволивших ему отсидеться в выстроенной им личной крепости, стоявшей на земле, охваченной пожаром. Наглухо изолироваться от внешнего мира было невозможно и это прекрасно понимал отец Гедиминаса – Миколас Джюгас: «Вернуться в деревню надумал, лягушонок, – с ласковой горечью говорил он о Гедиминасе Кяршису. – А люди его за умного считают. Немцам-де служить не хочет. А тут, в деревне, скажешь, не служение? Скажешь, брат ты мой, не германского змея своим хлебом кормим? <…> Не-ет, Пеликсас! Зачем притворяться-то? Ведь если б все уговорились, не дали бы ни зернышка, ни жиринки, в несколько дней лопнула бы ихняя сила. Правильно говоришь, не мужик власти назначает. Зато мужик их кормит. Мужик – большая сила, ты не говори, Пеликсас. Силен крестьянин, потому что вся земля у него, а не у властей. Другой разговор, что он трус, жадюга, сначала свою выгоду ищет. Видя, как человека режут, он одной рукой слезы вытирает, а другой, брат ты мой, головорезу краюху хлеба сует».

    И Гедиминас убеждается в правоте отца. Наслаждаться покоем, когда люди страдают и гибнут, он больше не может, «быть счастливым в такое время, кажется, – преступление». 

    Так начинается, пассивное, но все же сопротивление Гедиминаса оккупационным властям. Движет же им, безоружным и не имеющим никакой четкой программы, скорее пафос жертвенности, желание искупить свою личную вину, нежели по-настоящему бороться с врагом. Он готов погибнуть, не вынимая при сем меча из ножен. Оттого-то сразу и не внемлет он пророческим словам Красного Марюса: «Тебе ведь, Гедиминас, наплевать на то, что творится на этой «земле, загаженной уродами». Иначе сам бы не гадил вместе с ними, а помог нам чистить. Для тебя важно, чтоб твой собственный фрак остался без пятнышка. А мы свои фраки не бережем! Думаешь, приятная работа – убивать человека, будь он распоследней сволочью? Если помнишь наши довоенные разговоры, скажи: жаждал ли я тогда крови? Мы же не отправляем в расход, как фашисты, без разбора каждого, кто носом не вышел. А стараемся отсеять врагов от своих. Мы, коммунисты, хотели, чтоб под нашим знаменем вырос добрый урожай, чтоб всем хватило работы и хлеба, а детям – места в школе. Может, не все получилось так, как должно было, но основа нашей программы прежняя – борьба за человека. Не убить, а защитить человека от убийц. Может, ты ученый философ, знаешь, как это сделать без кровопролития? Нет, дорогой, навоз не вычистишь, не замарав рук».

    Данный диалог Марюса Нямуниса и Гедиминаса Джюгаса один из ключевых в романе. Звучат в нем и гуманистические мысли Гедиминаса: «Во все времена люди убивали друг друга во имя выдуманных богов, и пока останутся верующие, резня не прекратится. Я не верующий, Марюс. Когда-то моим богом был желто-зелено-красный флаг (государственный флаг довоенной и современной Литвы. – Р.С.). Я потерял своего бога. И не думаю, что мог бы обрести его в каком-то другом знамени. Религии приходят вместе со своими богами и уходят. То же случается с отдельными народами и цивилизациями. Единственное прочное здание на земле – человек, хотя и он меняется. Но духовные свойства, которые отличают человека от животного или зверя, будут существовать, пока живо человечество. Я поклоняюсь только этому знамени, Марюс. Как показывает история и опыт наших дней, многие растоптали его ради фальшивых богов».  

    Верный психологической правде, Авижюс дает возможность бывшему учителю осушить чашу своих заблуждений до дна. Шестнадцать дней проводит он в застенках гестапо и испытывает те страдания, которыми и собирался искупить собственную вину. Тут-то он, крепко привязанный к стулу, и ощущает всю наивность своих призывов к совести палачей и все бессилие личного сострадания к жертвам. «А я, святая простота, надеялся укрыться от этого ада в самом себе. Не обжечься, когда кругом бушует пламя, не измазаться дегтем, когда подо мной клокочут котлы. Иллюзии – я жил ими. Словно не ломали человеческих костей, не клеймили людей раскаленным железом, не расстреливали, не вешали, пока не увидел всего этого своими глазами…» И, устремляя взор на место пыток, душой сопереживая ужас представшей пред ним яви, Гедиминас молит об одном и тут же сталкивается с поразившей его мыслью: «Если бы руки были свободны… если бы руки были свободны…» <…> вот он хватает следователя за глотку, швыряет на пол – и прямо в голову из его же пистолета. Потом обоих палачей… Никогда не думал, что настанет минута, когда он сможет наслаждаться, воображая, как убивает человека. «Человека? Какого человека? В этой камере пыток есть только один человек – жертва. Я? Нет, я не человек, я зритель».

    «Нет, у него и в мыслях не было откупиться предательством. Наоборот, с каждым часом, проведенным в камере пыток, его упорство росло, питаясь ненавистью к зверям, сделавшим его свидетелем своих преступлений, и все то, что Гедиминас считал своим духовным превосходством, возвышающим его над скверной мира, таяло на глазах, как песчаная дамба под напором прибоя и ветра».

    Став невольным зрителем реальных жутких, бесчеловечных сцен, Гедиминас начинает прозревать и переосмысливать укоренившиеся у него взгляды на жизнь. Так и политика, ранее им многократно осмеянная и отвергнутая, невольно настигает его. И в этом, в принципе, нет ничего удивительного. Собственно, политика никогда никого от себя и не отпускала. Лишь наивные, доверчивые, беспринципные люди могут тешится ложным представлением о том, что они далеки от нее и она их вовсе не интересует. Нет, так в жизни не бывает и последние события в России и мире убедительно подтверждают вывод, звучавший в «Потерянном крове» как бы лейтмотивом – нельзя быть абстрактным гуманистом и человеколюбцем, любя все человечество со стороны и издалека, уверяя себя при этом, что можно прожить без политики, спрятавшись за высоким забором и надеясь, будто вызовы текущего времени обойдут твой дом, воспринимаемый тобой неприступной крепостью. Не следует уповать и на то, что общенациональные и общегосударственные проблемы и конфликты разрешатся сами собой, без борьбы и твоего в ней участия. Пассивная созерцательность еще никогда в мировой истории конкретных результатов не давала. Не могла и не сможет она останавливать войны и строить подлинно независимые государства. То бишь, следует бороться, ведь жизнь, как известно, это борьба! 

    Ранее волновавшие Гедиминаса проблемы личной совести и порядочности в гестапо начинают для него меркнуть. И внезапно выпущенный на волю он с удивлением замечает: «То, что, казалось бы, должно было увенчать его горе, неожиданно быстро потускнело, отступило на второй план. Зато картины пыток в гестапо, виселица на городской площади по-прежнему стояли перед глазами. <…> Он видел виселицу, но не одну: тысячи виселиц стояли в тысячах городов; они не назывались Краштупенай, но там жили и умирали такие же люди, хоть и говорившие на другом диалекте или на другом языке, придерживавшиеся иных обычаев, иначе крестившиеся или вообще не знавшие крестного знамения. Тысячи грязно-зеленых следователей метались в клетках, в ожидании минуты, когда черные служители зверинца бросят к ним жертву, и они в пытках утолят свой голод. <…> И чувство вины росло. Словно он что-то сделал не так, как следовало, откупился этим от преисподней, став простым зрителем».

    Горькое переосмысление личных заблуждений, еще совсем недавно державших Джюгаса в стороне от всего вокруг происходящего, теперь заставляют его выйти к людям. И вот он бредет по дорогам Литвы, как новый пророк, донося людям свою правду. Более того, Гедиминас чувствует себя ответственным за них, погрязших в каждодневных заботах о благополучии и надеющихся переждать невзгоды на хуторах или в каких-то иных укрытиях. При сем не к миру, а к бунту зовет он в своей проповеди на рождественской вечеринке у Габрюнасов. И слова его в ней повернуты против философии примиренчества и фаталистического ожидания неизбежной развязки.

    «Вокруг страдают и гибнут люди – рассуждает Гедиминас, – а они как ни в чем не бывало кормят своих свиней, доят коров, скулят за праздничным столом. Зверь протянет, да, протянет и к ним свои когти – пробьет этот час. Не всех сразу, по одному их передушит. Они собьются в кучу, как стадо, учуявшее волка, а когда одному из них перекусят горло, другие обрадуются: хорошо, что этого с краю, не меня… Но пробьет час, когда и тебе стоять с краю, да, пробьет час… Ты это знаешь, но не хочешь признаться, тешишь себя лживой надеждой: этот проиграет, а тот освободит… Способен ли ты понять: что бы ни случилось (пусть даже твои надежды сбудутся!), ты будешь в проигрыше. Сбережешь имущество, жизнь, но утратишь самое дорогое для человека – честь. История спросит: что ты делал, когда рядом с тобой зверь душил человека? Когда народы стояли на краю пропасти? Слышал ли ты крики гибнущего, видел ли руки, взывающие о спасении? Да, ответишь ты, я все это видел, но… <…> Пора было кормить скотину, пахтать масло; сосед сварил пиво, надо было успеть, чтоб все не выпили. Преступник! История тебе этого не простит. Никогда!»

    Этими размышлениями Авижюс и показывает нам процесс эволюции Гедиминаса. Но в них явственно слышен и голос самого Йонаса Казимировича, задумывавшегося о проблеме ответственности всего народа, и в частности крестьянства, перед историей, как, разумеется, и перед будущем.

    Скажите, неужели эти мысли потеряли свою актуальность в наши неспокойные дни? Или может быть разительно поменялся сам человек, став более сознательным и идейным? Ни в коем случае не умоляя достоинств современника, все же следует признать, что тех, кто привык плыть по течению, до сих пор в избытке. И их философия примиренчества и оправдания собственной бездеятельности в трудные для государства и общества часы, никуда, естественно, не делась. Да и порассуждать об общечеловеческих ценностях куда как проще, нежели с оружием в руках пойти их защищать, хотя, бесспорно, вопрос следует ставить более определенно, как ставил его коммунист Марюс Нямунис в романе «Потерянный кров» – бороться необходимо за человека, абстрагировавшись от всего наносного и чего греха таить, далекого от нравственных устоев общества, что вкладывается сейчас в западном мире в понятие об этих самых пресловутых общечеловеческих ценностях.

    Показателен в романе и образ школьного друга Гедиминаса – Адомаса Вайнораса, являвшегося по задумке писателя ведущим глашатаем националистических литовских лозунгов. Начальник полиции, убежденный в том, что не он орудие в руках нацистов, а они – орудие в его руках, являющееся средством, благодаря которому вначале можно будет покончить с большевиками, а затем освободиться и от «освободителей», – он, естественно, превращается в верного служаку третьему рейху, который уже самостоятельно не руководил, а только переводил «на литовский язык приказы оккупантов».

    Вначале, выполняя распоряжения своих хозяев, Адомас расстанется с политическими утопиями о свободной и независимой Литве, а позже, говорит читателям Авижюс, начнется и необратимый распад его личности. И что характерно, во всех своих преступлениях, он будет винить простых людей, так как не он, по его мнению, развязал войну и заставил партизан браться за оружие, озлобляя тем самым немцев. «Сволочи! Раз уж не даете спать по ночам, то хоть скажите: что оторвало вас от плуга, от станка, кто вложил в руки винтовку? Защищали свою правду? А у меня своя! Из-за вас, только из-за вас я замарал свою правду кровью. Скоты! Сами забежали в загон, чтоб бойня не простаивала…»

    Логика Адомаса не нова. Она типична для капиталистического мира и его воротил, обвиняющих подчиненных им наемных работников в том, что те, защищая свои права, нарушают таким образом, призрачное общественное спокойствие, жизненно необходимое капиталисту для беспрерывного процесса личного обогащения.

    Мастер психологического анализа, следовавший традициям Достоевского, Авижюс показывает жалкое естество Адомаса без прикрас. Перерождение последнего столь закономерно, что нет особой надобности, допустим, комментировать, после того, как он чудом избежал партизанского суда, такие его слова: «Нет, Дангель прав: их надо уничтожать! Без жалости! Давить, как клопов, не ждать, пока укусят. Всех до единого! Я не жалею, если делал то, что вы называете преступлением».

    Не прийти к фашизму такой человек, как Адомас, не отказывавшийся быть ведомым, конечно же, не мог. Тем более, прекрасно осознавая истинное положение дел и состояние нравственного разложения, в котором он оказался, полицай всегда находил и жалостливые объяснения своим поступкам: «Да, я уже был сволочью! Но в чем я виноват, если все так по-дурацки сложилось? Сам себя я Адомасом не родил. Неужели не бывает в жизни, что ты сволочь, но в этом не виноват?»

    Считай, восемь десятилетий прошло с тех пор, когда вот такие Вайнорисы, стопроцентные сволочи, убивавшие своих сородичей и не испытывавшие никаких угрызений совести, занимаясь также мародерством и грабежом, –  произносили подобные речи, ища в них оправдания своим преступным действиям. Но, как оказалось, они и сегодня готовы, когда их прижмут к стенке, выдавать себя за жертв безжалостных обстоятельств. Вспомните, уважаемые читатели, недавние мариупольские события, закончившиеся сдачей укронацистов в плен. Ведь они тоже старались казаться такими практически невинными страдальцами, чуть ли не случайно оказавшимися в подземных сооружениях легендарного металлургического комбината имени Ильича, наверное, при сем себя искренне жалея и кляня долю за то, что попались ненавистным им русским. То есть, подчеркну, нутро таких негодяев совсем не поменялось и нам не следует об этом забывать, да и чрезмерно гуманными по отношению к ним быть нам уж тем более не стоит.

    О романе «Потерянный кров» можно еще многое сказать, взглянув и на других героев, может быть менее важных и не столь колоритно Авижюсом выписанных, хотя, и их роль в повествовании по-своему значима. Вот только настоящие заметки – это не литературно-критический разбор и уж тем паче, не исследование. А посему, завершая данную обзорную зарисовку самого выдающегося произведения Йонаса Авижюса, еще раз замечу – оно чрезвычайно актуально как раз-таки сейчас, когда против нашей страны ополчился «цивилизованный» Запад, и мы невольно вынуждены сталкиваться с его двуличным, раболепным, скользким существом, привыкшим пресмыкаться, убаюкивая себя несбыточными надеждами о независимости и праве самостоятельно решать свою судьбу. Что ж, пусть живут так, как хотят или скорее, так, как могут и привыкли. У нас же свой путь и по нему мы идти должны с высоко поднятой головой, как и подобает русскому человеку – миролюбцу, творцу и созидателю!